***
«Это была ты», — и всё. В буквальном смысле всё. Никаких зажиманий, насмешек, угроз настучать в деканат или ещё чего-нибудь в том же духе. Черт, да он даже не предлагает ничего похабного, только «это была ты» и сильный хват его рук мгновенно ослабевает, а потом и вовсе исчезает. Такое поведение натурально пугает, и Хэнсон тратит целую неделю на то, чтобы перестать паниковать каждый раз при виде аспиранта с инженерного в коридорах универа. А потом наступает пора детских праздников в школах, и она, будучи няней у двух мальчишек, впадает в лёгкую панику. — У нас скоро научный фестиваль, — сообщает довольный Джевон. — … И нам нужно смастерить что-нибудь, — заканчивает за брата не менее довольный и любопытный Джемин. — Если ты поможешь с этим, то мы доплатим тебе, — хитро улыбается мама близнецов, будто наверняка знает, что Хэнсон копит деньги на летнюю поездку на Чеджу. Деваться некуда, и Хэнсон тем же вечером усаживает себя за ноутбук, принимаясь гуглить возможные варианты поделок. Судя по словам её юных подопечных, вариант с вулканом забронировала какая-то девчонка, которую Хэнсон уже тихо ненавидит. Пацанам достались робот и какой-нибудь опыт из физики. Если с физикой ещё худо-бедно она могла бы помочь сама, то роботы это вообще мимо неё во всех смыслах. «Это была ты», — в очередной раз вспыхивает в голове Хэнсон, напоминая о руководителе кружка робототехники. Судьба и детская научная ярмарка не оставляют ей выбора, толкая на кафедру инженеров. Она искренне надеется, что сейчас придёт, поймает там какого-нибудь левого студента и на этом все её муки закончатся. То, что в её конкретном случае судьба это синоним слова «сука», Хэнсон понимает в момент, когда в лаборантской находит только Чонгука. Щёки мгновенно заливает красным, а язык прикипает к нёбу, только ноги не подводят, позволяя развернуться обратно с целью свалить подальше. Свалить не получается, хотя бы потому, что её ловко цепляют за ворот кофты и втягивают обратно. — Ну что же ты, в этот раз так стеснительна и в одежде? — Я по делу, — жалобно пищит Хэнсон, надеясь, что это так громко сердце шумит, а не крышка её гроба, которую Чонгук добродушно решил заколотить. — Рассказывай, — хмыкает аспирант, но руку не отпускает, шкрябая холодными костяшками по шейным позвонкам. — Я… в другой… раз… ерунда… — запинается первокурсница, пока профессор риторики в голове раздает ей мысленные пощечины за посредственное произношение. Она кое-как сглатывает неловкость и стыд — обязательные спутники при общении с Чонгуком — и делает глубокий вдох: — Мне помощь нужна с детским проектом, думала, тут будут первокурсники какие-нибудь. Не страшно, зайду в другой раз. — А я что, в детский проект по возрасту не влезаю? — Неудобно как-то, там ерунда. С кем-нибудь из ваших сторговалась бы на шоколадку, а на вас у меня столько шоколада нет. — Зато есть кое-что другое, — улыбается одним краешком губ Чонгук и разворачивает её к себе лицом, наконец выпуская из железной хватки воротник кофты. — Давай так: я тебе с проектом помогу, а ты мне с кое-чем другим. Обещаю, оголяться не придётся. — Уточните техническое задание, сонбэним, для моего ответа, пока его сложно сформулировать в виду зыбкости исходных данных. — Ты точно гуманитарий? — хитро поглядывает на неё исподлобья. — Мне надо, чтобы ты в этом месяце за меня тесты студентов проверяла. Ответы я тебе буду давать заранее, твоя задача просто сверяться и выставлять баллы. — Чего? — Того, — фыркает Чонгук. — У меня образовался небольшой завал ввиду аспирантской деятельности, а рук жесть не хватает. В этом году всего лишь я один на всю кафедру инженерии, и Намджун ездит на мне будь здоров. Ну что, согласна? — Согласна, — кивает Хэнсон, потому что ему, если честно, очень страшно отказывать. Мало ли какие ещё аргументы он может пустить в ход. — Тогда сегодня после занятий возле универа. Подозрения в том, что Чонгук бандит с претензиями на высшее образование или даже будущий глава клана (сразу необходимость в учебе встаёт на место, только почему инженерия?), укрепляются ещё на этапе квеста «дойти к нему домой кривой дорогой за сорок минут, когда можно по прямой за десять». Хэнсон не решается спросить, зачем такие вертляния, в которых задействованы два автобуса, только глубже зарывается носом в шарф крупной вязки. Когда же они добираются до квартиры, которая на мансардном этаже и с террасой на крыше, где сушится сразу пять однотонных черных толстовок, Хэнсон окончательно выпадает в осадок. Во-первых, Чонгук живёт один, если не брать в расчёт огромного добермана, придавливающего лапами к полу в попытке поздороваться и обнюхать. Окей, он взрослый мальчик уже, но чёрт. Все знакомые Хэнсон, которым ещё не исполнилось тридцати, живут с родителями сразу по ряду причин: аренда жилья дорогая, мороки с едой и прочими штуками сильно меньше, предыдущие два пункта очень перевешивают желание быть независимым, а для остального есть лав-мотели. Во-вторых, у Чонгука до педантичного