***
Ему наверняка казалось, что в этот момент ступни его протирали адовый кратер, но никак не паркет собственной квартиры. Нет, он был почти что уверен. Абсолютно уверен. А потом он просто тонул в этом покрытии, как в раскалённом зефире. Обнажённый и обугленный своей любовью. Угольки его чувств даже очерчивались на его бёдрах. Они очерчивались на переносице; колени в конце концов также не оказывались обделёнными. Да что уж там говорить, за несколько минут до своей смерти Дани Сандлер обуглился всецело. Или это уголь внутри него просто переставал быть человекообразным. Впрочем, душно стало так, будто в полом нутре спутника Марса, причём внезапно, Дани сам не успел испугаться этого. Очень возможно, что то извечное и накопившееся вылезло из художника в момент своего одиночества, но он не знал. Не предполагал ничего, он теперь даже не помнил причин. Да и вообще, как обтянутый кожей, полый барабан вообще может помнить что-то. — Здравствуй. Здравствуй-те. Простите мою невоспитанность. Вы не поймите меня неправильно, я всесторонне бессовестный человек... Бесшабашный я, это моя сверхспособность. Прошу, не бойтесь меня. Конкретно в данную секунду мне попросту нужно в вас убедиться. Это не займёт много времени, учитывая, что у нас и так с вами времени этого в обрез. Волглые пальцы, скорее подобные слизням, нежели чему-то присвоенному человеку, и самый громадный холст во всей бумажной сбруе Сандлера. И пожар на первом этаже его виллы. И ожоги от слёз на щеках. Щёки, кстати, как и эти слизни на руках Сандлера, также уже издавна не были чем-то ему присвоенным. Начинать можно, с чего угодно. На какой старт бы не упираться, суть сегодняшнего утра понятна и неизменна. На неё влиять невозможно уже никак: Дани Сандлер, как и его Бонифас, беспечально разложенный у его ног, оба понимали, что через несколько минут последним придёт конец. Только вот один Дани рассматривал так свою смерть, Бонифас же рассматривал ту как самое начало истинной жизни. И он лежал, припеваючи, чуть ли не с сигаретой у рта. Навзничь на паркетном покрытии наивысшего этажа он наблюдал создателя, как спектакль марионеточного театра, и наверняка пустил бы слезу, не будь он куском холста художника с психической патологией. Он наверняка бы уже покинул этот горящий дом и сплюнул у его фойе или даже у самой ступни создателя, но что же ему делать за порогом своей тюрьмы? Здесь его существование хотя бы имело значение. — Мы незнакомы с вами. Иронично, конечно же, мы незнакомы. Да вы же ещё даже, мой милый, не родились. Ну, честно сказать, родились, конечно. Но этого недостаточно, Бонифас. Вы и сами то понимаете. Нет предела совершенству. Этот разъедающий, безнадёжно-нежный шлейф гари. Разъедающий его грудь с каждым мигом так же, как огонь проглатывает сигарету. Теперь и лёгкие его тоже знали, что финал сего вожделения предсказуем как смерть. Впрочем он и был смертью. Или будет. Или Дани Сандлер всё равно уже мёртв, истиной обладал только, наверное, Бонифас. Факт был в том, что первый этаж дома продолжали огладывать безалаберные ковры пламени, а Сандлера огладывал эрос. Самая раскалённая любовь из всех, что у него когда-нибудь была. Боже, как вульгарно, как пафосно звать это любовью. Ведь это был самый настоящий самоличный крах. Дани попросту жёг себя, как пугало, с оправданием в виде фантазма в шесть придуманных букв. Любовь. — Только пообещайте, что не будете на меня смотреть в этот раз. Я не удержусь. Я, наверное, выдам себя, Бонифас. Не смотрите мне в глаза. Я же знаю, что вы и так всё прекрасно знаете. Не к чему нам эти издевательства. Сверхштатно всё это уже, видите ли. Юбилейная осень. Двадцатая. Дани двадцать лет. Что он выучил за эту пару из десятков, он не понимал. Один-только Бонифас разрешал этот вопрос. Бонифас понимал всё на свете и знал этого человека наизусть. Предсказывал каждый