Мы познакомились с тобой в конце января, тридцать первого числа, на Пушкинской площади. Я тогда со всех ног мчался по каким-то важным делам — теперь-то уже и не смогу вспомнить по каким, до такого был занят, — и совершенно не смотрел себе под ноги. Я пялился только в экран своего телефона, как делают все среднестатистические люди планеты, и совершенно не заметил покрытых льдом ступенек. Я кубарем скатился вниз, не до конца осознав произошедшее, и услышал твой звонкий смех. Ты была одета в ярко-бордовое пальто с нелепыми разными пуговицами, на твоих светлых волосах был абсолютно глупый берет под стать тем, которые теперь носят только бабушки, а сама ты прикрывала рот небольшой рукой. «Извините, пожалуйста!» — сквозь смех силилась выдавить ты, легко и непринужденно подбегая ближе и помогая подняться на ноги. Ты осторожно принялась отряхивать мои брюки от снега, будто бы маленького сына, а я смотрел на твою странную шляпку и молчал, стоял как статуя.
А потом я вспомнил про дела. Я бросил тебе что-то в ответ — ты наверняка помнишь, что я тогда сказал, а я нет, от этого до сих пор мучаюсь — и убежал дальше, краснея не хуже какого-нибудь влюбленного дурака. А ведь дураком я себя тогда и чувствовал! Я вообще часто чувствую себя дураком, знаешь, когда делаю какие-нибудь глупости и неуклюжести, и только потом осознаю весь их смысл, краснею и рассыпаюсь в извинениях. Наверное, и тогда я бы тоже извинился, если бы придал тебе больше внимания, но тогда ты выглядела крошечной странной девушкой, которая еще не вышла из стадии ребенка. И я забыл про тебя, так просто и быстро. Обычно каждый человек, с которым я обменяюсь хотя бы парой слов, врезается в мою память не хуже раны, а ты так быстро забылась. От этого я мучался почти неделю, я был сам не свой: я ходил по своей комнате и думал о том, что утерял что-то важное, будто это что-то проскользнуло мимо меня. Моя мама тогда ласково-насмешливо назвала это влюбленностью. О, как же я злился на нее в ту минуту!
Я никогда не любил чужой смех в свою сторону, поэтому меня быстро прозвали серьезным и холодным человеком. Я никогда не отпускал шуток, всегда следил, чтобы я не смог попасть в нелепую ситуацию, предугадывал каждый шаг и предотвращал всякую насмешку над своей личностью. Каждый смешок я воспринимал остро и в штыки: я был колючим и злым, из-за этого многие отреклись от меня. Они пытались объяснить, что это просто юмор, что они никак не хотели обидеть меня, но я закрывал уши на их слова, я считал это страшными отговорками от правды. О, теперь я понимаю, как был глуп, ужасно глуп в свое время, но ведь меня ли надо в этом винить? Хотя, может и меня. Я не хотел никого слушать, я желал, жаждал, чтобы каждый в этом мире видел во мне строгого и серьезного человека. А тогда я, не поняв, что произошло... первая моя мысль была о том, какой у тебя чудный смех! И я неосознанно позволил тебе посмеяться надо мной, позволил, потому что ты выглядела такой по-доброму счастливой. Может, поэтому я и забыл тогда о тебе: не захотел, чтобы в моей памяти оставался человек, который посмел смеяться над моей неуклюжестью.
