Я не буду красивой, сменю свой наряд, Мой румянец поблекнет, померкнет мой взгляд. Если ж кто предпочтёт меня милой своей, Я отвергну любовь и пошлю его к ней.
У. Блейк
Уэнсдей Аддамс — живое воплощения понятия «постоянство». Нет ничего более постоянного, чем чёрно-белая гамма в её образе, неизменные две косички и взгляд, в котором презрение затейливо переплетается с равнодушием. Кто-то назвал бы всё это душным однообразием; Ксавьер назвал бы это восхитительной бескомпромиссностью. Уэнсдей верна себе под натиском бесконечных стереотипов, насмешек и косых взоров: уже за это она заслуживает уважения. Или, по крайней мере, заслуживает, чтобы с ней считались. Ксавьеру нравится в ней буквально всё, с той самой секунды, как они впервые столкнулись взглядами. Уэнсдей тогда удостоила его не бóльшим вниманием, чем, предположим, стенку коридора в академии. Откуда ей знать, что у Ксавьера сердце непривычно ёкнуло лишь от того, как равнодушно на него посмотрели? Не высокомерно, не с вызовом, а именно... безразлично. Буквально всё в Уэнсдей кричало: «я сама по себе». Уже скоро он понимает, что это не первичная защитная реакция, а стиль её жизни. Для кого-то неоправданный и отпугивающий, для него — ставший вызовом. Взглядом она может уколоть, может отталкивать и резать без ножа. Ксавьеру нравится в ней даже то, что никогда не зацепило бы в других. Он любит серость, мрачные тона, тёмную помаду на губах без тени улыбки и убийственно готический «вайб». Только если это относится к Уэнсдей. Потому что никто не умеет носить всё это на себе лучше, чем Уэнсдей. Никто просто не создан для того, чтобы преподносить это с подобным достоинством. Никто, кроме неё, разумеется. Гробовое молчание Уэнсдей волнует Ксавьера сильнее, чем самый душераздирающий крик. И собственная реакция на одно её существование ему тоже пугающе нравится. На самом деле проблема вовсе не в том, что Уэнсдей ему понравилась. Не в том, что она до чёртиков странная, болезненно колючая и одержимая смертью. Нет ничего более постоянного, чем её разрушительная холодность по отношению к нему. Вот в чём заключается проблема. Такое чувство, что все, буквально все, кроме него, получили шанс добиться расположения Уэнсдей. Энид, незамолкающий энерджайзер, ворвавшийся в чёрно-белый мирок Уэнсдей прямиком из мира пёстрых эмодзи, сахарной ваты и попсовых бэнгеров. Столь же цивильный, сколько и подозрительный Тайлер из той кафешки (что она вообще в нём нашла?). Даже Бьянка: порой Ксавьеру кажется, что в один день трава станет синей, небо — зелёным, а Барклай и Аддамс подружатся. И это всё ещё будет реальнее, чем хотя бы намёк на взаимность в его отношении. Может, хуже всего и не то, что Уэнсдей такая ледяная. Больше неприятностей Ксавьеру доставляет тот факт, что его это ни капельки не останавливает. Снова и снова стучаться в наглухо закрытую дверь — как новый вид мазохизма? Он мог бы спросить у неё прямо, возможно. «Почему ты так упрямо отвергаешь меня?» «А почему должна поступать иначе?» Наверное, именно в таком духе она бы и ответила. Без лишних пояснений. Потому что — не обязана. Уэнсдей многим дала понять, что разговор с ней выходит коротким. Только если она сама не желает его продлить, конечно же. Хозяйка ситуации. Гордячка. Должна же быть какая-то причина. Ведь это явно не затянувшаяся месть за то, что он поставил Уэнсдей в уязвимое положение, не позволив каменной горгулье переломать ей все кости (дамы в беде и рыцари давно вышли из моды, как оказалось). Слишком мелочно для такой, как Аддамс. Слишком приземлённо. Она хорошенько прищучила его за такую «наглость» и больше не станет распыляться на пустяки. Может, дело в том, что ей нравится Тайлер? Но каким, чёрт подери, изощрённым способом этот тип сумел заслужить её одобрение? Ксавьер никогда не чувствовал себя более уязвлённым, чем в тот момент, когда узнал об их поцелуе. Видеть их вместе на Вороньем балу тоже стало малоприятным испытанием. Мягко говоря. Проверяет ли Уэнсдей его на прочность? Забавно ли ей понимать, что у него