Мой туалет — процедурный кабинет.
Я надрываю свои двадцать лет.
Ёмкостью двух миллиграммов согрет,
Я уже не тот.
Такер не боялся с ним прощаться, но боялся, что он растает, если выпустить того из своих рук, поэтому подольше целовал, целовал и целовал, и упрекал того — нельзя же столько колоться. Нельзя. Глупо это всё. А Твик улыбался. И мешки под его глазами резали под рёбрами хуже, чем самая длинная игла. Чем самая костлявая рука с чёрными когтями смерти. Твик не боялся смерти. Наверное поэтому он так любил наркотики. Наверное поэтому он так хотел быть на волоске от смерти. Когда приходили моменты — было больно. Когда эти моменты стали словом «навсегда» — стало ещё больнее. И вы даже не представляете, насколько. Друзья пытались помочь, звали в гости или клубы. Нужна была помощь, Крэйг бежал от себя, слишком много плакал, кричал в подушку, он отказывался, и это видели абсолютно все, неважно, выходил тот на улицу или нет. Неважно, говорил ли, что ему хорошо. Он даже забыл о Страйпи, прожигал последние деньги на иглы и наркотики. Он искал в этом утешение, и оно приходило. Это было, как с утра кофе, это было, как раньше, Крэйг чувствовал себя счастливее. Но он был просто жертвой абсурда, и точно это знал.День начинается в полдень, а ночью
Я инициирую новый приход.
Каждый улёт меня уносит в расход
Уж который год.
Но Твик при жизни делал больно, когда приходил ночью, и на шее были засосы и синяки, что пускали кровь по артерии чаще, чем в обычное время, и в такие моменты хотелось сорваться и пустить иглу тому в эту его грязную шею. Что, Крэйг был ему совсем, совсем не нужен? Естественно, ведь Твику был нужен лишь мефедрон. И Твик не применял такой приём, как оправдание, ему не нужны были отговорки. Он просто кричал «пошёл нахуй», и смеялся. Ему было всё равно, что он делал больно, он просто безразлично смотрел на Такера и уходил в тёмную комнату, где его ждал очередной шприц и какая-то милая доза, колеса. А Крэйг бежал к холодильнику, доставал оттуда пачку льда и жрал его, делая своим дёснам неудержимо больно, чтобы становилось плохо. Крэйг был привязан к нему, и отпустить не мог. Знал, что это плен, знал, что так нельзя, что он тонет, но ничего не мог поделать. Ему хотелось этой злой боли. Он хотел быть сломан. Ведь любил его, этого человека, этого поломанного и бесцветного парня, что вил нити и скручивал цепями, закрывая Крэйга на огромный замок. Порезы жгутся, это нормально, парень так считает, ему это нормально, это не чувство вины или что, ему легче от этого, даже легче, чем от наркотиков и алкоголя, он выжимает из порезов всё больше и больше линий и смога, всё гуще и потихоньку, и всё больше и больше стекает, цокая по паркету красивыми искрами. Твик бы осудил, ведь для него бледное лицо и дозы героина намного лучше, чем красная кровь и рыбный запах из ранок на руке. Твик прекрасно манипулирует, он даёт возможность выбрать, но всё равно призывает Крэйга взять иглу и ввести жидкость в вену. Всё начинается заново, всё начинается вновь. И белые звёздочки перед глазами помогают лучше дышать. Сколько ещё таких людей Твик, типа, любил и заставлял покупать наркоту и колоться вместе с ним? Крэйг не знал, но хотя-бы надеялся, что тем тот даёт дозу хоть на граммик меньше, чем у него. И иногда, лежа так ночью, на своей холодной постели, Крэйг задумывался о том, регулярно ли он колол бы наркотики, если бы те были бы с именем Твика. И ему кажется, что да, ведь тот до сих пор приходит к нему во снах. Ведь он не отпускает его, и всё также сгребает ошмётки белого порошка и затягивает те килограммами, пытаясь хотя бы на секунду вспомнить лицо своего мёртвого парня. Никогда не отпустит. Никогда.Ежели я остаюсь один
С мыслью своей одержимой един.
Вновь вычисляю один плюс один.
Я уже не тот.