Когда мы встретились во второй раз, я узнал тебя сразу, пускай на тебе уже не было бордового пальто и нелепого берета. Ты шла под руку со своей подругой, о чем-то оживленно говоря, и твой голос я смог выделить сквозь общий гам толпы. И в ту минуту я вспомнил скользкие ступеньки, переписку по телефону и твой чудный голос. Я непременно решил подойти, сказать хоть слово, даже банально извиниться за тот раз. Даже не подумал, опуская свою ладонь на твое острое плечо: ты обернулась одной головой, не прекращая идти, и расплылась в улыбке. И только тогда я осознал, как же наверняка нелепо выгляжу со стороны! Все слова пропали из моей головы, а ты шла и смотрела на меня, ждала. И в один момент не вытерпела, опять засмеялась: теперь я точно понял и услышал твой смех, но не разозлился. «Это вы!» — восхищенно воскликнула ты, расплываясь в улыбке. — «Все хорошо, вы не пострадали в тот раз? Ах, великодушно простите меня, я тогда позволила себе посмеяться… Я не над вами, вернее, не желая задеть, а наоборот, чтобы и вам было меньше больнее, вы показались мне таким несчастным!» Я не успел сказать и слова, как твоя подруга, резко дернув тебя за локоть, спрятала среди толпы. Я замер на середине пешеходного перехода, вынуждая остальных прохожих обтекать себя, и пытался еще секунд двадцать выследить тебя. Но теперь ты сама пропала. Сигнал машин вывел меня из мыслей, и я ушел.
С того дня я непременно решил отыскать тебя. И пусть, что Москва большая, и пусть, что я практически ничего о тебе не знаю — пусть, все пусть, тогда я считал себя всемогущим, я думал, что смогу найти. И я искал: наверняка, если мы дважды встретились с тобой на Пушкинской, то встретимся еще раз. Я бродил по несколько часов по Арбатской, ходил по переулкам, сидел у Пушкина, Есенина, Блока, но никак не мог найти даже твоего следа. И меня впервые в жизни злило что-то помимо насмешек! Меня злило, что ты будто избегаешь меня. Казалось, что стоит мне расхотеть увидеть тебя, так и ты сразу же появишься, но сколько бы я не старался заставить себя успокоиться, всякий раз я вскакивал на ноги, завидев издали случайную девушку со светлыми волосами. Я чувствовал себя сумасшедшим, больным, но никак не влюбленным. Я никак не мог оправдать и понять желание увидеть тебя, еще раз заговорить — сколько бы я не размышлял, я никогда не приходил к однозначному ответу. Он ускользал из моих рук так же, как и ты.
И в один момент я правда сдался: я перестал ездить со своей Измайловской на Тверскую, а там на Пушкинскую, перестал вообще посещать фиолетовую ветку. Я опустил руки, наверное, и из-за того, что не знал причину, по которой ищу тебя. Я сам себя признал больным и решил успокоиться, «заняться самолечением». При всякой мысли о тебе, о твоем смехе я вспоминал слова матери о влюбленности, слышал ее смех и злился. Я глушил мысли о тебе, глушил стук собственного сердца. Я не думал, что это приведет к ненависти — и вот опять я совершаю глупость, о которой после буду жалеть еще ближайшие двадцать лет. А пока что я был только девятнадцатилетним подростком, который до сих пор не знал смысл своего существования. Я бродил по всей Москве, заглядывая в слепые глаза прохожих, и задавался лишь одним вопросом из раза в раз.
Почему?
И этот вопрос объяснил мне многое. Почему люди врут? Из собственной выгоды или нежелания ранить другого человека. Почему люди расстаются? Они остывают в собственных чувствах или желают вновь стать свободными, освободиться от пут любви. Почему люди ранят других людей? Желают навредить из чувства ненависти или даже ннарочно. Почему люди смеются над другими? Им весело или же они желают принизить другого. Но вот это «или» никогда мне не нравилось. Я не любил неопределенность, не любил неопределенных людей. Мне нужны были точные ответы, точные определения, чтобы я тоже не смел сомневаться. Почему я должен задумываться о смысле собственных действий? Чтобы после о них не пожалеть или чтобы оттянуть срок их исполнения. Почему я желаю увидеть тебя? Я хмурил брови и вспоминал смеющуюся мать. Почему человек после боли вновь может улыбаться? Почему он не продолжает страдать так, как раньше? Разве ему не больно?