вдох и настраивал на выдохи; он сам, наверное, вдыхал в того кислород. Минеральный источник Дани Сандлера. Теперь и сам Дани это осознавал, безмолвно высматривая такое грамотно-вырисованное лицо. Вот только кто из этих двоих рассматривал лицо собеседника, Дани не понимал. Бонифас понимал. Бонифас понимал всё. — Я уже говорил вам, что я бессовестен. Я беззастенчив, Бонифас. Не поймите меня неправильно, но я беспощаден, как кошмарный сон. С какой-то стороны мне даже жаль вас. Ещё один мазок гуаши на блестящие пальцы. Они блестели от солнца из форточки, а уже совсем скоро будут блестеть от пламени, которое обрушится на всех десятерых уже через какие-то два десятка минут. Двадцать минут осмыслили двадцать лет жизни. Примерно двадцать минут прожил Дани Сандлер. Художник из Монтенегро, родившийся в Одессе. Хотя Бонифас верил, что Дани был из самого космоса. Не может такой человечище быть родом с этой земной мерзлости, думал Бонифас. Дани не был солидарен. Но взгляда не отрывал. Он сам нарисовал себе эту вселенную, и теперь рисует себе Бонифаса. Он нарисовал себе жизнь, и теперь сам же сжигает её на первом этаже собственной виллы. Бонифас наблюдает восторженно. — Я также не имею совести смотреть на вас. Приветствовать. У вас ещё даже отсутствует рот, чтобы как-либо да парировать мне в ответ. Наверное, оно и к лучшему. Потому что я не думаю, что вам правда понравится то, что я сейчас скажу. Боже, как стыдно, как же стыдно, Бонифас... Почему? Почему вы заставляете тянуть из себя слова, это насилие! Вы чёртовый насильник, Бонифас Сандлер. И понимаете, как это нечестно. Теперь у Бонифаса нарисовался краешек носового крыла, и он тоже, в такт создателю сумел ощутить этот настырный запах гари. Совсем скоро огонь переберётся и на второй этаж, очевидно. Тогда они оба умрут. Жалко было не это, жалко было только то, что и пожить этот чёртовый непорочный мальчишка с холста, право, и не поспел. Дани оборвёт ему холст так же быстро, как и обрисовал его красками гуаши. Он его создатель. Он и есть его отец и убийца. Как это странно. — Моё утробное приветствие абсолютно точно запрещено называть выродком моей воспитанности. Я же и не воспитан толком, Бонифас. Вы прекрасно знаете, кто научил меня этому слову. Конечно, вы. Вы воспитали меня сегодня, в эту минуту, в это самое мгновение. И вы же, по иронии судьбы, моё лучшее произведение. Как это всё интересно, просто до жути, Бонифас... Просто до жути... Бонифас молчит, что душит Сандлера втрое больше, чем дым, исходящий из лестничного проёма его дома. Бонифас горделиво высматривает лицо своего создателя. Кажется, он усмехается. Оно и славно, что рот остался недорисованным. Дани так и оставит. У него больше нет сил. — Предрассудки всё это. Вы же знаете, что я не хочу этого. Знаете, я вижу это в ваших глазах. Баста, Бонифас. Капитуляция. Я признаю своё поражение. Я сдаюсь. Как ещё мне вымолвить вам о своём бессилии, чтобы вы перестали? Бонифас молчит. Молчит и молчит, как с тряпкой, канувшей в собственной глотке. Может быть он молчал просто-напросто из того факта, что Сандлер не дорисовал тому рта? — Вы знаете, как я страдаю, но смолчите. Я гарантированно уверен, что вы оставите это в секрете, не выдадите меня, Бонифас. Я знаю, что вы мне верен. Молчит. Раздевает Дани бравым взглядом, и теперь Бонифас становится тому создателем, выживает точки своего огранённого гуашью тела и вдыхает полной грудью перед тем, как нарушить обещание и снова посмотреть в глаза. Этот дуэт образовал сам себя как сублимацию обоюдных грехов и оба же в этом дуэте возненавидели друг друга. Они любили друг друга так сильно, что положительным это чувство назвать было просто-напросто неприлично. Это была самая настоящая ненависть. Бонифас понимал это. Бонифас понимал всё. — Бесстыжий лжец. И вот я повторно в кольце вашего обмана. Ваших обещаний не