Да как же ты венчалась?

…В эти лета Мы не слыхали про любовь… … «Да как же ты венчалась, няня?» — «Так, видно, Бог велел…» Пушкин А.С., "Евгений Онегин"

В будуаре княгини — полутьма, разгоняемая лишь лёгким светом свечей в изящных подсвечниках. Их отсветы мерцают, отклоняясь, в глубине тёмного зеркала. Туда страшно заглянуть. Вот-вот выпрыгнет оттуда… Бог знает, что оттуда может выпрыгнуть! Но чем страшнее — тем больше тянет заглянуть, тянет так же сильно, как в детстве тянуло дослушать жуткую сказку или ещё более жуткую быль. Татьяна с замиранием сердца поворачивает голову и заглядывает в зеркало. Никаких чудовищ там нет. Из потустороннего мира зазеркалья глядит на княгиню она сама — бледная до того, что и лицо, и шея, какая-то слишком длинная, и обнажённые плечи словно светятся в темноте; чёрные глаза её, огромные и печальные, блестят удивительно ярко; локоны совсем развились, падают на спину мягкими волнами, лишь слегка сдерживаемые неимоверным количеством шпилек. От шпилек, от тяжёлых серёг, что из фамильных драгоценностей Греминых, болит голова; и сердце болит, а от чего оно болит — уж лучше и не вспоминать. Но разве можно об этом забыть?.. Оно всегда с ней — это предательское чувство, змейкой свернувшееся в груди. Тот, кто первым заставил её сердце колотиться быстрее, словно маленькая птичка, попавшая в силки… Впрочем, и князь своим появлением заставил её сердце забиться чаще — только это было болезненное, совсем не радостное ощущение. Предчувствие подсказало: восхищённый взгляд этого чужого, далёкого, ненужного человека не останется мимолётным впечатлением в пёстрой толкотне московских балов и приёмов. И пока генерал, довольный и важный, приближался к Татьяне по-военному решительной походкой, она отчётливо слышала, как захлопывается дверца её клетки. А тот, кто был так дорог её юному, пылкому сердцу, пребывал в неизвестной дали. Быть может, он подвергался смертельным опасностям, был болен, пленён; и наверняка — страдал угрызениями совести, нестерпимо мучась по смерти молодого друга… И кто теперь ухаживает за его могилой? Кто придёт туда, кто вспомнит о юноше-поэте, который вовсе не был повинен в том тяжком грехе, в каком его публично обвинили? Бедный Владимир! А Оленька, какова Оленька! Развесёлый улан с его неприлично громким смехом, такой… такой похожий на их деревенских знакомых, такой, словно… словно ничего его больше не интересовало, кроме службы да весело проведённого времени. Не было для него ни прекрасной поэтической строчки, ни картины, ни цветка… ни поступка. На месте Оленьки она бы никогда, никогда не забыла бы… Но ведь она забыла! Забыла, презрев данные самой себе в тиши девичьей спальни клятвы, забыла и поддалась материнским уговорам. Ещё бы не поддаться! Её и заклинали, и проклинали, и умоляли, и бранили… о, матушка! Татьяна готова была согласиться на всё, даже в воду броситься, лишь бы мать успокоилась. А та и не думала униматься, пока не вырвала у дочки обещания — не быть столь холодной и неприветливой по отношению к «этому толстому генералу». И когда всё закончилось, когда всё решилось — Татьяна даже испытала некое подобие облегчения, ведь за венцом, по её представлениям, несчастную приневоленную невесту неминуемо ожидала могила. Как же всё это было ужасно, как невыносимо! Мать и тётки были так… так… их взгляды, их голоса, становившиеся такими приторно-ласковыми, такими вкрадчивыми, когда они сидели в гостиной за карточным столом и рассуждали с генералом о радостях жизни семейственной! О, они радовались и торопились сбыть с рук залежалый товар, коим была бедная Таня! От стыда Татьяна сквозь землю готова была провалиться — ей даже казалось, что от силы её желания вот-вот заскрипит и пойдёт трещинами пол! Она не смела поднять глаз от своего постылого вышиванья, и её дрожащие руки делали неверные стежки, чересчур туго затягивая шёлковые нитки, так что дырочки в канве становились совсем крупными и заметными — вместо того, чтобы исчезнуть, скрываясь под узором. Татьяна не любила бесполезного этого занятия, но оно, по крайней мере, помогало пережить самые мучительные минуты генеральских визитов. Лишь однажды подняла она взгляд от своей работы — и, о ужас, встретилась глазами с генералом! Она знала, что на её лице написаны все эти горькие чувства, совсем не подобающие благовоспитанной девице. Но он лишь слегка улыбнулся — едва заметно, одними уголками губ. Казалось, он её отлично понимает и словно бы говорит: «Потерпи, голубушка, что с них, старушек, взять!». А потом он просил её руки. Он, её далёкий герой, мог бы сделать ей предложение каким угодно манером, и она была бы счастлива, как дитя. Но генерал… Она едва понимала, что он говорил ей, когда их оставили наедине. Всё было решено без неё, и она не желала его слушать. Она так резко встала, отпрянув, что смахнула своё рукоделие с ручки дивана и, не обращая внимания на это, бросилась вон из комнаты… хотела броситься, если бы не зацепившаяся за резную ножку неудачно подвернувшегося кресла юбка — эти замысловатые украшения на подоле вечно за что-то цеплялись… В тёткиной гостиной слишком много было мебели!.. А генерал с неожиданной для его грузной, массивной фигуры ловкостью наклонился, бережно поднял с пола её вышивание и отцепил краешек ткани от несчастной деревяшки. Точно имел на это право. Он стоял перед ней, по-прежнему держа в своих больших руках пяльцы, словно то была какая-то необыкновенная