Меньше всего я ожидал встретить тебя на Маяковской. Я тогда засиделся возле памятника футуриста, ожидая друга, что даже успел заснуть. Ты разбудила меня невесомым прикосновением своих едва не прозрачных пальцев к плечу, я клюнул носом и едва смог раскрыть жмурящиеся от света дня глаза. Первое, что я разглядел — твое улыбающееся лицо, обрамленное неуклюже разбросанными локонами волос. И сразу же всплыл образ смеющейся матери и слова о влюбленном. Ты разглядывала меня с интересом, будто видела что-то непривычное глазу. «Чего тебе?» — мой голос был грубым и хриплым. Не знаю, почему ты не ушла — я бы ушел, если бы кто-то незнакомый позволил бы себе так общаться со мной. Но ты покачала головой и села рядом, положив крошечные ладони на колени. Ты вся была угловатая, резкая, но при этом у тебя были невозможно мягкие серые глаза, смотрящие на гордо возвышавшегося над нами Маяковского. «Вы искали меня», — ничуть не удивленно, смакуя на губах слова, выдаешь ты. И меня это лишь сильнее злит: ты так спокойна, когда я был готов мчаться хоть на край России, чтобы еще раз увидеть тебя. Поэтому я прячу сердце скрещенными руками и отворачиваю голову в сторону. «Ничего подобного, откуда ты это взяла?» — кажется, ты с самого начала видела меня насквозь. Ты хихикнула, прикрыв рот рукой, и встала на ноги, протягивая мне руку. Сначала я подумал, что ты хочешь, чтобы я встал, но после, приглядевшись, заметил сжатую в твоей ладони бумажку: неровную, вырванную из какой-то тетрадки и сложенную в несколько раз. Неуверенно, я взял ее из твоих рук.
Ты склонила голову набок и развернулась, собираясь уйти, но я, в край осмелев, даже приподнялся на ноги, не желая тебя отпускать. «Как тебя зовут?» — спросил я громко, чтобы ты точно услышала. И ты услышала: обернулась, заправив светлую прядь за ухо, и я увидел твою первую особенность, которая меня до сих пор восхищает. Когда ты улыбаешься, на твоей правой щеке появляется небольшая ямочка. Ты поправила клетчатый шарф на шее и пожала плечами. «Александра. А вас?» — я замялся, наконец осознав, что ты все это время говорила мне «вы», будто бы какому-то важному человеку. Обычно так говорят или из уважения, или из вежливости, но для меня тогда существовало только уважение. И мысль о том, что ты можешь уважать человека, даже не зная его имени, заставила меня лишь сильнее восхититься тобой. «Я-ян. Рад знакомству», — промямлил я. А потом на меня сзади налетел друг, едва не сбив с ног и громко захохотав прямо на ухо. Я развернулся, чтобы как следует накричать на него, а когда обернулся, тебя уже не было. Ты была словно призраком, моим личным воображением. Но ведь подруга, у тебя была подруга! Значит ли это, что ты реальна, моя чудная Александра?
По приходе домой я заперся в своей комнате и, убедившись, что никакие материнские глаза не подглядывают за мной, вороватыми движениями торопливо развернул твою бумажку. Я ожидал увидеть адреса, номера, хотя бы какую-то подсказку, которая потом могла бы вывести меня на тебя. Но прочитал лишь:
«Не смотрите вы так неосторожно, я могу подумать что-нибудь не то». Я в гневе смял бумажку и бросил на другой угол стола, схватившись пальцами за волосы. О, ты смело игралась со мной, как распутные девушки играются с верными им парнями. Ты посмеялась над моими попытками, отчеркнув своим плавным почерком все мои мысли. И я решил, решил окончательно: никогда и ни за что не пересекусь с тобой.
И с такой мыслью прошел почти месяц. Целый месяц я жил с болезненным чувством под сердцем. Завидев только издали, даже мельком, я бежал за угол, менял направление своего пути и был готов даже пройти намного дольше, даже опоздать, но не заговорить с тобой. А однажды, когда ты все же смогла подкрасться ко мне незаметно со спины и ткнуть пальцем, я крупно вздрогнул, вызвав у тебя смех. «Вы, видимо, злы на меня», — произносишь ты что-то очевидное, отчего я хмыкаю и встряхиваю головой. — «Зря; я не желала вам ничего плохого». А я держал себя, я не давал себе заговорить с тобой, иначе бы не удержался. Я хотел, чтобы ты чувствовала вину за свои слова, чтобы ты хотя бы отдаленно, но почувствовала, какого было мне. Но тебе, кажется, было все равно; ты улыбнулась еще раз и, пожав плечами, исчезла за поворотом пушкинского театра.