сосчитать на пальцах. Ваши обещания надо считать пчелиными сотами. Такие же яркие и сладкие, как рафинад, обеспеченный незыблемыми жалами. Да вы подлец, Бонифас. Хруст горящего дерева в скважине лестниц. Дани вдыхает запах своей погибели и приземляется на колени. Коленные чашечки без предупреждений целуют руины густой краски. Так ломтики сыра окунаются в мёд. Так туристы погибают в зыблемых песках австралийских прерий. Так погибал Дани Сандлер. А Бонифас жил. Жил назло. Он и родиться-то полностью не успел, а уже жил вовсю как нелепый слепок чувственности Сандлера. Почти как портрет Дориана Грея. Но это был портрет смерти. Смерти создателя. — Верно, ошибся я со своими заключениями. Вы, верно, вообще не знаете, что такое страдания. Где они рождаются, где живут. Вы даже термина такого не знаете. Я чувствую ваш проворный, стимулированный взгляд, чувствую вашу жажду... Взгляд спешит по венам, по ключицам, я чувствую, как разливаются его реки под моей кожей. И спешит, спешит, спешит прямо в сердце. Верно, мы уже оба начинаем понимать, что план ваш – провальный, Бонифас. Сердце заиндевело. И вы не попадёте в него. Теперь – никогда. Бонифас даже не повёл бровью. Так сильно было наплевать этому бесчувственному бумажному лохмотью, и Дани переставал селить свою ярость. Теперь ярость блуждала внутри него алыми, бездомными митохондриями. Незнающими себе места, они гнались наперегонки в полом пространстве художника, и теперь это не они заблудились внутри Сандлера. Это, кажется, Сандлер заблудился среди них. Бонифас понимал и это. Бонифас понимал всё. — И я мчу, будто в сказке Ханса Андерсена, обнажённый и недослышанный; вы пролетаете мимо, колибри, говорите «Доброе утро, Дани!», а я понимаю, что мёртв. Фонтан моей нежности выпархивает из асфальта, я поскальзываюсь, я погибаю. Какая пустота... Отречение... Я мёртв... Ещё один хруст пламени, который слышит теперь один-единственный Бонифас, один-единственный, не оглушённый своей похотью и отчаянием. Он смотрит в создателя, чуть ли не тонет, и тут же выплывает на сушу своего почитания. Глаза расплываются в краске, а он даже не может об этом сказать. Его рот – недорисованный. — Я – Эрнест Хемингуэй в своём прощальном закрытии спальной двери. Город, город, город, люди! Разящие! Порочные грязные люди! Бонифас, они мне разят! Вы понимаете, какой это бред? Сюр, сюр, Бонифас, сюр. Какая пустота, боже, какая пустота... И он ложится у своего рисованного опуса, так же навзничь, и так же закрывает рот на несколько обширных мгновений. Он хотел никого и ничего, он хотел заснуть, далеко, навсегда, не проснуться, нигде. Он хотел утонуть в своём визуализированном созидании. Он – былинка на плечах Бонифаса. Исходная точка красоты Бонифаса. Его самая красивая родинка. Он – намерение самоубийства Бонифаса. Он – смерть. Её истинный облик. Какая пустота. — Боже, как стыдно, может быть, надо вовсе сбежать, улететь, уехать, выкрасть чёрный автомобиль, соткать чёрную шинель, и бежать, бежать... Согнуть себя в баранку и захлебнуться во ртути своей плюгавости? Я не знаю, Бонифас. Боже, я вообще ничего не знаю. Бонифас знал. Бонифас знал всё. — Я вас хочу! Я нуждаюсь в вас. Вы знаете... А это невыносимо. Но я должен признаться, я должен выдать себя, ибо так никогда не произнесу и слова. Я хочу вас! Хочу с вами, под вами, хочу на вас, хочу хотя бы около. Ваш запах, неприкосновенный, ошеломительный шлейф рафинированных Армани, вы пахнете, пахнете... А у меня кружится голова, я теряюсь в крипте своих мыслей и снова приползаю к вам, на коленях, Бонифас, на коленях. Вы пахнете, а у меня температура под сорок градусов, и ничего, ничего не поделать. Я фантазирую вас, рисую вас подле и тут же отпрыгиваю как блоха. И моё хрупкое тельце обеспечивает плотный эластичный покров, я улетаю! И снова в низине мыслей, так нон-стопом. Бонифас, я, вообще-то, рисую