драгоценность, — пяльцы с этой алой розой, за уродство которой Татьяне было стыдно; и в этот момент он выглядел таким… таким смешным, смешным и растерянным, что нервная улыбка невольно тронула губы несчастной невесты. — Татьяна Дмитриевна… вы — светлое, чистое дитя, и я знаю… вы стесняетесь меня… чужого человека… но скажите, Татьяна Дмитриевна, ведь я не отвратителен вам? Заплаканное лицо матери всплыло в памяти девушки, и Татьяна отрицательно покачала головой. — Нет… нет, — едва слышно прошептала она. — Правда? — генерал радостно улыбнулся, и эта радость ярким светом осветила его широкое лицо. — Я вас люблю, Татьяна Дмитриевна, вы… — видимо, он пытался подобрать правильные эпитеты для того, чтобы охарактеризовать свою избранницу, но красноречие бежало от него, — Татьяна Дмитриевна, я знаю, вы не можете любить меня… Сердце девушки болезненно сжалось: знает? Знает её позор с письмом тому, другому, с несчастным, непринятым чувством? Но разве считал бы он тогда её чистой и светлой — её, осмелившуюся открыть душу тому, другому… Впрочем, здесь, в Москве, многое не считается зазорным из того, что… — Знаю, вы так юны и чисты… но вы сможете полюбить меня, Татьяна Дмитриевна? Полюбить? Этого смешного толстяка, несколько нелепо смотревшегося в миниатюрно-старомодной гостиной тётки, такого чужого и незваного? Полюбить? Воспоминание о рыданиях матери, указывающей дрожащим пальцем на старинную икону Богоматери, помогло кивнуть и прошептать чуть слышно: — Да. Усилие, сделанное ею для того, чтобы произнести это судьбоносное «да», было таким значительным, что лицо бедной Тани зарделось ярким румянцем; страшная слабость охватила её, и она пошатнулась — сделала шаг назад и не удержала равновесие. Упасть ей, разумеется, не позволили — «этот генерал» мгновенно подхватил её, аккуратно поддержав за локоть; сквозь тонкую ткань рукава она почувствовала тепло его ладони. Как-то так получилось, что Татьяна взглянула в лицо своему новоявленному жениху, и что-то в этом лице подсказало ей — он с радостью крепко обнял бы её вместо этого деликатного прикосновения. Мелькнуло слабое воспоминание о других чертах, о прекрасном, дорогом лице, на котором, однако, она видела лишь холодность и досаду… мелькнуло и исчезло в вихре волнений и сомнений. Увы, Татьяна и не подозревала, как хороша была в этот миг — с жарким румянцем на нежном личике, с блестящими глазами, полными невысказанных чувств, таких искренних, таких глубоких! Впрочем, рядом с нею находился один зритель, способный по достоинству оценить её красоту; князь был очарован ещё больше, если только такое было возможно. Он, ничего не знавший о тайнах и переживаниях своей юной невесты, видел лишь естественное — и такое притягательное! — смущение молодой девушки в столь важный момент её жизни. Их жизни… отныне… с этой минуты у них будет общая жизнь. Она не помнила, что ещё он говорил ей, зато запомнила тот момент, когда этот генерал — теперь уже жених её! — склонился к ней и поцеловал. Поцелуй был нежным и легким, и воспоминание о нём долго не отпускало Татьяну, но… ах, как же горько Тане было тогда, что свой первый поцелуй ей пришлось отдать чужому, нелюбимому человеку! Более того — она обещала отдать ему руку, если не сердце; отныне она вручила ему судьбу свою, свою жизнь… ...и сердце. Нет, самое горькое, самое страшное, что она обещала ему и сердце! Ах, отчего она не могла отказать ему? Дома ведь ей вполне удалось отклонить два весьма неприятных и настойчивых ходатайства; и хоть Прасковья Петровна сердилась на дочь, расстраивалась и горевала, Татьяна всё же умела настоять на своём. Но здесь, в Москве, в этой пёстрой карусели полузнакомых лиц дальней и ближней родни, в круговерти этого модного и опасного света, она словно себе не принадлежала и воли своей не имела. Будто в нянюшкиных сказках, когда герой, оторванный от родной земли, терял разом все силы... Сколько раз в воображении Татьяна сбегала с возлюбленным из родительского дома или из укреплённого замка, где была заточена жестоким гонителем! Храбрый герой освобождал её из плена, они венчались в полутёмной часовне и по бурному морю уплывали навстречу судьбе… Тогда, вздыхая над страницей, Татьяна вместе с героиней была храброй и стойкой, сохраняя верность истинной страсти — даже перед лицом смертельной опасности. А что же нынче? Увы! Подобно многим до неё, она влеклась к венцу, словно агнец на заклание, и не имела сил воспротивиться. Нет, она определённо не была достойна своих прелестных подруг — героинь любимых романов. Татьяна забывала, что в их положении была существенная разница: человек, коего она избрала предметом своих дум и мечтаний, и знать её не хотел. Ей следовало бы истаять от горя или удалиться в монастырь, чтобы после долгих лет горьких мук обрести покой — в святой жизни подвижнической. Но вместо этого она примеряла воздушные шелка, принимала поздравления и находила небольшое утешение в довольной улыбке своей матери, благословлявшей добрососедский совет — отвезти засидевшуюся в девицах дочь в Москву, на "ярманку" невест... Дни и недели пролетали незаметно; то время, полное бесконечных хлопот и суеты, помнилось Татьяне смутно — словно она смотрела тогда на мир сквозь пелену свадебной вуали; она жила, как во сне, и иной раз ей не верилось, что всё это происходит наяву, с ней, Татьяной Лариной. Теперь, по прошествии нескольких лет, она решительно не могла восстановить в памяти последовательность событий, а