Я знаю, что однажды ты прочитаешь это. Я пишу это для одного: чтобы не забыть. Ты помнишь, что у меня огромные проблемы с этим. Когда вещь для меня слишком важна, я ее быстро забываю, а когда вспоминаю, то она давно выскользнула из моих рук. Сколько же в свое время я потерял. Но я отвлекся.
Я понимал, что долго от тебя бегать не смогу. Так и случилось: мой друг устроил квартирник, на который собрал едва ли не всех своих знакомых, да еще и знакомых знакомых. В самом начале была толкушка, как в консервах с селедкой, после стало легче: все как-то расселись по свободным углам, даже осталось пустое место в центре, куда принесли стол с напитками и закусками, которые почти сразу же все растащили. Митька (помнишь его? Тот самый, что в то лето умер на стройке) притащил с собою старую гитару, «еще дедовскую, отданную по наследству». И полилось на этого несчастного Митьку столько заказов на песни, что, кажется, даже не все сыгрались за тот вечер.
Я увидел тебя на балконе, с небольшим красноватым огоньком возле лица. Нагнувшись ближе к Митьке, я негромко спросил, чтобы кроме никто мой вопрос не расслышал: «Откуда она?» Он отпил большой глоток кваса и, посмотрев на тебя, пожал плечами. «Черт ее знает. Она сама по себе, то ходит, то не ходит. Вон, в том месяце думали, что умерла. Пришла на следующий день на собственные поминки», — невесело усмехнулся он, ласково погладив старые струны. Я кивнул и, протискиваясь сквозь людей, переступая через полупустые кружки и тарелки, торопливо проскользнул на балкон.
— Эм… Привет? — почесав затылок, начал я неловко. Ты повернулась, и даже в полумраке холод вечера засветилась твоя широкая улыбка.
— Здравствуйте! — жизнерадостно ответила ты и нагнулась, затянувшись сигаретой. Вот что за красноватая точка была возле тебя: ласково сжав между пальцами кончик, ты слабо постучала по сигарете, стряхивая пепел вниз и наблюдая, как он растворяется из поля видимости.
— Прекрати ко мне на «вы»… Пожалуйста. — не удержался я, подходя ближе и, как ты, оперся о перила. — Я не такой уж и важный, чтобы ты ко мне так… Официально.
— Как попросишь. — посмеялась ты, выдохнув дым через рот. Я, грузно вздохнув, наблюдал, как он рассеивался в воздухе, смешиваясь с ним. Здесь вонючими сигаретами почти не пахло, вот только от тебя продолжало тянуть табачным дымом, уж не знаю, было ли так же в наши прошлые встречи. Я не задумывался, чем ты пахнешь. Меня не интересовало это, а больше волновала твоя улыбка. Слишком… Неестественная. Я не верил, что могла быть такая улыбка, обращенная ко мне, которая меня бы не злила. — Ты, кажется, хотел меня о чем-то спросить?
— А? — слишком громко переспрашиваю я, вызывая у тебя тихий смешок. Ты также прикрываешь рот рукой с сигаретой, но я вижу улыбку по твоим глазам. Я не злюсь, хотя пытался бы себя заставить это сделать, вместо этого я впервые улыбаюсь. Улыбаюсь следом за тобой. — Не думаю… Не знаю, вернее. Я просто… Мне казалось, тебе тут грустно, ну, одиноко, там все песни, может, пойдешь послушаешь или закажешь даже у Митьки? Он гитарист прекрасный, даже лучше, чем работник. А я так сделаю, что твою песню сразу же исполнят. — начал я бормотать бессвязно, будто бы при температуре, и любой другой бы это во мне заметил. Но ты слушала с такими внимательными, хитрыми глазами, что я задыхался все больше и больше, кажется, неся уже откровенный бред. — Знаешь, а я ведь с тобой улыбнулся первый раз. Вот прям сейчас, прямо здесь. Нет, я раньше тоже, конечно, улыбался, но как-то незаметно, просто так, рефлекс! Это как моргать или дышать, поэтому меня это злило. А теперь вот не злит, с тобой я хочу улыбаться. И вообще, может, правда зайдешь? Все же не лето, а ты одета… — я опустил взгляд чуть ниже и наконец заметил, что ты стояла в одном тонком темно-синем платье, сплошь покрытом цветами. Я ужаснулся; я, стоявший в пиджаке и свитере, мерз, а ты так уверена стояла босая, в одном платье! — …Так легко! Прошу, давай зайдем.