чисто. Окей, площадь, может, и небольшая — кухня-гостиная, ванна и спальня, но есть же огромная собака, а в доме всё равно ни пылинки, даже завидно. У неё-то в комнате упорядоченный хаос из распечаток лекций, словарей, сложенных стопками на полу в нужном порядке, а шкаф с одеждой вообще всегда в состоянии «выпотрошен наружу», и полуживой кактус на окне. И ни одной семейной фотки, может, в спальне и стоит пару рамок с фотографиями родни, но почему-то Хэнсон верится в такое с трудом. — Иди на кухню, — кивает ей Чонгук, кидая под ноги тапочки, а сам принимается чесать за ухом добермана, которого зовут Бам, но Хэнсон мысленно его крестит не иначе, как Батарея Анодная Мокрая — такой же мокрый, горячий и гудит, как реальная батарея. На кухне минут через десять ей наливают чай и после десятисекундного зависания выдают каменные печеньки. Судя по вкусу чая, предпочтение в этом доме отдают качественным напиткам, а не еде. Она бы сделала всё наоборот, но где Хэнсон, а где Чонгук. — Рассказывай, — прихватывает сразу два печенья Чонгук, жадно разгрызая их. — Что надо сделать и куда? Хэнсон рассказывает и про свою подработку няней на каникулах перед университетом, которая затянулась, потому что очень захотелось съездить на Чеджу и попробовать одолеть местный диалект. Ещё рассказывает про Джевона с Джемином, про ярмарку, про воровку вулкана и про прибавку за успешно сданные проекты, а потом ещё раз про Чеджу и чтобы наверняка — взахлёб, с горящими глазами и «ну ты сам понимаешь!». Чонгук губы кривит и кивает, дожидаясь, пока она не откинется на спинку стула. — Окей, с физикой точно сама справишься? Я могу оба проекта сделать и цену даже не повышу, — хмыкает Чонгук, раскусывая очередную печеньку (и не жалко ему денег на стоматолога?). — Нарисую тебе подробные инструкции, выдам необходимое и сама соберешь потом с пацанами. Ничего сложного и мудреного. Пойдет? — Да, — слишком быстро соглашается Хэнсон, которая даже не рассчитывала на такую щедрость, и не решается вставить несмелое «а может ты сам всё?». В конце концов, бери, что дают, и не жалуйся. — Супер, — он поднимается из-за стола, уходит к комоду и возвращается с увесистой стопкой бумаг. — Первый лист с ответами, остальное тестовые бланки — надо проверить сегодня. — Всё? — Да, это только группа авиационной инженерии с первого курса, ещё есть группа космической, промышленной, автомобильной и компьютерной. Ну, и второй курс, — хмыкает Чонгук, а Хэнсон только сейчас понимает, на что согласилась не глядя, а посмотреть-то как раз стоило. — Святые ёжики, откуда в принципе столько людей в нашем городе? — округляет глаза, не стесняясь. — Специальность сейчас прибыльная, рук-то хороших не хватает, а у нас входной порог не самый высокий, вот все и прут, — спокойно объясняет аспирант. — На первой же сессии отсеется половина, на второй слетят те, кто каким-то чудом проскочил в первую, к третьему курсу останутся только самые упрямые, кому реально надо. Не паникуй, за второй курс возьмёшься, там возни будет уже не так много, поверь. — Не поверю, пока не увижу, — мотает головой Хэнсон и тянется к каменной печеньке, потому что такое лучше чем-нибудь зажевать, а ещё лучше перекрыть болью от сломанного зуба. Ну реально, сколько лет этому добру? — Теперь понятно, почему профессор на тебя это скидывает, мне бы тоже было лень возиться с этим. — Вот и славно, — широко улыбается и, мать его за ногу, треплет её волосы. Вот так легко, даже немного снисходительно и насмешливо, но отодвинуться почему-то не хочется совсем. А потом он уходит в спальню на долгих полчаса, за которые Хэнсон успевает проверить работ пять от силы, тормозя процесс ещё и исправлением грамматических ошибок. Она настолько увлекается этим механическим занятием, что даже не поднимает головы, когда слышит шорох чужих шагов. — Признайся, чтобы поступить к вам дополнительно, надо было ещё и завалить корейский, почему столько ош… — Хэнсон запинается, застывая как есть с открытым ртом, и давится воздухом пополам с возмущением. Чонгук не просто в обтягивающей спортивной кофте с рукавами и тайтсах с шортами поверх, он, блять, в этом занимается. Вот прям щас. Вытягивается ровной струной в планке и тренируется. Это получается, он её усадил за эти гребаные тесты, от которых кровь из глаз начнёт капать примерно через один-два-три, чтобы освободить себе время для кардио? Ну ни фигасе. — Я же говорю, у нас порог вступительных низкий, — и всё это на ровной дыхалке, не выходя из планки. — Университету прилетают льготы и гранты за количество первокурсников по техническим специальностям. Сейчас же типа эра технологий, и государство радо вкладываться в будущие таланты. Чонгук выпрямляется и переворачивается, снова замирая статично уже в другой позе. Хэнсон молчит, нелепо кивая куда-то в пустоту, и с ужасом понимает, что не может оторвать взгляд от напряженных, слегка согнутых в коленях, ног. От лица с налетом обманчивого спокойствия и от живота, который замирает на каждом вдохе и