вас иногда, я показываю вас коллегам, демонстрирую вас в галереях. Люди смеются. Врач смеётся, он вразрез моему восторгу суёт мне пилюли, бело-синие, сине-белые... А я уже не в себе, я в вас, Бонифас. Знаете, я закрываю глаза и на секунду воображаю, что показываю вас – вам. Это немыслимо. Несправедливо, разврат. Неужели я развратник? Господи, я развратник. Дани Сандлер натыкается на колья своего стыда, и только в момент одиночества со своим Бонифасом ему приходит точное беспрецедентное осознание: там, внизу, горит вся его галерея. Все его картины. Десять минут назад он облил свои творения бензолом – так филигранно поливают сады – и попрощался с последними кротким шёпотом спички. И когда это он понял, что сотворил на самом деле? Когда пришёл в себя? Приходил ли он в себя в целом? Теперь Бонифас – единый тому собеседник, и выдаст Дани ему всё, что только останется в глотке. Он будет говорить до последнего выдоха, и даже там Бонифас вдохнёт в него ещё одну порцию, и он продолжит говорить. Бонифас заведомо знал, что из себя представляет развязка сей феерии. Бонифас знал заранее. Бонифас знал всё. — Вы – последствие моего разврата. И страсти в том числе. Я – последствие вашей страсти. Я чувствую, как она обливает мои вены. Она обливается, я целую вас, а страсть мешается с кровью, кровь взбивается в вино, вино – в спирт, спирт – в мышьяк, мышьяк – в соль, и я хочу вас! До изнеможения конечностей! Боже, хочу! Господи, какая несправедливость. Это просто досада. Вы сбегаете в прерии моего сознания, я теряю вас! Вы лжец, лжец, Бонифас! Мне не хватало вас с вами, так как же сильно мне станет вас не хватать, когда вы сбежите? Наверное, тогда я точно погибну. Я же погибну... Наедине с вашим отсутствием... Мир отменил Дани Сандлера, и это тоже знал Бонифас. Мир стёр его как собственный черновик, и это бесстыжее сентябрьское утро хотело, чтобы Дани убедился в этом, так же сильно, как и не хотело того. Все двадцать лет – как насмешливо мало! – ветхий покров из сердечности художника старался уберечь того и обрести последнему суть своего бытия, но всё когда-то узревает финиш, и ветхий покров из сердечности это понял, смирился и сжёг самого себя. И теперь самого себя жёг и Дани Сандлер – невразумительный лик художника из Одессы, образ которого он нарисовал себе самостоятельно, и теперь мир громоподобно прокричал ему «нет». Кажется, Дани подставил сам себя. Он, честно говоря, поймёт это только через шесть минут в двух пальцах от смерти от удушья угарным газом. Сейчас он нарочито не стремился понимать ничего, кроме своей патологической любви к Бонифасу. А Бонифас... Бонифас, конечно, понимал всё. Наверное, даже больше, чем то, что стремился. — И ведь какой-то наглец в одно злосчастное утро проснулся с такой бесцеремонной идеей – внести в мировой словарь термин страсти. А думал ли он о консеквенции своих идей? Ну конечно же нет! Он просто пробивался как птенец из яйца и любил, любил, любил беспардонным птенцом и хотел, хотел, как хочу я. И всё... Так читабельно... И всё-таки пустота. И теперь он лежал бок-о-бок своему портрету с недорисованным ртом и глазами, похожими на плевки ртути, и высматривал в штукатурке потолка ответы на свои вопросы. Бонифас, наверное, занимался тем же самым. Бонифас, наверное, лежал, вдыхал аромат уныния создателя и думал, какого это, когда пламя коснётся пергамента его кожи, когда заполонит его тело, точно бурбоном фужер, который так любил пить по утрам Дани, и будет ли тянуть от него кукурузой или ячменём? Насколько завышена концентрация спирта в этом пламени, и успеет ли Бонифас опьянеть перед тем, как умрёт? Бонифас, наверное, не думал даже об этом. Он лежал подле создателя без повода шевелиться, как одна из паркетных досок, и смотрел на плачущего Сандлера. Разумеется, пока тот не видел – создатель бы попросту не простил