Я поспешно стянул с себя пиджак и заботливо закрыл им твои плечи, понадежнее прижав к твоему угловатому телу. Ты схватилась пальцами за его края и поплотнее стянула на себе, смущенно взглянув из-под опущенных ресниц. Под этим взглядом я удивился самому себе: пару часов дней я ненавидел тебя, один твой образ в моей голове вызывал раздражение и обиду, а твой голос казался мне мукой. Я не желал тебя более видеть, а теперь добровольно стою с тобой на холодном балконе, укрыв своим же пиджаком. Я почувствовал, как теплеют щеки, и отвел взгляд в сторону.
— Не уходи или не приходи. — прошептала ты едва различимо. Я удивленно перевел на тебя глаза, но ты уже скрылась внутри квартиры. Я остался на балконе, уже зная, что сделаю завтра. Из-за плохо прикрытой двери доносились веселые голоса знакомых и знакомых знакомых, ненастроенно брынчали струны гитары, а хрипловатый голос Митьки заводил еще одну песню. На краю перил я заметил недокуренную незатушенную сигарету и, ни о чем не думая, вдохнул дым. Было очевидно, что я подавлюсь, но мне надо было предположить, каким после окажется твой поцелуй на вкус.
Я не заметил, как все разошлись, а с ними исчезла и ты; может, был пьян, может, просто не захотел тебя провожать. В любом случае, в комнате остался храпящий Митька, до сих пор прижимающий к груди гриф гитары, и я. Сев осторожно на подлокотник старого дивана, я качнул ногами из стороны в сторону, словно достать до пола было чем-то безумно тяжелым, и задумался о тебе. Вспоминал острые линии твоих полуобнаженных плеч, аккуратную улыбку одними уголками губ и ямочкой на правой щеке, тихий шелест подола платья от каждого сильного порыва ветра. Твои глаза и красноватая точка от зажженной сигареты.
Я разбудил Митьку. только чтобы предупредить, что я ухожу. Он храпнул, вздрогнув, и поднял мутный взгляд на меня. «Э-э, брат, да ведь веселье в самом разгаре, ну куда ты пойдешь?» — пробормотал он охрипшим голосом, силясь приподняться или хотя бы ухватиться за рукав свитера. По неосторожности на пол грохается несчастная гитара, но никто из нас не обращает на нее внимание: мы смотрим друг другу в глаза, словно выискивая лжи. «Никого нет, Митька, все ушли. И я ухожу», — коротко объясняю я. — «Слушай, а вот та… Саша, ну, которая на балконе стояла, помнишь?» — он неопределенно качнул головой, я так и не смог понять, согласился он или нет, но продолжил спустя пару минут молчания. — «То есть, вы же как-то с ней связываетесь. Звоните, пишите. Так вот, ты помнишь ее номер? Может, адрес? Хоть что-то?» Митька почесал живот и сощурил сонные глаза, уставившись в какую-то точку, словно желая смотреть сквозь. «Не думаю», — в конце концов слышу я хриплый голос. — «Хотя, попробуй приехать, знаешь… Вроде туда уходят все наши письма». Он прохрипел какой-то неопределенный адрес, я же в ответ на это благодарно хлопаю его по плечу и, слабо улыбаясь самому себе, покидаю его помертвевшую квартиру.