некоторые факты и вовсе забылись без следа. Разговоры и встречи путались в её памяти, выплывали, как из тумана, отдельные происшествия, обрывки бесед, мгновения, почему-то запавшие в душу. Тягостны были для Татьяны поздравленья и восхищенья многочисленной московской родни. И даже письмо от Оленьки, милой родной сестры, разочаровало: как похож был тон его на тон глупых тёток и бабушек! И новые подруги, юные кузины, рассуждали не лучше. — Ах, Таня! Поздравляю! Это же надо — пленить, словить в сети самого князя Гремина! И ведь такой жених достался нашей тихоне… И богатый, и знатный, и при дворе… Нет, Таня, и как ты сумела изловить его? А ещё тётушка Любовь Петровна уверяла, что он никогда не женится! После… Ах, но такое бывает только в романах! У нас никто не умирает от несчастной любви… «Когда я умру, ты увидишь, Мими, что это бывает не только в романах!» — мрачно подумала Татьяна. И кузина Мими, вертлявая дурнушка, недавно вышедшая из Смольного со славою первого сорванца и распоследней «мовешки», закружилась вокруг Татьяны, стоявшей молча, с потупленной головою. Кузина Натали, более мягкая и спокойная, обняла новоявленную невесту за плечи и усадила рядом с собою на диван, шепча восторженные поздравления. Сама Натали со дня на день ожидала предложения от одного молодого человека и пребывала в большом волнении. — Таня, милая, не забудь, дёрни за меня скатерть! — добавила Натали; просьба эта прозвучала столь неожиданно, что Татьяна несколько очнулась и удивлённо взглянула на кузину. В следующую секунду она всё же поняла, о чём речь, и покорно кивнула. Слова Мими о "несчастной любви", от коей князь Гремин непременно должен был умереть, почти не тронули тогда Татьяну. Ей было всё равно. Почти... всё равно. Из разговоров тёток, из чьих-то оброненных фраз, когда и как — не запомнилось, постепенно сложилась картина — печальная и возмутительная. Давным-давно, в двенадцатом году, когда Мишель Гремин был ещё не генералом, а лишь полковником, у него была невеста, которую он горячо любил. Семья весьма неохотно смирилась с его выбором, но он женился бы на своей возлюбленной тут же, едва добившись её согласия, если б сама она не желала отсрочить свадьбу. И вот князь отправился на войну, а его наречённая осталась со своим семейством в Москве, которую они и покинули вместе с большинством жителей. Оставляя столицу, они взяли с собою раненых, среди которых оказался пленный французский офицер. Он влюбился в чужую невесту, и она не сумела сохранить верность жениху (нынче неверная красавица жила в Париже со своим французским супругом, вполне примирившимся с гибелью Империи). Можно представить себе, каково было князю Гремину узнать об измене возлюбленной, чьё имя он повторял, истекая кровью на Бородинском поле! Его ранения были серьёзны, и он вполне мог умереть от них; но он не умер; раны на его могучей груди затянулись, затянулись раны и на сердце, пусть и гораздо позднее. Вместо того, чтобы погибнуть под Красным, или под Лейпцигом, или на подступах к Парижу, князь вернулся домой в ореоле славы, увешанный наградами, удостоенный генеральского чина, известный и уважаемый при императорском дворе — уже не только благодаря знатному имени и заслугам отца, но и благодаря собственной храбрости... И вот теперь Михаил Гремин, этот важный генерал, добивался руки неизвестной и небогатой Тани Лариной! Ах, отчего, отчего не избрал он другую девицу... ту, что была бы предана ему всей душою, всем сердцем! Размышляя обо всей этой истории, Татьяна вздыхала: о, если бы тот, кого она так неразумно и внезапно полюбила, сам полюбил бы её и был связан с нею клятвой! О, она осталась бы верна ему... осталась бы! И таинственный образ надменного соседа, властвовавший над её душой, принимал черты храброго героя в золоченом мундире или серебряных латах. Но увы! Онегин отворачивался от неё и исчезал в тумане неизвестности, а вместо него рядом с нею оставался совсем другой человек... Князь являлся каждый день, как жених; о помолвке было объявлено, и полным ходом шла подготовка к свадьбе. Как ни странно, теперь Татьяне легче стало сносить визиты этого генерала; маменька и тётки будто притихли, а он сам… О, иногда Татьяна чувствовала себя предательницей: с каждым днём ей всё труднее было его ненавидеть. Навязанный жених никак не походил на книжного злодея. Он вообще ни на кого не был похож, и уж его-то нельзя было упрекнуть в том, что он — чья-то пародия. Татьяна полагала, что этот генерал вообще не брал в руки книги, пока однажды не обнаружила его в гостиной с потрёпанным томиком «Коринны» в руках. Это она, Татьяна, забыла её здесь накануне; а теперь, войдя в комнату, с удивлением смотрела на гостя, листавшего книжку с таким выражением на лице, словно он встретил старого, дорогого друга. Заслышав шаги невесты, князь отложил «Коринну», подошёл к Татьяне и поцеловал ей руку. А потом с заговорщицким видом приложил палец к губам и указал взглядом на кресло у окна. Оглядевшись, Татьяна едва не рассмеялась: в кресле, удобно устроившись, сладко спала её тётка Алина — только кружевные оборки на чепчике покачивались в такт дыханию. Будить её было жаль: бедная больная плохо проводила ночи, мучаясь от кашля и боли в груди. Таким образом, жених с невестой едва ли не впервые остались почти наедине. И вот тогда, вполголоса, чтобы не потревожить сон старушки, князь рассказал Татьяне историю своего знакомства с «Коринной». — Это давно было, в