ему такого кощунства. Может быть, он бы даже порвал того из аффекта своей ярости, однако Бонифас не думал и об этом. Бонифас думал, какого это, ожидать чего-то двадцать лет подряд, а затем растерять каждое ожидание по толике, поджечь собственный дом и лежать около единственного опуса, вселяющего гордость? Бонифас смотрел на Дани и сгорал от собственной скорби. Ещё даже не коснувшись языков огней, постепенно заполоняющих виллу создателя. — Вы не любите меня, я это уже давно понял. Я это понял ещё тогда, когда вы не намеревались мне отказать. Вы ведь никогда не сделали бы этого, Бонифас. Никогда. Я всегда знал, что вы мне верны. И это туманило веру, конечно, туманило. Но даже если вы никогда не полюбите меня, и все мои ожидания сгорят вместе со мной, эта мизерная возможность на краткую жизнь с вами мне куда лучше, чем бессмысленный век без вас. Трещит следующая ступень, и теперь Сандлер окончательно убеждён в том, что все его картины, которые ещё пятнадцать минут назад попросту лакали бензол, отныне – загорелые клочки угля. Это подстёгивает художника на верные мысли, на блаженную ухмылку и на ещё более пущую уверенность в действиях. Теперь Дани Сандлер вовсе переставал бояться предстоящей засады смерти. Теперь Дани Сандлер ждал её, как билет домой. — Я хочу созерцать вас, Бонифас. Вдыхать вас, целовать вас, беспощадно, до тех пор, пока по трахее больше не пролетит ни единая крупица воздуха, и мне плевать, что он не исчисляем. Пока не задохнусь, вы же поняли меня, поняли. Поняли наверняка. Я почти что уверен, что знаю исходную точку вашей красоты... Почти, но я должен быть уверен, я должен удостовериться в этом... Господи, моё сердце распластано моей же челюстью, оно висит на кости моей челюсти, мой мозг висит на челюсти, мои глаза впились в клыки. Я хочу вас. Больше, чем что-либо на планете. Из-под холста выныривает ослеплённый нежностью клоп, и тогда создатель целует произведение своего искусства, хрустит следующая ступенька лестницы. Он охватывает своего Бонифаса раскалёнными до тала губами и фатально удостоверяется в том, что с этого момента произведение в самой настоящей безопасности. Дани затем шепчет в недорисованные зубы своему фронтиспису, что ему кажется, что Бонифас вовсе не умеет целоваться. Бонифас ещё пять минут перед смертью создателя не будет понимать, почему Дани так показалось. Суньте ему нож в шею. Он хочет умереть. Да даже сейчас, пожалуйста, только бы не отлипать от своего Бонифаса, ведь тогда закончится сказка, и что потом? Что потом? Обречённо ждать пять минут оранжевого конца? Дани Сандлер несогласен. Но вот он отлипает от своего портрета, и остаётся на недорисованном рту один-лишь колорит бледно-розовой помады. Бонифас пробует ту на вкус, и ему, кажется, нравится. Или, может, просто Дани Сандлер хотел так думать? — На свете есть и будут миллиарды людей, абсолютно идентичных мне. Все знания об этой жизни я выкрал у кого-то из них, и каждый из них был креативнее, умнее, успешнее меня, Бонифас. Нечестно, но, верно, так и должно быть, правда? Я – изюминка, он – изюминка, вы – изюминка. А на деле всё это – ординарная горсть неспелого винограда. Какая пустота. Я действительно ничего не значу. И не дай бог кто-то меня да вспомнит! Я – многотысячная страница учебника истории. А вы – страница моей истории. Мой фронтиспис. Неужели всё это правда? Пустота, а не жизнь. Какая-то по счёту слеза пробегает по впалой щеке задыхающегося художника и размазывает одну из черт лица Бонифаса. — Однажды вы станете мне автопортретом. И грёзы, грёзы, воспоминания. Безотносительный бред и ещё один хруст горящего дерева в оковах ступеней. Если бы не Бонифас, Дани бы уже наверняка летел туда, в пролёты лестниц, открывая себе лик смерти собственной грудью. Летел бы, летел, не дожидаясь развязки, остерегаясь стелющихся мыслей, опал бы пером. Таким