Было решено еще по дороге до дома: я приеду. Я крутил адрес в голове, чтобы не забыть, подбирал к нему мелодию и напевал, представлял, как бы Митька мог спеть эту строку, используя все свои шесть стертых струн! Моему веселию теперь не было конца. Я шел, улыбаясь так широко, насколько только можно было. Уже смерклось; далекие друг от друга фонари светили грязно-желтым светом на дорогу, словно подсказывая путь к нужному направлению. Если бы не мать, если бы она не ждала меня дома, то я бы прямо сейчас бросился бы к твоей квартире, к твоему порогу. Я был таким окрыленным и таким влюб-…
И только спустя столько лет я понимаю, как выглядел со стороны. Я был одержим тобой, потому что ты была первой причиной моей искренней и бесстыдливой улыбки. И мне было так хорошо от того, что ты была рядом! Когда ты смеялась, смеялось и мне, когда улыбалась ты, улыбка расцветала и на моем лице. И я хотел больше, я не хотел больше бояться смеха и улыбок в свою сторону, но без тебя я бы никогда не сделал это. Знал ли я подсознательно, что ищу тебя только для одной цели? Нет, точно нет. Я был молод и глуп (пусть и звучит как оправдание, но я тогда многого не понимал, и это в том числе). Но ведь тогда все изменилось после одного случая, я перестал нуждаться в тебе только как в предмете для радостей.
Но я опять забегаю вперед; уж прости, нетерпимость все еще является моей слабостью.
Я не помнил, как пришел домой, помнил только раздраженный мамин голос из спальни, мол, почему так поздно возвращаюсь, и привычный скрип старых половиц под ногами. Я едва закрыл дверь в свою комнату, сразу же свалившись на пружинистую кровать в одежде, на что она мне ответила жалобным стоном. Из окна в мою комнату пробивался бледно-белый свет от луны: я размышлял и в одной из мыслей застрял и уснул.
На следующее утро я, как только смог разлепить глаза, вскочил на ноги и почти бегом выскочил из квартиры, напугав при этом до вскрика мать. На ходу вдевая руки в рукава пальто, я несся по своему проспекту, вновь прокручивая твой адрес в мыслях, вперемешку с песнями Митьки, колючим холодом и запахом кваса в крошечной гостиной. Я совсем не замечал прохожих, которые, оборачиваясь, смотрели на меня как на сумасшедшего. Они не понимали, да и сам я не до конца все осознавал, но мне было так хорошо!
Я проскользил все ступеньки, влетел в метро и сел в поезд. Все минуты поездки, лязга колес о рельсы и механического голоса я нетерпеливо постукивал ногой, смотря то в одну, то в другую сторону. Люди вокруг меня были сонными и размякшими. Был, кажется, только десятый час. И почти все сидели, едва не засыпая, на жестких местах, иногда клюя носом в пустоту. О, мне было не понять их усталости и скуки от серой жизни. Я вышел на нужной станции вместе с небольшой группкой людей и побежал на переход. Я не мог терять ни минуты!
Я представлял в мыслях, как ты встретишь меня удивленным взглядом, как впустишь внутрь квартиры. О, мы познакомились так быстро и так мимолетно, между нами все бежало со скоростью света! Я не успевал следить, кажется, даже потерял какие-то моменты встречи с тобой. Я не помнил и не хотел вспоминать, а хотелось лишь видеть тебя прямо здесь и прямо сейчас! Я хотел взять тебя за руки, хотел поцеловать твою очаровательную ямочку на правой щеке, а после, позволив себе вольность, прильнуть к губам, угадав, что они носят пепельный вкус сигарет.
Я двигался по направлению к Пушкинской. Станции, где жила ты. Боже, за эти пару минут я представлял в своей дурной молодой голове всю нашу будущую жизнь: я представлял, как сделаю тебе предложение, как очаровательно ты бы выглядела в белом платье. Как прекрасно было бы твое угловатое обнаженное тело (вспоминаю сейчас с краской на щеках!). О, Саша, милая Александра! Напевая простой мотив, я вышел на улицу, вдохнув морозный воздух полной грудью.