двенадцатом году. Мне отдал эту книгу мой друг… Так сказать, передал в наследство… — Неужели он погиб? — Татьяне вдруг стало очень, очень жаль этого совершенно неизвестного ей человека. — Да, при Бородине. Прекрасная душа, сочинял стихи… уж он описал бы тот день лучше, чем некоторые господа. Мы клялись в вечной дружбе… и вот у меня остались только его тетрадь и письма, и наказ прочитать «Коринну». После Бородина у меня и впрямь появилось время на чтенье. Теперь всё это вспомнилось, когда увидел вашу книгу. А вам она нравится?.. Да. Очень, — Татьяна ответила, не успев подумать. — А… а вы? — Италия — вот что мне больше всего понравилось тогда в этой книге. А этого господина… Освальда, верно?.. так и хотелось хорошенько встряхнуть. Слабый, малодушный человек… Татьяна удивлённо взглянула на князя и неожиданно для себя осмелилась возразить: — Но разве он не был храбрым? Когда спас из огня того… несчастного? — О, храбрость бывает разной, — отозвался генерал, — человек может рисковать жизнью, но при этом не иметь мужества следовать своему призванию... не держать слова. — Но ведь Освальд боялся нарушить волю отца... разве воля родителей не священна? — спросила Татьяна и тут же испугалась своих слов: доходили же до неё слухи, что князь Гремин был в своё время не самым послушным сыном, когда дело касалось женитьбы. Интересно... а покойный Иван Андреевич Гремин одобрил бы сватовство своего отпрыска к Татьяне Лариной?.. Кто знает? — Священна... — медленно произнёс генерал, — я думаю так: следует уважать седины отцов, быть поддержкой и помощью в их слабости... но разве можно жить одной чужой волею, пусть это и родительская воля? Да и потом, в Писании даже сказано: "да оставит отца и мать свою..." Князь улыбнулся, смягчая этой улыбкой торжественность цитаты, но в его лице не было ничего насмешливого или непочтительного; казалось, священное слово для него — не пустой звук, как для большинства записных вольнодумцев и эпикурейцев, уже знакомых Татьяне по московским приёмам — ведь человеку светскому не подобает относиться к чему-либо серьёзно. Сама Таня, воспитанная в семье с укладом по-старинному простым, где набожность и суеверие переплетались в единый причудливый узор, веровала без раздумья, как малое дитя — наивно, искренно, но слепо. Её вера осталась такой же, какой была в те милые времена, когда нянюшка учила её первым молитвам и рассказывала, как сказки, истории "про божественное". А Онегин, верно, ни во что не верил! Татьяна опустила глаза, не зная, что ответить; тётка зашевелилась в своём кресле и что-то пробормотала в полусне, избавляя девушку от необходимости отвечать. Разговор перешёл на Италию и путешествия. Выяснилось, что опыта путешествий у князя, исколесившего пол-Европы по военным дорогам, не больше, чем у Татьяны, которая первый раз в жизни приехала из родной усадьбы в Москву. Михаилу Гремину ещё не приходилось выезжать за границу с целью развлечься и осмотреть достопримечательности. И всё-таки он успел увидеть много интересного; князь обладал даром рассказчика и умением подмечать и красивое, и забавное. Тётка окончательно проснулась при упоминании Парижа, и все сделали вид, будто она и не засыпала вовсе. Запомнился Татьяне визит к тётке князя (строго говоря, он приходился ей внучатым племянником), старой княгине Марье Павловне Греминой, которая слыла оригиналкой и была одним из столпов московского общества; молва приписывала ей удивительные выходки, смешные чудачества и грозную, властную суровость. — Не волнуйтесь, Татьяна Дмитриевна: на самом деле она добрейшей души человек. Скольким моя семья была обязана её доброте и великодушию… — князь старался подбодрить невесту, но она лишь слабо улыбалась в ответ. Нет, она не боялась старой княгини. Ей просто не верилось, что всё происходящее — не сон… А обиталище Марьи Павловны и впрямь походило на сказочный замок, какие могут привидеться лишь во сне. Собственный дом в отцовском поместье, родной и милый, по сравнению с ним казался Татьяне деревенской избой, и даже удививший её своей «роскошью» особняк тётки мерк перед тонувшим в полумраке великолепием княжеских палат. Прасковья Петровна притихла, боясь ступить не так, боясь вымолвить лишнее слово. Сама Марья Павловна была маленькой, сморщенной старушкой, утопавшей в кружевах и лентах; её старые чёрные глаза-перчинки блестели живо и заинтересованно, а скрипучий голос звучал отчётливо и бодро. В отличие от многих других знатных и почтенных дам, она не окружала себя толпою мосек и приживалок; с нею жила одна лишь немолодая родственница — вдова. Когда Татьяна присела перед нею в реверансе, Марья Павловна кивнула ей величаво и велела подойти ближе: — Глаза у меня не те, матушка! Старушка несколько мгновений вглядывалась в её лицо, а потом улыбнулась — мелкие морщинки вокруг её глаз пришли в движение — и похлопала Татьяну по руке своей высохшей птичьей лапкой: — Вот и славно! Отныне я буду с тобой говорить по-свойски. Некоторое время она расспрашивала Прасковью Петровну и саму Татьяну об их семействе, о доме, о деревне, проявив изрядные познания в сельском хозяйстве. Вскоре Прасковья Петровна совершенно освоилась и перестала бояться грозной старухи, привычно, как старой знакомой-соседке, жаловалась на неурожаи и погоду, со знанием дела рассуждала о сортах варенья из яблок и груш. Выяснилось, что Дмитрий Ларин, бригадир, покойный отец Татьяны, был несколько сродни семье Марии