пером, как он, уже, наверное, были исписаны безмерные периметры стен музеев, это перо поперхнулось чернилами и теперь летит в свою привычную среду обитания, от умирания к умиранию, как будто бы процесс сей длился бесконечно. Дани привык к нему, и самоликвидация для художника стала бы тем же самым, что прибытием в домашнюю автономность, прибытием в своё личное царство, где беспокоить того сможет только та мысль, что не будет здесь ни черта беспокоящего. Дани Сандлер возвратился бы домой. Он, наверное, так и сделает, подумал Бонифас, безмолвно смотрящий за создателем вслед. Он, наверное, прямо сейчас покинет меня и даже не посмотрит в глаза. Канет в пролёты лестниц, как блоха, о которой сам среза́л монологи какие-то минуты назад. Минуты, минуты, минуты. Что делать с пониманием, что тебя не станет через минуту? Проглотить, не пережёвывая, или оставить во рту как зубной налёт? Выплюнуть? А смысл? Дани Сандлер не знал. Но он знал, что знал Бонифас. Потому что Бонифас знал всё. Дани Сандлер подымается со стадиона своего холста, своего фронтисписа, своего самого великолепного произведения. Он встаёт, отпивает опылённого виски с донья фиолетового фужера, что так любил созерцать однажды его Бонифас, и внезапно для себя понимает, какой несчастный человек, этот мальчик, обрисованный им же на полу второго этажа. Непорочный мальчишка, о существовании которого знал только Дани, заблокировавший юнца в своей голове. Издания отменяли его самое уничижительное количество раз, но и это не сломало Бонифаса, отнюдь, совершенно антонимично. Боль только больше раззадорила его желание жить. И он жил, жил, он жил в безликом сознании художника музой, сутью жизни автора. Источником кислорода автора. Честной копией его лица. Нужно же ему было сливать куда-то дёготь своей любви, своего эроса, своей исполинской страсти. И он нашёл этого посредника между любовью и смертью в своём Бонифасе и нарисовал его, как рисовал и жизнь двадцать лет подряд. Теперь им управлял гнев. И он собирался покончить с лицеприятием жизни. Открыть глаза. Раз и навсегда. — Мне нужно было убедиться, что вы являетесь беспрекословным фактом того, что хоть что-то я сделал со своей жизнью верно. И я убедился, Бонифас. Теперь я убеждён. И вы, пожалуйста, верьте мне, вы можете мне довериться. В данную секунду лгать вам было бы просто неуместно. Я лгать вообще не умею, мы с вами это поняли уже давно. Вы ведь помните мои письма, вы не сдавали меня, никому, никогда. Я сроду не был обучен лжи, я после такого словесного блуда обычно начинал идиоматично забывать термины и заикаться. Экзальтированно молить о прощении, даже если вы не понимали, что я злосчастный лгун. А я, выходит, лгун. Из выводов своих мыслей, я – самый истинный развратник. Вы знаете это как никто иной, и вот, где зажил сегодняшний риск. Вы знаете меня больше, чем я того заслуживаю. Чересчур, чересчур. Не притворяйтесь, что не знаете этого, вот только не надо! Я знаю, что вы знаете всё! Я знаю! Когда совершаешь самоубийство, предельно уверен, что все проблемы решены. Кроме одной: ты совершаешь самоубийство. До осознания последней проблемы в своей жизни Дани Сандлер не дошёл. А ему и не надо было. Зачем? Тогда исконно растеряется и весь смысл торжества. Бонифас понимал это. И, к удивлению последнего, понимал это даже сам Дани Сандлер. И он любил так нагло, как не позволял себе все двадцать лет. Он не знал, что может любить настолько сильно. Он моментами вовсе не понимал, может ли художник любить в принципе? Или художник влюблён в идею? В экзальтацию своего вдохновения? В свой персонаж? Или в себя? До ответов на такие вопросы не дошёл даже Бонифас, теперь наблюдающий, как его создатель незаковыристо роется в нише золотого трюмо. Бонифас на секунду подумал, что было бы красиво, если бы трюмо это горело пламенем золотого цвета. Дани