Люди все так же двигались неспешащими улитками, я же обгонял их, уклоняясь от каждой неосторожной руки и ноги. Я промчался мимо Патриарших прудов, махнув при этом знаку «не разговаривайте с незнакомцами», и пошел вдоль узкой улицы, которая в конечном счете приводила к тупику.
Твой дом был грязно-бежевый, со старой деревянной дверью, открытой нараспашку. Я неуверенно переступил небольшой порог, подняв громким шагом едва видимый слой пыли. В подъезде было темно, несмотря на утреннее время, и ужасно холодно. Я поплотнее запахнул пальто и прошел дальше. Твоя квартира — десятая, с потертыми цифрами, которые когда-то были блестяще-золотыми — была на третьем этаже. И перед самой дверью я замялся, увидев на старом пыльном коврике бумажный самолетик.
Неуверенно присев перед ним, при этом оглянувшись по сторонам, словно я собирался что-то украсть, я повертел его в руках, и мое внимание сразу приковал знакомый почерк, выводящий ровными буквами слова песни на крыльях:
Не сразу все устроилось, Москва не сразу строилась,
Словам Москва не верила, а верила любви.
Снегами запорожена, листвою заторможена
Найдет тепло прохожему, а деревцу — земли!
Припев песни я уже гундосил себе под нос, когда дверь напротив резко распахнулась, и оттуда выглянула молодая женщина, одетая в один лишь халат и домашние тапочки.
— Чего вам, гражданин? — спросила она недовольным тоном, постукивая пальцами по ручке своей двери. Я хотел сорваться с места, убежать (не знаю отчего, трусость явно не была моим недостатком, по крайней мере раньше я ее не замечал), чтобы более никто не заметил меня здесь. Но вместо этого лишь промямлил:
— Александра… Александра здесь живет? — спросил я, осознав наконец, что кроме имени и адреса больше ничего о тебе не знаю. Я столько планировал, я так хотел наверстать упущенное, но резкий голос твоей соседки оборвал все мои мечты, поставив точку на моей жизни и заставив губы навсегда принять форму ровной линии:
— Уехала ваша Александра, часа два назад. Уже не успеете ее догнать. — словно глубже пронзая меня ножом, добавила она и скрылась за массивной дверью своей квартиры. Я осел на пол, прямо на коврик, и продолжал бездумно осматривать самолетик со всех сторон. Во мне бурлила обида — на тебя, на жизнь и на то, что я не мог вспомнить — что из наших встреч было реальным, а что нет. Ведь тогда же, возле пушкинского театра я поддался искушению и пошел с тобой? А возле фонтана, возле Пушкина с Гончаровой мы же сидели около получаса? И Блока проходили, когда ты мимолетом заметила, что в детстве мечтала встретиться с ним, а когда твоя мать сказала, что он умер, ты решила для себя, что на том свете он тебя дождется.
Было же? Я не придумал это?
А клятвы, сколько клятв мы давали друг другу! Ты обещала всегда быть рядом со мной, когда я поцеловал тебя в лоб. Ты говорила, что мы уедем вместе куда-нибудь далеко отсюда и начнем новую жизнь, в которой никто и никогда не помешает нам. Ты обещала, обещала, что придешь еще раз на квартиру к Митьке и тогда точно закажешь песню, которую он сыграет в первую очередь.
Пожалуйста, моя Александра, ответь же мне!
Оставшийся день был как в тумане. Сознание мое прояснилось только тогда, когда я оказался в своей комнате, продолжая сжимать самолетик в руке. Надо было оставить его там же, чтобы его смели веником и выкинули, а я утащил! Мать бы ласково-насмешливо обозвала бы меня Плюшкиным, но ее не оказалось дома.
Я упал на стул, уронив помятый самолетик на стол. Перед глазами все в опасности плыло, будто бы еще секунда, и я свалюсь на пол без сознания. Так бы и было, наверное, если бы в моих мыслях не продолжало звенеть. Я весь словно растекался в стороны, менял свою форму, а кипящая работой голова пыталась собрать меня воедино, соединить фрагменты, отбросить нужное от ненужного, правду от вымысла.