Павловны; родственница-вдова поддержала разговор о связях семейственных, которые знала в совершенстве; тогда Марья Павловна вдруг встала, поманив за собою Татьяну, и подвела её к портрету, висевшему в дальнем углу гостиной. На портрете была изображена свеженькая румяная девушка в серебристом платье с нежно-розовой розочкой в пухленькой руке; девушка эта была сама нежность, само очарование юности. — Это я, — отвечала Марья Павловна, — сразу после Смольного. Да, я была одной из первых учениц и получила шифр! Вы не учились, нет? Бог уберёг! Это хорошо. А я училась, да... давно это было. Не помню, что было вчера, а юность вот хорошо вспоминается, ярко! Что ж я хотела сказать? Ах да! На этой картинке я не старше вас, Танечка: чудесный возраст, созданный для любви! Вы не можете ещё любить моего племянника, даже если воображаете, что любите: слишком мало знакомы... Татьяна вздрогнула: в самом деле, княгиня Марья Павловна была престранной особой, любившей рубить правду-матушку в глаза! — ...но это не страшно. Полюбите его, душа моя: он того достоин. Я так не потому говорю, что он мой племянник; я одного племянника наследства лишила за то, что он мот и плут. А вот Мишель моему сердцу дорог — старая закалка в нём, крепкая! Татьяна взглянула на Марью Павловну, и ей показалось, что в глубине тёмных глаз грозной княгини таится мольба. Девушке вспомнилось всё, что рассказывал о своей тётке князь, и ей стало жаль её. Марья Павловна была замужем дважды. В ранней юности она сбежала из дому с молодым гвардейским офицером; семья признала этот брак, но романтическая история обернулась несчастьем. Долгое время они жили порознь с супругом, который, по осторожному выражению генерала, был чересчур расточителен и слабоволен; в те годы она встретилась со своим вторым мужем — князем Василием Петровичем Греминым. Восемь лет пришлось им ждать, покуда первый избранник Марьи Павловны не освободил её — его убили на дуэли. Свет несколько осудил, но быстро простил поспешность, с какой соединились не чаявшие дождаться счастья влюблённые. Дальнейшая жизнь их была благополучной, если не считать того, что детей у них так и не появилось; за неимением собственного потомства они лелеяли и баловали племянников и внуков. Семейство Греминых всё плотней окружало Татьяну. В доме Марьи Павловны она познакомилась со старшей сестрой генерала, Еленой Ивановной Заславской, и её мужем, тоже генералом и героем двенадцатого года, который только приехал из Петербурга, где позировал для портрета, ворча на эту затею и одновременно гордясь тем, что его изображение самому царю понадобилось. У Заславских было четверо детей; чем-то родным, теплым и близким веяло от этого семейства, полгода проводившего в подмосковном имении и выезжавшего на зимний сезон в Москву. Несколько иной была младшая сестра князя, баронесса Вера Эрдлих; вместе с мужем она жила в Петербурге, изредка наезжая в Москву — навестить родственников. Не очень красивая, но умная, острая на язык баронесса обладала особым обаянием — Татьяна не могла не проникнуться им. Время летело, проходили дни, и вот она стояла посреди гостиной, а вокруг неё хлопотали и кружились тётки, матушка, Натали и Мими, Елена Ивановна и Вера, и ещё... кто-то ещё... Елена Ивановна, как признанная счастливая супруга, вдела невесте серьги — очередной подарок жениха. Татьяну подвели к зеркалу: она не узнала себя. Видение в волнах желтовато-розоватых кружев было прекрасным, как сон. О, вот бы проснуться... Но она не проснулась. Золотые червонцы в узких туфельках холодили ноги, сердце билось тихо и неслышно. Кто-то благословил её старинным образом, усадил на диван; она просидела несколько минут, вспомнила просьбу кузины и несколько раз дёрнула скатерть: и за Натали, и за Мими, и даже за Сонечку Заславскую, племянницу жениха... Кто-то шепнул ей: "Молодец! Никого не забыла!". А потом ей сунули в руки тяжёлый букет... В раззолоченной церкви всё блистало, толпились гости, и вот уже она шла рука об руку с генералом, а под ногами розовел заветный атлас. Татьяна приостановилась, жених её замедлил шаг тоже, а потом легонько подтолкнул её, улыбнувшись почти весело — и они одновременно ступили на полоску атласа. От аромата ладана кружилась голова, долгая служба казалась бесконечной. Татьяна взглянула на свою свечу: она горела ровно, предвещая долгую жизнь. Пение, красивое и стройное, на диво ясный и громкий голос священника, строгие взоры святых, глядевших со старинных икон, лица, лица, лица — всё сливалось, кружилось, раскачивалось... Почувствовав лёгкое пожатие руки, Татьяна подняла глаза на генерала: он глядел на неё будто бы с тревогой и вопросом — она, верно, была очень бледна; бедная невеста чуть улыбнулась и кивнула — мол, всё в порядке, выдержу я этот длинный, утомительный обряд. И тут она проснулась — точно молния, осознание происходящего пронзило её мозг. Это не сон; это она, Татьяна Ларина — уже не Ларина, а княгиня Гремина, стоит сейчас в церкви посреди Москвы, давая обет верности чужому, нелюбимому человеку! Он глядел на неё со смесью восхищения, нежности и беспокойства, но... зачем он был здесь, зачем?.. Увы! Поздно! Поздно раскаиваться! Пусть бы длился дальше смутный, путаный сон!.. Но сна уже нет — есть священные клятвы, которые не были пустым звуком ни для него, ни для неё... Окончилось венчание. Князь запечатлел на нежной щечке жены лёгкий поцелуй, и на них посыпались поздравления. Прошёл праздничный обед, день