выдохе. Понимание чужой привлекательности ошпаривает не только щёки, но и низ живота. Нифига. Чонгук не просто привлекательный, а сексуальный до спертого дыхания и малодушно подгибающихся коленей. Сразу как-то начинаешь проникаться сочувствием к девчонкам, которые носятся за ним и упрямо не желают сдаваться даже после грубого «не интересует». Да какое уж не интересует, когда тут такие крепкие бедра, которые так и просятся, чтобы на них сели, придавили к полу, с нажимом провели по ним ладонью, слегка царапая ногтями сквозь ткань? — Ты проверяешь или подгружаешься? — Хэнсон смаргивает наваждение, обнаруживая Чонгука сидящим на коврике. Слишком поспешно, дважды уронив карандаш и один раз смачно ударившись коленкой о край стола, она возвращается к тестам. Лучше инженерные расчёты с ошибками в слове «расчёт», чем внезапные эротические фантазии. Чужие вычисления кажутся уже родными, умиротворяющими и приятными, а не волнующими до сухой глотки. С тестами Хэнсон заканчивает только через два часа, за которые Чонгук успевает потренироваться на турнике (офигеть, как она его не заметила), отжаться и даже сгонять на получасовую пробежку с Батареей. — Неплохо, — кивает Чонгук, вытирая мокрую после душа шею полотенцем. — Завтра в это же время, сама доберешься? Только иди тем же маршрутом, что я показал сегодня, не ходи напрямик, поняла? Дважды кивнув, Хэнсон чувствует себя болванчиком или смешной фигуркой собаки на торпеде машины, как у отца, которая ещё вечно бултыхает головой. На другое сил у неё нет, не после отжиманий, сопровождающихся громкими выдохами-рывками, больше смахивающими на какой-то эротический ASMR. Из квартиры она вылетает почти на сверхзвуковой, забывая даже спросить о том, когда, собственно, её часть сделки будет готова. В голове кривой и ироничной мыслью застревает только одно: «в следующий раз надо притащить еды, зрелища тут подают без хлеба». Весь вечер и добрую половину ночи Хэнсон убивает на теории о Чонгуке: почему живёт один, почему обязательно окольными путями надо добираться до его квартиры, почему чай на полках дорогой, а печенье (чтоб его!) каменное и, наконец, почему он внушает такой трепет. Так ни к чему конкретному и не придя, она отрубается с конспектом по корейскому в зубах. Едва не проспав первую пару, наспех собирает с собой сэндвичи — спасибо, но на голодный желудок таких зрелищ нам больше не надо, — и вылетает из дома. Занятия в этот день пролетают одним сплошным смазанным кадром в ожидании самого главного, который наверняка будет чётким и рельефным, как бицепсы под кофтой Чонгука. К собственному удивлению, Хэнсон всё же послушно петляет по району рядом с универом, хотя больше всего на свете ей не нравится терять время зря, только в этот раз нутро сигнализирует о том, что с Чонгуком и его Батареей Анодной Мокрой лучше быть послушной девочкой. Встречают её уже в спортивной форме, с Батареей на поводке и тестами для проверки на кухонном столе. — Вернемся через полчаса. — Оставишь меня одну в квартире, сонбэним? — как-то слегка растерявшись, что её лишили разминочного представления, спрашивает Хэнсон. — Так я вчера оставлял и ничего, — спокойно пожимает плечами Чонгук, но губы всё-таки заметно кривит в «ты тормоз или да?» улыбке. Хэнсон от досады прикусывает язык, скидывая кроссовки и ныряя в тапочки. — Брать тут всё равно нечего, кроме ноутбука. Или тебе нужна жевательная игрушка Бама? — Я всё подряд в рот не тащу, — машинально парирует Хэнсон и снова прикусывает язык, в этот раз до крови, потому что осознание, что конкретно и кому ляпнула, приходит сразу вместе с его голодной улыбкой. — А что тогда тащишь? — довольный Чонгук подкидывается на слова, впиваясь взглядом. Хэнсон шумно вздыхает и тянет руку в сумку, чтобы достать оттуда пакет с сэндвичами и ткнуть ему в лицо. Еда ещё не в желудке, а уже окупает собственное наличие в сумке. — Ну допустим, — снисходительно хмыкает аспирант и выходит из дома вместе с Бамом. На удивление, хлеб за неимением зрелища остается невостребованным, и Хэнсон уже привычно проверяет работы, обводя красной ручкой не только неправильные ответы, но и грамматические ошибки. Двигаться дальше обозначенного ещё вчера радиуса не хочется, вдруг ещё хозяин квартиры заметит и всё — плакали Джевон с Джемином и её поездка на Чеджу. Но уже через полчаса перед ней ставят знакомый чайник с чашкой и ароматным чаем. Упаковка окаменелостей, которые по ошибке зовутся печеньем, ложится рядом. Чонгук молча шумит под боком: корм для Бама, бутылка воды для себя, краем глаза Хэнсон успевает отметить зияющую пустоту холодильника, и ноутбук, который он выносит из спальни, чтобы сесть рядом. Хэнсон внимательно смотрит на Чонгука, медленно прожёвывая сэндвич и мысленно прикидывая шансы на успех своей безумной затеи. Всё, что она успела вынести для себя из пары личных встреч с аспирантом и тонны слухов: он тот ещё цундере, в котором мужской гордости больше, чем площадь его квартиры. Так что вряд ли он согласится, если она решит