И только теперь, сидя за тем столом, я понял, что потерял время. Прошло два месяца с момента нашей встречи, а по ощущениям я едва доживал до середины февраля. Ведь и в тот вечер, на том злополучном балконе не было холодно, даже тепло, а я, как дурак, бродил в пальто. Я вскочил на ноги, со злостью и скрипом отталкивая стул назад, и схватился за голову, оттягивая волосы и не позволяя себе заплакать.
Была ли ты на самом деле, моя Александра, или я тебя выдумал?
***
— Деда… Де-да… — осторожный шепот льется в уши: Ян раскрывает глаза и смотрит невидящим взглядом на двух своих внуков, что, упершись крошечными ладошками в его тощие колени, придвинулись ближе. — И ты в самом деле больше никогда не встретил ту Сашу?
— Разве она тебя любила? — спрашивает второй, все также отчего-то шепотом. И от этого вопроса ком встает поперек морщинистого и почти неработающего горла: а любила ли?
Ян не помнит свою молодость; давно забыл, забросил в дальний угол сознания, куда складывал и все остальное. Но Александра, Саша, милая Саша каждый вечер являлась к нему во снах со слезами на протяжении почти пятидесяти лет. О, все эти года были сплошными мучениями: Ян, кажется, обошел весь белый свет, если так можно назвать Москву. Он слышал ее смех за каждым поворотом и казалось бы — руку протянуть, чуть ускорить шаг, но она ускользала между пальцев. В переходах, на улицах, да практически отовсюду слышалась только эта дурацкая песня Никитиных. Сколько ненависти, сколько злобы было в Яне. И сейчас, сейчас же он тоже точно такой же злой: такими только пугают детей из соседнего двора, мол, если уйдете далеко, то страшный Ян утащит к себе.
— Я не знаю… — наконец выдает он хриплым севшим голосом, протирая слипшиеся — неужели от слез? — глаза дрожащей рукой. — Я не помню, ребятки. Даже мои записи были сумбурнее, чем я сейчас. Если вы однажды найдете их, то ни за что не поймете, что творилось в моей жизни. Только ей и мне дозволено понимать все это.
— А самолетик? Деда, куда ты дел самолетик?
— Я хранил его на протяжении всех сорока пяти лет. — хохотнул (впрочем, даже без намека на улыбку, отчего хохот показался кашлем). — И внутри него я написал ровно десять вопросов для нее. Я положил его на то же место, где и нашел, а после уехал.
— И что было потом? Что потом?
— Потом я нашла его пьяного возле пруда и он женился на мне. — улыбнулась их бабушка, остановившись позади пожилого мужа и положив костлявые руки на его плечи. — А теперь марш в постели, иначе отец ваш придет и мы вместе от него получим. Ну, бегом-бегом!
И пока она отправилась вместе с внуками в их спальню, Ян прикрыл глаза, устало откидывая тяжелую голову на спинку дивана. Спустя столько лет он так и не смог определить, что тогда было, а что нет. Вся молодость скаталась в одну неравномерную массу, которая перекатывалась из стороны в сторону в стенках сознания. Любила ли его Александра, а может и ненавидела, смеясь с кем-то за спиной. А вдруг ее и вовсе не существовало, вдруг она стала плодом его одинокого воображения? Ян мотнул головой и вздрогнул от звука открывающейся двери.
— Пап. — громко позвал его сын, снимая обувь и проходя в гостиную. Ян встретил его холодным взглядом и лишь кивнул головой. — Какая-то девушка на улице остановила меня и попросила передать это из рук в руки тебе. И попросила, чтобы ты на нее не злился.
— Как она выглядела? Или, может, как ее звали. — спросил Ян, стараясь не фокусировать ни на чем взгляд. Он вспоминал, с какими девушками мог иметь отношения в последнее время. Разве только со студентками института, которые задолжали ему экзамены. А более… Никого и нет.
— Александра, пап.
Ян мутным взглядом различает на своих коленях старый самолетик, но теперь на его втором крыле было продолжение песни.
Две крупные слезы все же упали из глаз.
Где ты, Александра, и где же город наш с тобою?..