трезво, безэмоционально достаёт двухлитровый бутыль бурбона. Во что и был влюблён Сандлер, так это в виски. Без единой капли Шотландии, самый настоящий виски, который привозила ему сестра из далёкого провинциального Кентукки. Кентукки... Дани определённо точно желал побывать там ещё раз. С Бонифасом, конечно, с Бонни. Прелестный мальчик Бонни, который по строению черепа своего даже скорее был похож на девчонку. Дани, верно, не был в известии, какой алкоголь пил бы Бонифас, но по соображениям художника, Бонифас пил бы исключительно вино, исключительно красное. Вот, он залетел в окно художника пьяной летучей мышью и теперь выдул всю его кровь, как в последний раз, и не имел ведь возможности даже извиниться, так как рот его был не дорисован. Гнусная печаль иронии. Теперь Сандлер мог забыть о Кентукки. Он мог забыть о сестре и о чистке добела её могилы, на какую-то секунду он теперь забывает о самом себе. Он открывает бутыль своего отложенного бурбона, Бонифас наблюдает с восхищением. Дани знает это. Бонифас не мог наблюдать того иначе. И вот крышка летит в не дорисованную губу фронтисписа, Дани подымает бутылку над головой и улыбается так, как дети бездомным кошкам. Улыбается, улыбается. Он улыбается, и Бонифас не узнаёт его. Бонифас, наверное, думал, что этот гениальный человек отроду не умел улыбаться. Но вот улыбка наползает на его белое лицо, и на какое-то мгновение Бонифасу кажется, что создатель его белее самого холста портрета. Тогда Дани Сандлер опускает бутыль дулом к себе, и теперь бурбон выливается на голову художника. Скоротечно и жадно заглатывает его лицо. Как будто ждал того всю свою жизнь. Дани не жмурится. Кажется, спирт обжигает яблоки его глаз. Алкоголь пахнет тёплой кукурузой и безнадёгой, это тоже учуял Бонифас. Его создатель обливает себя спиртом, и теперь он ненароком подмечает, что лестница догорает до конца. Огонь стремительно пленит второй этаж виллы. Дани Сандлер продолжает улыбаться. — Не нервничайте. Он не такой холодный, как вы думаете. А Бонифас и не на создателя смотрел вовсе. Бумажный обрывок с этой секунды будет наблюдать только пламя. Оранжевую смерть, заполоняющую дом и уже через какие-то минуты обнимающую художника. — Несколько лет назад я желал раскрыть эту бутылку к двадцати-одно-летию. Несколько лет назад я вообще ещё даже не познавал рождения своего, я так думаю. Теперь я познаю, Бонифас. И мне хорошо! Господи, как же мне хорошо! Последняя капля выпархивает из пустой стеклянной тары и теряется в промокших насквозь волосах живописца. По лицу его бесчисленно шествуют капли спирта. Только потом Бонифас поймёт, что тогда Дани просто плакал от счастья. — Вы и вправду лучшее, что случалось со мной за всю мою жизнь. Спасибо вам, Бонифас! Спасибо! Я так сильно благодарен вам. Как себя помню, моя жизнь не имела такого смысла, как сейчас. Теперь я знаю, в чём смысл моей жизни. Вы! Вы! Чёртовый псих. Безобразный кусок чувственности, замотанный в кожный лоскут. Ещё одной вещью, которую не поймёт Дани, является факт, что на деле Бонифас ненавидел его всю свою жизнь. Бонифас только и делал, что выжидал смерти своего создателя. Сбежать из утроба его мозга, узнать карт-бланш, обрести свободу, попробовать её на вкус! Предпоследней вещью, которую не поймёт Дани, станет то, что жертва уже давно стала для того самым настоящим охотником. И с этой секунды Бонифас больше не посмотрит на Сандлера, он даже перестанет его слушать. Ему станет противным любое его изречение, и это станет последней вещью, которую не поймёт Дани. А Бонифас её понимал. Потому что Бонифас понимал всё. — Весь этот засаленный человеческий род, персонажи, персонажи! Обветшалые марионетки социума! И не дать им права вспомнить меня однажды! Персонажи не станут достойными этой памяти, никогда! Никогда! Вы – единственный человек, которого я знаю. Конечно, вы! Вы двигали