поделиться едой. Тут нужна хитрость. — Не хочешь? — толкает она к нему второй сэндвич, вопросительно выгибая бровь. — Или мы, такие умные и спортивные, джанк-фуд не едим? — П-ф, — нечленораздельно фыркает Чонгук, закатив глаза, но сэндвич берёт. Ещё бы не взял, с Джемином же прокатило, когда у него был загон по поводу супа. Стоило лишь один раз пожать плечами и ляпнуть что-то в стиле «ну да, тебе ещё рановато есть взрослую еду, ты ж мелкий», отбирая при этом чашку супа, как пацан завопил, что не мелкий ни разу, и оторвал с боем свою порцию. Ещё и добавки попросил. — Вкусно, — подводит итог Чонгук. — Могу в следующий раз сделать с индейкой, если ты на правильном питании, — как бы между делом, не отвлекаясь от очередного теста, произносит Хэнсон. — Я на обычном, но с индейкой будет супер. Нет, всё-таки в чем-то её мать была права, когда говорила, что все мужики — дети. Правда, тогда она смотрела на отца, пытающегося отобрать у племянника радиоуправляемый вертолет. Но Чонгук с его пустым холодильником тоже сойдет за ребёнка. Хэнсон захватывает чужой холодильник постепенно, не дыша. Сначала просто сэндвичи, потом «я проспала сегодня, так что не успела сделать, но взяла с собой всё необходимое» — так у Чонгука в холодильнике оседают овощи и пара бутербродов. Потом она аккуратно переходит на что-то потяжелее, сталкиваясь с вялым сопротивлением. — Какая ещё нафиг паста? — Я хожу на кулинарные курсы, и у меня завтра занятие по карбонаре, надо отработать, но мне некогда. Так что смирись, сонбэ. Можешь не есть. Естественно, густой запах бекона с соусом притягивают Чонгука на кухню после тренировки, сметая последнюю преграду к холодильнику и желудку аспиранта. Хэнсон совсем не замечает, как вместе с обороной к морозильной камере падает собственная: обмен номерами, совместные просмотры сериалов на Нетфликсе с жарким обсуждением после, смена локации рабочего места с кухни на пол в гостиной, чистка зубов Бешеному Агрессивному Мутанту, который почему-то хочет именно в этот момент скакать и бегать по квартире, как лошадёнок. Поэтому она слегка теряется, когда чувствует, как позвонки перекручивает острым чувством ревности при одном только взгляде на Чонгука, улыбающегося какой-то студентке, которая слегка опирается ладонью на его твёрдое плечо с целью прошептать что-то на ухо и вытянуть шумный смешок. Вот он кивает ей, убирая пальцами прядь волос за ухо, невесомо оглаживает локоть и позволяет увести себя в лаборантскую. Хэнсон отворачивается, собираясь уйти в аудиторию, где у неё скоро занятие по корейской литературе, но и шагу сделать не может, оказываясь прибитой к полу. Активно качает головой, не попадая в такт девичьего щебета, а у самой перед глазами широкий разворот плеч, тугой рельеф пресса, замирающий под давлением возбуждения, и крепкие бедра, вклинивающиеся меж девичьих тонких. — Я сейчас, — не выдерживает Хэнсон перед самым началом пары и разворачивается в сторону лаборантской. Дергая ручку двери, она готовится завопить «попались!», но слова влёт разлетаются по черепной коробке. Может потому, что Чонгук стоит без толстовки, по пояс голый. Может потому, что девушка водит ладонью по его предплечью. Может потому, что вся правая рука, включая лопатку, забита чернильными линиями татуировок. Может потому, что Хэнсон никогда в жизни не видела ничего красивее нарочно рваных росчерков тату-машинки по коже. Страшно даже представить, сколько ему пришлось лежать на столе у мастера и сколько ушло на эту красоту денег. А может потому, что самый главный вопрос «что здесь, блин, происходит?» так и вертится на языке, мешая дышать ровно. Хэнсон, которую никто почему-то до сих пор не заметил, нарочито громко прокашливается, вынуждая девчонку испуганно отскочить и округлить глаза. Чонгук же ленивым движением головы оборачивается и смотрит на Хэнсон с легкой ухмылкой на губах. — Я зашла сказать, что сегодня опоздаю, — глупо, могла бы ведь и по телефону сообщить о таком, но под липким взглядом антрацитовых глаз хорошие отмазки банально отказываются генерироваться. — Классный рукав, сонбэним, — надо бы валить, но получается только смять голосовые связки в режиме «острая концентрация яда» по отношению к девчонке: — Тоже такую хочешь? Та фыркает что-то нечленораздельное и, слегка пригнув голову, пролезает под рукой Чонгука, чтобы уже через секунду вылететь из лаборантской. — И что это сейчас было? — сквозящая в его тоне насмешка распаляет не пойми откуда взявшуюся злость, а надвигающийся на неё Чонгук пугает. Наверное, после всех тренировок прямо у неё под носом стоило бы предположить, что пресс у него на месте, но к суровой реальности Хэнсон оказывается не готова. Упругий грудак, четко очерченные линии пресса, перетекающие в косые мышцы у тазобедренных костей — единственное, что помогает ещё хоть как-то держаться на плаву, не позволяя растечься под гнётом остро-контрастных эмоций. Чонгук до отвратительного хорош. — И часто ты в лаборантской со студентками зажимаешься? — задушено