клонился к вечеру; разъезжались или укладывались спать в отведённых им комнатах гости. Елена Ивановна, Вера и кто-то из московской родни помогли Татьяне избавиться от подвенечного наряда, разобрали причёску и обрядили её в ночное платье — в своём роде не менее великолепное, чем то, первое, парадное. Бедная невеста так устала от волнений, что ей и впрямь требовалась их помощь. Елена Ивановна что-то шептала ей о тайнах жизни супружеской, благодаря которым брак благословляется детьми, но Таня её едва слышала. Ей было уже известно, по обмолвкам Ольги, не удержавшейся от того, чтобы не похвастаться перед старшей сестрой своей осведомленностью, а также по любимым романам, намекавшим на то, что между мужчиной и женщиной происходит нечто такое... страшное, прекрасное и необратимое, что навеки связывает их, служит в браке счастью, а вне его — становится залогом позора. Нет, Татьяна уже не верила, как раньше, что дети в семье появляются от того, что муж с женою в церковь сходят... Ослабевшая, покорившаяся судьбе, Татьяна сидела на краю постели, куда её усадили, будто куклу, и ждала. Но когда жених... нет, уже муж... перешагнул порог спальни, она внезапно обрела силы. Закрыв лицо руками, она плакала, мотала головой, шепча: "нет, нет, пожалуйста, оставьте меня!", не слушая его каких-то ласковых слов; потом он ушёл, тут же прислав горничную. Девушка долго уговаривала новоиспеченную княгиню принять успокоительные капли, выпить вина или хоть воды, и наконец оставила госпожу в одиночестве, вздыхая и пожимая плечами. Татьяна склонила тяжёлую, словно чугунную голову на край постели, которая была слишком велика для неё одной, и замерла без движения. Тело её спало, обессиленное и неподвижное, но мысли метались без конца. Ей стало страшно — одна, в тёмной чужой комнате, она боялась, как дитя, каждого предмета, в темноте принимавшего причудливые формы невиданных чудовищ. Сотворив короткую молитву, Татьяна прогнала нелепый страх, но ей тут же стало совестно: она только что клялась в верности князю, стала его женой — так как же она могла прогнать его от себя? Нельзя, грешно было поступать так! Но как она смогла бы позволить ему?.. А если бы тот, другой... Но нет — подобные мысли и вовсе преступны! Их следует забыть — но забыть невозможно! Содрогаясь и укоряя себя, она заснула в слезах и проснулась лишь тогда, когда в комнату вновь вошла горничная. Между тем свадебная круговерть ещё не совсем закончилась — пришла пора наносить визиты всем родным и знакомым! Наряженная по последней моде, Татьяна сидела рядом с генералом в карете, входила в чужие гостиные, улыбалась, кивала, произносила какие-то слова, отвечая на поздравленья, от обилия которых уже кружилась голова. Но всё когда-нибудь кончается — закончился и список родных и знакомых, коих надо было обойти на следующий день после свадьбы. Генерал настоял на том, чтобы явиться лично лишь к самым близким родственникам и друзьям, а остальным разослать карточки. Если бы о нанесении визитов спросили князя — он, верно, сказал бы, что всё прошло гладко и обыкновенно. Но если бы спросили его молодую супругу... Весь день Татьяну преследовало смутное, странное предчувствие; она проснулась со стеснённым сердцем, с привкусом горечи во рту, с чувством, будто видела она нечто дурное и страшное во сне — а что именно видела, не могла и вспомнить. А дальше... словно в насмешку, будто в кошмарном сне, повсюду им сопутствовали дурные предзнаменования. Стоило им с генералом выйти за порог — как на их глазах чёрный кот со сверкающими жёлтыми глазами перебежал улицу перед каретой; на редкость крупный ворон, прегромко каркая, пролетел над их головами; в одной гостиной они увидали на столике три свечи; одна барышня в доме, куда они пришли с визитом, разорвала вдруг нитку жемчуга — и белые бусинки посыпались, весело прыгая, прямо под ноги молодым... Напрасно князь уверял жену, что в этих приметах нет ни капли толку, что верить в такое грешно, то шутил, то успокаивал — ничто не помогало. Разорванная нитка жемчуга напомнила ей... И когда по возвращении домой Татьяна, отговорившись недомоганием, прилегла в отведённой ей спальне, она вновь увидела, едва смежив веки, — увидела и вспомнила свой страшный, тягостный сон! Вот её шею обвивает жемчужное ожерелье в несколько рядов... жемчуг — к слезам, но ожерелье — фамильная драгоценность, а князь несуеверен, и оно перешло к его жене... Тяжёлое ожерелье рвётся, жемчужинки прыгают по полу, всё выше, выше, превращаясь в белые морские волны, готовые захлестнуть порог княжеского дома. Волны? В этих волнах чьи-то лица — смеющиеся, злые, уродливые! Чьи-то руки, тянущиеся с озлоблением к ним! А вот и покойный отец её, Дмитрий Ларин, в парадном мундире, такой, каким она видела его последний раз перед погребением — стоит печальный, суровый, грозит ей скрюченным пальцем и качает головой... вот юный Ленский — окровавленный, бледный, взирает на неё будто бы с участием... Они оба стоят на краю свежевыкопанной могилы; Татьяна замерла по другую сторону, а рядом с нею стоит супруг её, князь Гремин; они стоят как перед венцом, в парадных одеждах, со свечами в руках, и его свечка дрожит и гаснет, и укорачивается, укорачивается, а её — растёт и растёт, и горит ровно. Будто бы это его могилу видит она перед собою; будто бы видит она его бледным, в крови, подобно бедному Владимиру Ленскому, со сложенными на груди руками... "Это ты, ты убила его!" — говорит