меня всю мою жизнь, мой стимул и источник моей красоты. Одиночество на фоне с людской тягостью оказывается самым лучшим состоянием на свете. Наедине с вами, с вашим безмолвием. Таким тактичным безмолвием. Как вы вообще умудрялись сохранять его всё это время? В те моменты, когда Дани Сандлер смотрел на него, ему в равной мере желалось и убить последнего и быть убитым его рукой. Когда он смотрел на него, он испытывал примерно то же самое, как и в своей Одессе, когда находил самый изумительный камень со всего пляжа и тут же желал разбить того о водную гладь. В самом Бонифасе, в его природе существовало что-то непоколебимое, нещадящее, его хотелось задушить в объятиях. Может быть, именно поэтому Дани Сандлер сошёл с ума в день своей смерти? — Знаете, сегодня у меня такое чувство, что я буду жить неисчерпаемо. Думаю, за пределами жизни, там, где персонажей-то толком и нет, а существуем только мы с вами, там и живёт истинная справедливость, там наша с вами праведность! Господи, неужели мне станет хорошо? Неужели вечность существует? И вы! Конечно, вы существуете! И нет пустоты! Нет в нашем свете темени! Нет! Тогда хрустит дверной проём, а улыбающееся лицо забываемого живописца из Одессы обрамляется чёрным дымом. Дым вбивается в потолок, а за окном Бонифас слышит сирены. Кажется, на какой-то миг сам Бонифас перестаёт понимать, что происходит на самом деле. И всё-таки Бонифас понимал не всё. И всё-таки пустота. — Я люблю вас, господи, люблю! Я знаю, что вы это знаете. Спасибо вам за это! Наконец-то, теперь всё будет иначе. Конец порождает начало. И это будет началом чего-то важного. Чего-то поистине важного, понял Боннифас. Обнажённый и обугленный своей любовью. Угольки чувств художника даже очерчивались на его бёдрах. Они очерчивались на переносице; колени в конце концов также не оказывались обделёнными. Да что уж там говорить, Дани Сандлер обугливается всецело. Облитое высококачественным спиртом, тело художника укрывается брезентом оранжевой смерти за считанные доли секунды. Огонь целует создателя. Бонифас наблюдает восторженно. — Прощай. Прощай-те. Бонифас. Затишье. Хрустит первая паркетная доска комнаты. Создатель в последний раз приземляется на колени. Из-под коленной чашечки вырывается выдох пепла, и тогда художник падает, лицом приземляясь в развод из гуашевой краски. Всё. Кажется, всё.***
365 дней после трагедии.
Пятнадцатого сентября две тысячи шестого года тело единственного погибшего при пожаре в вилле города Будвы было скоропостижно доставлено на паталого-анатомическое обследование. В ходе химической экспертизы было выявлено, что обгоревшее тело – позже опознанного как известного художника-портретиста Дани Сандлера – было начисто, с головы до ног облито спиртом, что и послужило стремительным возгоранием за несколько минут до кончины. Пожарные были вызваны практически в первые минуты зримого возгорания – соседом Сандлера, предпочитающего анонимность. Это послужило тому, что одна из комнат второго этажа частично оказалась спасена. Первый же этаж догорел дотла. Следователи устанавливают причину возгорания до сих пор, хотя пользователи социальных сетей, как и личный психотерапевт Дани Сандлера ссылаются на поджог и последовательное самоубийство художника. Никаких дельных улик обнаружено не было, что неудивительно, исходя из того итога, что сгорело девяносто пять процентов здания. Единственное, что обнаружили криминалисты, был холст бумаги, едва оставшийся уцелевшим попросту каким-то фантастическим образом. Холст был гол и пуст. На нём также ничего дельного – например, завещания или письма перед предполагаемым актом самоубийства портретиста – обнаружено не было. Кроме одной малозначительной детали: выделялся среди сплошной белизны холста один-единственный след бледно-розовой помады. Как установится позже, помада была самого Дани Сандлера.