спрашивает Хэнсон, когда он начинает жать её к двери. Чонгук было открывает рот для ответа, но, услышав громкие шаги за стеной, в один шаг прижимает её к стене и щелкает дверным замком. Хэнсон неловко толкается бёдрами в выключатель, погружая кабинет в вечерний сумрак. Он накрывает ладонью её рот, когда кто-то дёргает ручку, и качает головой, не понимая, что Хэнсон при всем желании сейчас бы не смогла и слова из себя вытолкнуть. Весь её напор в стиле «лучшая защита — нападение» идёт крупными трещинами под его прохладными пальцами. С той стороны кто-то переходит на настойчивый стук. — Чонгук, ты тут? Опять закрылся там, чтобы поспать, засранец? Минуты через две громкие шаги превращаются в глухие, а потом и вовсе исчезают в коридорах университета — профессор Ким Намджун благополучно уходит, но ладонь Чонгука остаётся на месте. Хэнсон приходится дышать через нос и глубоко, стараясь не выдать собственного волнения и страха. Кажется, у неё клаустрофобия, о которой до этого момента она и не подозревала. — Это была Чарён, мы с ней с её первых соплей знакомы, потому что наши семьи дружат. Она недавно прошла через операцию, после которой остался некрасивый шрам, и хотела узнать, как происходит процесс перекрытия татуировкой, сколько будет стоить, как выглядит и контакты мастера. Чонгук медленно убирает руку, позволяя обжечься на первом же вдохе. Он непозволительно близко — так, что кислород у них теперь общий. — Твой рот теперь свободен, — как бы приободряет, но от его ухмылки, которая в сумерках кажется особенно голодной, Хэнсон только сильнее драконит. — Это ты сейчас оправдывался? — А ты бы хотела, — ещё ближе, кончик носа почти касается скулы, а горячее дыхание обжигает кожу шеи, заставляя ту покрыться красными пятнами, — чтобы я оправдывался перед тобой? Чужие руки обнимают за талию, пока большие пальцы поддевают края блузки, открывая доступ к коже. Короткие ногти слегка царапают вдоль края джинс. Он не касается губами шеи, но скользит по контуру в такой близости, что лучше бы уже да, потому что терпеть становится невыносимо. Колени позорно подгибаются, когда его тяжелый шепот расползается по сгибу плеча и ползет ниже, за ворот кофты, по позвонкам. — Хэнсон, у нас с тобой уговор, и я обещал, что не придётся раздеваться, — пальцы ползут выше по коже живота, обводят пупок. — Но ты решила всё по-своему, застав меня полуголым, — кажется, под его руками кожа расползается на лоскуты, умоляя собрать её обратно, так сильно хочется ещё более тесных прикосновений, — советую больше так не увлекаться, — она неосознанно тянется за его руками, — а то я могу расценить это как приятный бонус и раздеть тебя полностью. Пожалуйста! Пожалуйста? Чонгук убирает руки, и Хэнсон, потянувшись следом, касается его возбужденного члена, напряженно выдыхая сквозь зубы смачное «блять». И прежде, чем она успевает задохнуться от стыда, покрываясь румянцем примерно вся, Чонгук щелкает замком и отходит обратно к стулу, на котором висит его толстовка. Хэнсон, не оглядываясь, сбегает не только из лаборантской, а из университета вообще. На последние две пары она решает не идти, прячась в ближайшей кофейне, но лучше бы где-нибудь в баре. «Срулить с проверки тестов, как ты срулила с пар, у тебя не получится, жду тебя у себя», — красноречивое сообщение в катоке заставляет Хэнсон позорно заскулить в голос, роняя лицо в ладони.***
На первый взгляд между ними ничего не меняется, но если копнуть глубже: сообщения в катоке становятся тоньше, балансируя на той самой грани, когда ещё шаг - и привет, нюдсы из кровати с тестами по инженерии в зубах; от каждого прикосновения, нарочного или нет, шпарит током до самых позвонков, с каждым разом обугливая те всё сильнее; обсуждение детских проектов затягивается до глубокого вечера, когда Хэнсон приходится вызывать такси, а сериалы по Нетфликсу превращаются во что-то такое же обязательное, как и совместное приготовление ужина. На первый взгляд между ними ничего не меняется, но если копнуть глубже, Хэнсон понимает вдруг, что увязла конкретно. Особенно когда ей, как ни в чём не бывало, вручают комплект ключей в субботу. — Подвернулась подработка за городом, меня не будет всё воскресенье. Можешь прийти завтра вечером, покормить и выгулять Бама? И хочется ляпнуть что-нибудь в духе «почему бы не попросить Чарён или ещё кого-нибудь из своих подруг детства?», но язык немеет, а руки уже обхватывают прохладный металл ключей. Конечно, она сможет погулять с Бубликом Атакующим Мяч, словно тот и не мяч вовсе, а кусок сырого мяса. — …У Джемина было такое одухотворенное лицо, когда я сказала, что он будет управлять водой, — сообщает Хэнсон по телефону следующим вечером, растекаясь по полу в чужой гостиной после долгой прогулки с Бабушкиным Агрессивным Мальчиком. На том конце телефона слышится довольный хмык и шорох упаковок. — Ты что, рамён собрался есть? — Допустим. — Завидую. — Было бы чему, карбонара мне нравится больше, — пауза, несмелая, со спёртым дыханием и