Сразу бы после чужой смерти умер, глядя на могилу и фото со счастливой улыбкой и таким же до ужаса счастливым лицом, что становится больно дико. Когда доставал того из этих пьяных компаний, Твик всегда кричал, что ненавидит, ведь Крэйг мешал ему склонить очередную компашку к употреблению наркотиков, мешал ему жить, мешал видеть смерть перед глазами, кричал, чтобы тот уходил. Крэйг верил и ждал, когда тот прекратит, но он не… Опять порезы, опять, опять и опять, Крэйг снимает шапку и погружается в пенную ванну, она красная — и это не бомбочка, это кровь липкая. Лицо в крови, кровь во рту, на груди, он размазывает эту жидкость по телу, ему нравится то, что так больно, ведь чувствовать это презрение — невыносимо. Чувствовать, что того больше нет, это… как это может быть нормальным? Не может. Естественно, не может. Не может, не может, не может… В этом нет ничего такого, у него просто на руках кровь. Они обнимались, сидя на полу. И кололись, лёжа в углу. Они были вместе, и когда-то любили — Крэйг это помнил. Жаль, что Твик этого не помнил, когда принимал ту смертельную дозу. Что это было? Насвай? Что же всё это было? Что это за горечь у него внутри, смешанная вместе с кровью и слёзами?Вены исколоты, штанина трубой.
Хочешь ли ты побыть рядом со мной?
Только прости насчёт вот этой любви,
Я уже не тот…
Не хочется говорить родителям, не хочется их беспокоить, но он на грани, порезы уже глубже и больше, ему теперь плохо, глаза мутнеют, а голос срывается, губы дрожат, не может и слова сказать, и он с шумом падает на кафель, смотря чуть пустыми глазами в белый потолок.Мать моя любит и верит в меня,
Пишет мне завтра, стирая вчера.
Так и проходят все вечера
Уж который год.
В голове всё старое крутится, всё странное, ему больно и он больше не жив. Это всё жалкое, пока ты находишься на грани смерти, мысли термитами ползают в памяти, лапками вытаскивая воспоминания о Твике.…?
Темнота. Крэйг не помнит, где и как он, в машине не видит машину, видит Твика, он опять улыбается, суёт в руки наркотики, в губы выдыхает, что он повторять за ним должен, что пора умереть им уже. Крэйг убегает, он не согласен, он любит Твика, но не согласен умирать, не хочет, не желает. Тот головой кивает, мол, ему хорошо и нормально, мол, всё хорошо и можешь уходить уже, одного меня оставь. И он оставляет, не понимает тогда и оставляет, ему больше невыносимо видеть это вымученное лицо нарика, лицо человека, что раньше было живым, что он любил раньше. Но сейчас больше стерпеть не может. Это невозможно. Его везут в больницу, Крэйга из-за этого трясёт, он не видит ничего — кажется, сейчас при смерти. Всё же на протяжении этих отношений он упивался одним наркотиком больше, чем Твик. И им являлся сам он. И хочется улыбнуться на это, если бы мог — обязательно сделал, никто не поймёт ничего, никто не узнает о человеке, что растворился в нём после смерти, не узнает о том, кого не отпустил даже после смерти, даже вот так вот, они не найдут, если даже вскроют артерии, череп, брюхо, острым ножом разрежут горло, осмотрят кости и позвоночник, жилки и косточки, заглянут даже в рот или в глотку — они не найдут там Твика, никогда не найдут. Если бы он сейчас обнял бы его — то стало бы светлее и легче, затянулись бы шрамы.Они же не знают, что я тебя любил и пустил по венам.
Разрешил жить в нём после смерти, отравлять тело, чередуя любимые наркотики попеременно: героин, кокаин, экстази, всё по закону жанра, всё по желанию, Твик может делать с его телом всё, что угодно, после того, как когда-то оказался в его жизни, как когда-то привязал его, привязал красными нитями и под кожей остался, не давая забыть. Оставил на нём свой запах, объявил, что это его — объявил всему миру, не давая никому в реформе усомниться, не давая в этом усомниться Крэйгу. И даже если Твику на него всё равно было, тот знал — пока любит, не отпустит никогда. Зачем? Крэйг закрывает глаза, на мгновение он спокоен. Видит… наконец-то лицо видит. Холодное, размытое, молочное и белое. Но такое живое… Но он даже не смог к нему прикоснуться.Я заправляю шприц Ёмкостью пять единиц. Может быть, в 2 раза дольше ты будешь со мно-о-о-о-ой.