ей строго Ленский. "Всё это пустяки, не стоящие внимания!" — отвечает князь Михаил, живой и невредимый, но его образ тут же сменяется другим, прежним образом покойника... Марья Павловна склоняется над ним, заламывая руки, и исчезает с горестным стоном; и вот Татьяна стоит на коленях одна посреди снежной пустыни, а генерал лежит перед нею, пятная красной кровью белый снег, и никого нет рядом — никто не поможет ни ему, ни ей! Он мёртв... быть может, жив ещё? Неизвестно; мимо, словно тени, словно призраки, проносятся в воздухе все, решительно все — матушка, тётя Алина, Любовь Петровна, княгиня Марья Павловна, Заславские, московские кузины, Вера Эрдлих, деревенские соседи, Ольга со своим уланом, даже старая нянюшка, даже вся деревенская дворня... все они мертвы, или же она мертва для них — они не смотрят на Татьяну, будто не видят — не желают видеть её. Она одна, совсем одна с мёртвым или умирающим мужем, и никто — никто не протянет руки ей! "Мишель!" — вскрикнула Татьяна, призывая его, называя тем именем, каким называли князя родные и каким не осмеливалась назвать она сама. И он откликнулся — он звал её, он склонился над ней и заключил в тёплые, живые объятия. Князь Михаил явился на её сдавленный крик из соседней комнаты, соединённой со спальней маленькой дверью, — в той же комнатке он скрывался в предыдущую ночь... — Это сон, всего лишь сон! — воскликнул он. — Ну, расскажите же мне его — ведь сон, если его рассказать, никогда не сбывается... Увидав его живым и невредимым, не совсем ещё очнувшись от тягостного видения, Татьяна обвила дрожащими руками его шею, уткнулась в плечо, больше уже ничего не стесняясь и не боясь. Повинуясь его требованию, прерывающимся голосом она рассказала часть — обрывки — ужасного сна, а он легонько гладил её по распущенным волосам и вздрагивающим плечам. — Ну вот, теперь сна и нет! — улыбнулся князь. — Это только виденье, оно и улетело... полно, полно, хватит плакать — я здесь, и вы никогда не будете одни, никогда... — и поцеловал её чёрные кудри. Ту ночь они провели уже вместе. А затем пришло время покинуть Москву; простившись с родными, князь с княгиней отправлялись в Италию — как уговорились ещё тогда, за памятным разговором о "Коринне". Их путешествие сильно отличалось от путешествия Коринны и Освальда, хоть и проезжали они по тем же самым прекрасным местам. Рим, столица древней империи, где жили памятные генералу с ученической скамьи Цицерон и Цезарь, высказывания которых некогда затверживались наизусть; блистательная Флоренция, Неаполь, Венеция с неизменными прогулками в гондоле... Татьяна не любила своего законного супруга так, как любила лорда Нельвиля бедная Коринна; не она, а он указывал ей на чудеса искусства и следы седой старины, о которых ей было известно так мало; но её разум и сердце откликались на чужую мысль, на чужой восторг, и её глаза, слух и сердце словно раскрывались навстречу жизни, как раскрывается цветок под лучами солнца. Нет, Татьяна не любила своего мужа, как следовало бы любить, как мечтала она когда-то любить того, с кем судьба соединит её навеки; зато он любил её, окружал заботливым вниманием и предупреждал каждое её желание. Пожалуй, вздумай она, подобно Коринне, начать выступать с поэтическими импровизациями (Боже упаси, какая ужасная мысль!), он и бровью не повёл бы — или нет, рукоплескал бы ей одним из первых! С восточной щедростью закупались подарки — Татьяна вольна была одарить всякого, о ком только могла вспомнить, даже старушку-няню в деревне. Как ни странно, князь Михаил оказался весьма сведущ в вопросах дамских нарядов, атласов и шелков, а также украшений, и оказался дельным советчиком. "Ещё бы, у меня ведь есть две родные сестрицы, а кузин и не сосчитать сразу!" — рассмеялся князь, увидав округлившиеся глаза супруги. Татьяна смешалась, вдруг вспомнив, как Елена Ивановна и Вера рассказывали ей о тех великолепных подарках, какие брат Мишель накупил им в четырнадцатом году в Париже... На обратном пути, сделав немалый крюк, Гремины заехали и к Заславским в подмосковную, и в родные края Татьяны. Прасковья Петровна, скучавшая без дочерей, была вне себя от радости. Успела порадоваться заморским подаркам бедная няня: разноцветной шалью Таня укрыла её поверх одеяла, поскольку бедная старушка была уже совсем плоха и не вставала с постели. Няня умерла, благословляя молодую чету и прося генерала беречь её воспитанницу — невольно вспомнилась в тот миг Тане мольба в глазах княгини Марьи Павловны... Князь Михаил не находил горе своей жены по какой-то старой прислуге ни смешным, ни неуместным, как нашли его многие; он рассказал о собственной няне, чьи песни были первым ярким впечатлением его жизни; правда, генеральская нянюшка была не такой мягкой и доброй, какой была няня Татьяны — от Марфы Васильевны могло и попасть на орехи, так что ух — держись только! Татьяна смеялась сквозь слёзы, когда Мишель — это он казался ей когда-то важным генералом? — изображал в лицах нянюшку, дядьку, гувернёра, с которым дворовые воевали, а также себя, сестёр своих и... братьев, которые нынче лежали в сырой земле тоже — один был убит под Аустерлицем, другой — в Бессарабии, третий — при Малоярославце... Ещё в Италии Татьяна обмолвилась о том, что дома любила дальние прогулки, и что родные пейзажи кажутся ей не менее привлекательными, чем знаменитая итальянская природа, которой одною принято восторгаться. Князь согласился с нею, и теперь