желанием заорать прямо в трубку «завязывай, парень, а то я поверю!», но потом всё становится на места. — Тесты проверила? — Да, — вранье, она себя-то не проверила. — Скинь фотку. — Не могу, я уже у себя дома, в кровати. — Скинь фотку себя в кровати, — и снова пауза, в этот раз совсем другая: терпкая, словно крепко заваренный чай с бергамотом — вяжет на языке, но освежает. — Ладно, я ещё ничего не проверила, — сдаётся наконец Хэнсон, пытаясь увернуться от мокрого носа добермана. — И почему же? За дело, Хэнсон, а то опять будешь вызывать такси. И не забудь перед выходом глянуть в окно. — С кем надо заключить сделку, чтобы ты, наконец, рассказал, к чему такая конспирация? — а сама машинально подтягивается и заглядывает в окно, замирая мгновенно, обнаружив на улице черный автомобиль. Чонгук паузу мгновенно считывает. — Что-то случилось? — Да ничего, — отмахивается Хэнсон, закрывая шторку обратно. — Пойду тесты твои проверять. — Набери, как закончишь. Заканчивает Хэнсон только через два часа, постоянно прерываясь на то, чтобы поиграть с Банком Адаптационных Механизмов. Она лениво вытягивается, снимая с переносицы чонгуковы очки, которые постоянно одалживает у него, и снова подходит к окну. Уже четвертый раз за это время. Черная машина стоит на месте, фары всё также включены, а из окна тонкой струйкой тянется сигаретный дым. Теперь уже точно не смешно. — Наконец закончила? — звучит на том конце снисходительно-насмешливое, но беззлобное. — Чонгук, — кажется, она впервые называет его по имени и это обоих сразу приводит в чувства, — там машина внизу. Черный седан, кажется БМВ, отсюда не видно. Он стоит тут уже давно, я несколько раз проверяла. Зажигание включено и там кто-то курит, так что точно караулят. — Спокойно, не нервничай, Хэнсон-а, — мягкий голос Чонгука внушает чувство защищенности, запирая подкатившую к горлу панику на замок. — Тебе никто ничего не сделает. Отойди от окна и выключи свет. Сможешь остаться у меня на ночь? Она бездумно кивает, забыв о том, что Чонгук её не видит. — Хэнсон? — Да, смогу. — Хорошо, в спальне есть чистое белье, постели и ложись. Из машины выходит грузный мужчина в черном пальто и сразу же устремляет свой взгляд на окно, Хэнсон отскакивает, как ошпаренная. Вот теперь вообще-вообще не смешно. — Кто это? — Я расскажу, как приеду, потерпи немного, я уже собираю вещи. — Зачем? — растерянно промаргивается Хэнсон, искренне не врубаясь в смысл чужих слов. — Оставайся там на ночь, автобусы уже не ходят. Лучше отдохни, ты весь день ковырялся в проводке, спина наверняка отваливается, а завтра у тебя ещё лабораторные с первокурсниками. Отдыхай, со мной ничего не будет. Блокиратор Агрессии Мудаков меня защитит. Ей бы заткнуться, остановить этот беспечный поток слов, который обнажает сразу так много: что она знает чужой распорядок, как свои пять пальцев; что заботится о самочувствии, запоминая такие мелочи, как проскользнувшая между строк жалоба в переписке; что расшифровывает кличку его любимого питомца. Но адреналин, который от страха несётся по венам со сверхзвуковой скоростью, развязывает язык до чужого хриплого смешка на том конце провода. — Блокиратор Агрессии Мудаков? Давно ты так Бама называешь? — Так только сегодня. Вчера, когда он зажевал мою домашку по корейскому, Бам был Безупречным Аннигилятором Мусора. — Как мило, мне нравится, — улыбается на том конце провода Чонгук. Хэнсон не видит, но слышит улыбку отчетливо, настолько она пронзительно тепло звучит в чужом голосе, что у самой нутро позорно готово заурчать в ответ. И только она собирается отвесить себе ментального леща за неуместные в данный момент мысли, как Чонгук спокойно произносит: — Я вызову такси и приеду, ложись пока. — Да, говорю тебе, всё нормально, — закатывает глаза Хэнсон. — Сдалось тебе это такси? Весь смысл подработки исчезнет за одну эту поездку. Мы с Бесстыжей Ахеревшей Мордой справимся. — Ладно, но если что — звони сразу мне. — Хорошо. Если честно, то панику перекрывает чистым любопытством — её пустили во всегда закрытую спальню. Хэнсон замирает на пороге, жадно вглядываясь в темноту комнаты, силясь разобрать в очертаниях обстановку, и с тоской обнаруживает, что даже спальня у Чонгука аскетичная, как и вся квартира. Кровать, тумба с лампой рядом, шкаф, зеркало, компактная беговая дорожка в углу и нечто странной формы, висящее сбоку от кровати. Никаких тебе пыточных камер с элементами садо-мазо, а в шкафу даже не прячется Чарён. Скучно и так по-чонгуковски, что даже уютно. Хэнсон решает не запариваться с чистым постельным бельем, просто стягивает с себя толстовку с джинсами и ныряет под одеяло в футболке. Терпко-сладкий запах Чонгука — горький шоколад с апельсинами, — обволакивает, внушая чувство защищенности, и позволяет уснуть мгновенно. Туманный, с липкой предрассветной прохладой сон залезает в черепушку под утро. Снится, будто кровать с другой стороны проминается под весом чужого тела, а после холодная, только с улицы, ладонь касается теплой кожи