нет в запасе столько гордости, сколько есть у неё? Она, даже если делает это неосознанно, великолепно умеет будоражить чувства. Самые разные: от тихой ярости до сокрушительного, дурманящего мозг влечения. Бесстрастная, как камень, колюще-режущая, неприступная Уэнсдей. Он хочет её себе. Это как игра в гляделки. Кто кого? Сокрушит ли равнодушие настойчивость? Может, Уэнсдей именно так и нравится? Когда её правила игры принимают, позволяют вести? Иногда Ксавьеру чудится, будто она почти начинает оттаивать. Уэнсдей — сложная схема головоломок, которую нужно разгадывать по крупицам. Уэнсдей — мертвенно бледная, как луна, недосягаемая для всех, кто не может дотянуться до неба. Но кровь у неё алая, как у обыкновенных смертных, Ксавьер видел. Прямое доказательство, что она такая же живая, как и все они. Где-то в глубоких потёмках души — такая же чувствующая. Жаждущая банальных наслаждений. Имеющая свои приземлённые слабости. Желания. Скрытные, пока непостижимые, но где-то в ней существующие. Ведь в самом деле, не картина же она и не видение. Уэнсдей для него — перманентно желанная. Её он хочет с завидным постоянством. В разных смыслах, но если в общем — ему просто позарез нужна Уэнсдей Аддамс. Не как вещь, которой можно обладать. Она необходима ему как идея. Её образ просто не выходит из головы. Уэнсдей обитает в мыслях, недавних и далёких воспоминаниях, фантазиях и снах. Ксавьер не жаден и не голоден. Он физически и духовно одержим. Иногда Уэнсдей позволяет себя целовать. Не только во снах. Её превосходство ощущается во всём. В глазах — ленивое любопытство, в движениях суховатых губ — насмешка; непоколебимость — даже в дыхании, которое ни разу не сбивается. Уэнсдей отстраняется от него равнодушно, и Ксавьер чувствует себя умирающим бедуином, у которого отняли единственный источник воды. Погибать в бескрайней пустыне равнодушия Уэнсдей — как отвратительно-поэтично. Он не выдерживает — тянется обратно. К ней, ближе, пытаясь вернуться к столь приятным для него губам, чтобы в итоге разочарованно мазнуть по холодно подставленной щеке. — Хватит, — отстранённо произносит она, вынуждая его отодвинуться. Отмахивается, как от наскучившего мимолётного развлечения. Будто все вокруг — рабы своих низменных удовольствий, и лишь она, Уэнсдей Аддамс, выше этого. Ксавьер мог бы ненавидеть её, но, сам того не желая, любит ещё сильнее. Смазанная помада на её капризно поджатой нижней губе — как символ его победы. Крошечная, но больно ранящая своей остротой ухмылка в уголке рта — как знак горчайшего поражения. Уэнсдей, несмотря на свою преданную любовь к чёрному, так склонна к выражению полутонов. — В чём твоя проблема? — она читает его, как открытую книгу с примитивными картинками — эмоциями на его лице, которые Ксавьер не в состоянии скрыть. — Не привык к отказам? Он мог бы сжать зубы, отвернуться, демонстрируя уязвлённое самолюбие, на которое ей наплевать, но вместо этого неопределённо ухмыляется. На миг действительно вводя её в растерянность. Но только на миг. Однако этого мгновения достаточно, чтобы в очередной раз поверить: и Уэнсдей — не каменная. Он привык, что с ней сложно. Почти привык. И даже научился натягивать маску спокойствия, когда она столь необходима. — Я знаю, чего от тебя ожидать, Уэнсдей Аддамс. А ты? Уверена, что знаешь, чего от себя ожидать? Она едва заметно хмурится и ничего не отвечает. — Кстати, эта твоя помада нравится мне больше предыдущей. Она на вкус как земляника. Энид посоветовала? Уэнсдей недовольно фыркает, как будто он сказал что-то оскорбительное. Возможно, запомнит и какое-то время на метр к себе подпускать не будет. Ксавьер привык, что за малейшей попыткой вторгнуться в её постоянство и вызвать нежеланную эмоцию следует определённая цена. Уэнсдей — не мечта и не трофей. Уэнсдей — как идея, возникшая в его голове. От некоторых идей нереально избавиться, с ними можно только смириться. И Ксавьер принимает её условия, даже если Уэнсдей намерена отвергать его бесконечно. Он же сам убедил себя: оно того стоит.