она, вместо того чтобы в одиночестве предаться воспоминаниям печальным и сладким, водила мужа по своим заветным тропинкам и дорожкам, и, как назло, он так верно и искренне восхищался всем, что восхищало и радовало её! Италия промелькнула перед Татьяной, как чудесный, разноцветный сон-сказка, мимолётным видением промелькнуло свидание с домом; серой, мрачной громадой выступил перед ними закованный в гранит Санкт-Петербург. Светские салоны, гостиные, бальные залы, императорский дворец — всё это было не только блистательно, но и трудно. Над княгиней Греминой, женой знаменитого князя Гремина, довлел нелёгкий долг — не уронить славу и репутацию супруга в высшем свете. И, как ни странно, первые успехи если не вскружили ей голову, то, во всяком случае, оказались дороги ей. Общество предписывало княгине спокойствие, почти холодность, мраморную невозмутимость; о, так гораздо легче было переносить эту жизнь, это существование! Врождённый такт и деликатность, пример тех достойных, образованных людей, с какими она встречалась у Греминых в Москве и немного — в Италии, помогли ей не просто войти тихонечко в петербургские салоны (это было невозможно — на новое лицо вмиг обратились все любопытные взоры!), но и стать их царицей и властительницей. Это оказалось не так уж трудно — главное не думать, не думать, не жить, почти не дышать... Татьяна знала, что со стороны казалось — она счастлива. Многие, знала она, завидовали ей: из неизвестной девицы, выросшей в глубине провинции, стать княгиней, знатной, влиятельной, богатой! Первое время мишурный блеск салонов и дворцовых зал ослеплял её, завораживая, как царские сокровища из няниной сказки, но вскоре золотистый флёр стал развеиваться. За сиянием имён, славы, репутаций чаще всего скрывались мрак, порок, нищета душевная, скудость умственная. Свет наскучивал ей, светские обязанности начинали тяготить её; она страдала, не имея, подобно князю Михаилу, серьёзного занятия, которому можно было бы отдавать силы ума и души — а у него было немало дел, начиная от придворной службы, составления мемуаров и заканчивая распоряжениями по хозяйству в далёких губерниях. Но Татьяна надёжно скрывала печаль и тоску, лихорадочно предаваясь светским удовольствиям, которые больше не радовали её. Напротив: всё чаще она стала замечать, что наряду с почтеньем и восхищеньем в сторону четы Греминых направляется злоба, зависть, неприязнь; о, не один человек с замиранием сердца ждал, что оступится он или она — оступится, покатится вниз! Нет, не бывать этому, не бывать... И всё же печальна и пуста жизнь, в которой из серьёзного и важного есть лишь осознание долга и сдержанное уважение к человеку, с коим связана навеки судьба. Татьяна знала, что любима; она не видала в муже сколько-нибудь серьёзного недостатка или порока; всякий день ей встречались свидетельства его доброты, сердечности, ума или доблести. И думалось ей, что она непременно полюбила бы его, если бы только не встретила прежде того надменного соседа, чей взор пленил её сердце, для кого расцвела и запела впервые её душа. То несчастное чувство — неутолённая мечта, бережно хранимая и лелеемая, пускала в ней корни, питалась её кровью и жизнью. Она не могла — не желала расстаться с ней!.. Или — желала? О, если бы она не встретила его! Тогда она могла бы стать верной — от всей души, всем сердцем верной! — супругой князю Михаилу, добродетельной матерью его детей, если Бог их пошлёт им... О, как жаль! Как жаль, что нельзя усилием воли вырвать из глубины своего существа роковую страсть! ...И вот Татьяна сидит в своём полутёмном будуаре, смотрит в зеркало, на своё бледное лицо и сверкающие украшения. А на столике перед нею лежит письмо, написанное рукой того человека, того самого, кто первым заставил её бедное сердце биться чаще. Письмо с признаниями в любви, пылкими, горячими, полными чувства! Впрочем, чувства ли были полны эти строки? Ещё несколько лет назад Татьяна поверила бы сразу, мгновенно, безусловно. Но не теперь. Теперь она знала о жизни, о свете, да и о своём прекрасном герое гораздо больше, чем прежде, и знание это было горьким и неприятным. Оно отравило её, сделало подозрительной и недоверчивой. Кто знает, шли ли эти слова, опалившие её сердце жарким огнём, из глубины души, или были плодом размышлений расчётливого ума? Что, если продиктовало их самолюбие, тщеславие, желание прославиться, соблазнив саму княгиню Гремину, жену знаменитого генерала Гремина? Её муж добыл свою славу не в раззолоченных залах и не в полумраке надушенных будуаров, в отличие от… от него… Ах, как больно! Как больно даже думать от такой возможности! Но не думать нельзя. Уезжая из родных мест, Татьяна говорила себе, что оставляет милую, простую деревенскую жизнь ради ухищрений испорченного света. Тогда она и не подозревала, каков весь этот «свет» на самом деле! Нынче она царила в гостиных, салонах и бальных залах; её репутация, её дом, её вечера... О, пропади они совсем! Ей были дороги её успехи, пока славное имя, которое она носила, внушало уважение всем вокруг; но теперь... это письмо, это признание отравило всё. Век бы не видеть ни Петербурга, ни светской толпы, ни раззолоченных залов в сиянии свечей и зеркал! Другое дело — искреннее чувство; иное дело — душевный покой, тайная сила, опора в минуты и часы испытаний. Итак, перед нею лежит письмо… письмо Онегина, написанное будто в порыве чувств, омоченное его слезами. Так как же она ответит ему?..