на животе с целью притянуть. На контрасте с руками теплое дыхание согревает затылок успокаивающим шепотом: — Спи, время ещё есть. Хэнсон что-то невнятное булькает в ответ, двигаясь ближе к крепкому телу и больше не размыкает глаз до самого будильника. На секунду лишь кажется, что всё это не сон, но обнаружив в семь утра прохладную пустоту рядом, она невнятно мотает головой — приснится же. С какой-то тоской прикусывает губу и топает в ванну, чтобы умыться, пока на периферии ворочается не оформившаяся мысль о том, что ещё вчера зубной щётки Чонгука тут не было. С Чонгуком она сталкивается уже в дверях, когда куртка надета, а шапка ещё нет. Хэнсон слегка заторможено кивает, надеясь, что щеки не залило румянцем, ибо мозг усиленно подкидывает картинки утреннего сна. — Я позавчера кимчи делала, так что, кроме завтрака, в холодильнике ждёт тазик кимчи. Нужна будет твоя беспристрастная оценка, поэтому можешь не жалеть критики. С Бирюлькой Ампутированного Мозга я уже погуляла, — отчитывается Хэнсон, в этот раз не пытаясь фильтровать свою речь и уткнувшись носом в объемный шарф, вылетает из квартиры, позволяя утреннему воздуху растворить «увидимся в универе». Надо срочно запить это недоразумение убойной дозой кофеина, щедро сдобренного какими-нибудь сливками и сиропами, а после забыться на парах. Потому что ощущение правильности такого утра натурально давит сердечную мышцу сразу со всех сторон. Будто так и надо, что они сталкиваются в дверях, что она готовит ему завтрак, что нарочно делает больше кимчи, чем нужно, и гуляет с собакой, когда Чонгук не может. Если б ещё в щёку чмокнула на автопилоте, то вообще можно было бы умирать с чувством выполненного долга. И когда только успела так конкретно вляпаться? — Что-то наш мрачный жнец Чон Чонгук тебя совсем не щадит, — поддевает беззлобно Бан Чан на очередном собрании студсовета, когда замечает её отсутствующее выражение на лице. — Или наоборот? И взгляд такой выразительный, такой ехидный, такой липкий, что хочется съездить ему по зубам, да страшно потом собственные костяшки не собрать. Челюсть у того выглядит до подозрительного крепкой. Хэнсон вяло отмахивается и допивает свой апельсиновый раф с шоколадным сиропом. Говорить об этом она всё равно не будет, точно не с Бан Чаном. Кое-как высидев три пары, на большом перерыве она хватает сумку и несётся в лаборантскую, где они условились встретиться ещё утром, списавшись в катоке. Хэнсон замирает на пороге кабинета, натыкаясь на совсем непривычного Чонгука: вместо толстовки тёмно-серая джинсовая рубашка, отросшие волосы больше не выглядят смятым гнездом, а вполне себе красиво уложены, очки в тонкой оправе, которые он обычно надевает исключительно дома, лишь штаны из привычного гардероба — черные с кучей карманов (кстати, он реально таскает там всякие отвертки). Лениво закидывает ноги на стол, скрестив их, и грызёт колпачок красной ручки, что-то цепко выглядывая в листах. — Ещё тесты? — стряхнув наваждение, Хэнсон кидает рюкзак на стол и становится напротив Чонгука. — Не, рефераты третьекурсников, — убирает бумаги Чонгук и садится нормально, подкатывая стул на колесиках ближе к ней, чтобы зажать Хэнсон между своих ног и заглянуть в глаза снизу вверх. — Спрашивай. А что спрашивать-то? Из головы от чужой близости вылетают любые вопросы, даже самые глупые вроде тех, что про погоду. Хэнсон как-то задушено вздыхает, промаргивается, и изо всех сил старается не концентрироваться на чужих глазах. — Рассказывай всё с самого начала: кто, что, почему, зачем? Чонгук задумчиво ерошит волосы на затылке и опускает голову, чтобы говорить куда-нибудь в сторону, но не прямо в лицо напротив. — У моей семьи строительный холдинг, почти все госконтракты на архитектуру и застройку проходят через нас и наши дочерние компании, я уже молчу о частных, — цепляет ногтём дизайнерскую дырку на её джинсах. — Всем руководит мой отец, а я, как единственный сын в семье, должен был сменить его, но взбрыкнул. Не нравилась мне идея ковыряться в бумажках по строительству и грызть всем глотки, выигрывая тендеры покрупнее. Мне нравилось конструировать какую-нибудь совершенную дичь, которую даже и представить-то иногда было сложно. Отец моего желания не оценил, разразился скандал, за ним потянулся ещё один и так до конца школы. Когда поступил в университет, я просто поставил его в известность, собрал минимум вещей и вышел из дома со словами: «это моя жизнь и я хочу её прожить по-своему, пока ты не примешь это, нет никакого смысла в общении». Естественно, он психанул ещё больше и даже рявкнул, что у него больше нет сына. Вспыльчивый и резкий на поворотах характер - это у нас семейное. Если я со временем смог избавиться от дури, — над его головой раздаётся сдавленный смешок, — окей, какую-то я только приглушил, но мой отец нет. Домой я не вернулся, но общаться мы начали ради мамы и только по праздникам. О компании мы почти не говорили, как и о моей учебе или планах на жизнь, но в последний год он завел новую шарманку — свадьба. Нашел невесту, тоже дочь какой-то шишки, и всё — «ничего не вижу, ничего не слышу» мод он. Я девчонок к себе никогда не водил, но и монахом не был, вот и отец взял моду отваживать их от меня. Пасёт регулярно и если видит кого, даже просто студентку, которая решила что-то уточнить у меня, тормознув перед универом, к ней через полчаса уже шагают отцовские бугаи для беседы. Ничего криминального, в общем-то, кому-то денег предлагает, чтоб отстали, кого-то припугивает. Те, кто поумнее, берут деньги, те, кто поглупее, и так не претендовали ни на что. Поэтому и водил тебя окольными путями к себе, чтоб они не прознали и воспитательную беседу не провели, перепугав нафиг. — Почему? — немного растерянно выдыхает Хэнсон. — Думаешь, они страшнее твоих безграмотных студентов? Чонгук выпускает наружу смешок, качая головой и продолжая водить пальцем по коленке в джинсовом разрезе. — Не-а, испугался, что деньги возьмешь и свалишь в закат. — Почему? Он тяжело вздыхает, неожиданно вскидывает голову и укладывает ладонь ей на шею, резко дернув на себя, чтобы нос к носу и глаза в глаза. — А ты, блять, подумай, — рокочущим голосом, продирающим до загривка, просит Чонгук. — Пирсинг твой пиздец понравился. Не беси, Хэнсон. — Это можно расшифровать, как признание? — сама собственной смелости удивляется, ведь отчетливо чувствует, как у горла булькает неуверенность в том, что всё правильно поняла. — Даже не знаю, это ты у нас мастер дешифровки. В одно движение Чонгук оказывается на ногах, отпинывая стул назад и усаживая её на стол, чтобы через секунду перешагнуть последний барьер, впиваясь в мякоть девичьих губ. Чонгук не церемонится. Вклиниваясь языком в рот, захватывает территорию безапелляционно. Пальцы фиксируют шею, пока он прихватывает зубами нижнюю губу, вылизывает, оттягивает на себя и отрывается, чтобы тут же заткнуть новым поцелуем. Целует липко, удушливо, покоряя и подчиняя, именно так, как Хэнсон нравится. До дрожи внутри, до желания заскулить и подчиниться. — Ещё, — требовательно шипит Чонгук, когда она отрывается, чтоб глотнуть воздуха. И в этот раз Хэнсон уже не сдерживается, позволяя себе утонуть в этом сладком мареве. Откровенно стонет в чужой рот, когда его пальцы слегка оттягивают за волосы назад. Прикусывает губы, скребется ногтями по плечам, и разве что не выгибается в пояснице, чтоб теснее к нему. Хотя хочется пиздец, но она не позволяет себе капитулировать так безбожно быстро. Чонгук по-хозяйски пальпирует линии тела: талия, спина, бёдра, грудь. Голову кружит, а позвонки продирает дрожью от терпкости ласк и в черепушке уже подвывает предательская мысль «а может ну его нафиг — белый флаг и погнали?». Вот только она даже пискнуть не успевает, когда в дверь лаборантской сначала стучат, вынуждая их оторваться и отодвинуться на безопасное расстояние друг от друга: Хэнсон ещё сильнее на стол, Чонгук обратно на стул. А потом в лабораторию входит профессор Ким. — О, — смущенно выдыхает Намджун, — ты не один? Извини. — Чего хотели, сонсэним? — спрашивает Чонгук с таким покер-фейсом, что если бы не поплывший контур губ, фиг бы кто догадался, что они тут делали минуту назад. — Я тебе рефераты первокурсников принес, чтоб тебе было где разгуляться в проверке чужой грамматики, — хмыкает Намджун, укладывая толстую стопку бумаг на стол перед своим аспирантом. — Не понял? — Ну ты ж им ошибки в тестах вечно исправляешь, вот я и решил, что это у тебя кинк такой на правописание. — Это не у меня, — и кивает в сторону Хэнсон, которая усиленно опускает голову в попытке спрятать уже алое лицо, хорошо ещё волосы скрывают горящие уши. — Знакомьтесь, Намджун-ши, это Пак Хэнсон — студентка с факультета корейского. Она мне помогает и проверяет тесты наших первогодок, сами понимаете, у лингвистов глаз дёргаться начинает при виде ошибки. — Очень приятно, — почти шепотом выдаёт Хэнсон, не поднимая головы. — Взаимно, — улыбается Намджун и снова возвращается к своему подопечному. — А чего это ты взял помощницу, да ещё с другого факультета? — Так у нас с Хэнсон мамы знакомы, вот и попросили приглядеть, — врёт, как дышит и делает это так складно, что не прикопаешься. — А тесты это ж несложно, просто сверяйся с уже готовыми ответами, зато я стал больше успевать. Намджун кивает собственным мыслям, залипает на секунду-другую и тянется обратно за стопкой бумаг. — Ну раз так, то это я, пожалуй, заберу, рефераты не тесты — тут термины с формулами знать надо, — и с довольной улыбкой уходит, бросая что-то вроде «дверь было бы ещё неплохо за мной закрыть», кажется, ни разу не купившись на то, что они тут всего лишь тесты проверяют. Ничего не происходит в буквальном смысле. Хэнсон после пар едет домой переодеться и забежать в магазин за продуктами для чего-нибудь на ужин, заходит в квартиру Чонгука — и ничего. Прям вот натуральное такое, большое ни-че-го. Чонгук в спортивной форме и вытягивается в планке на коврике, выдыхая куда-то в пол «привет». И всё? Даже Безупречный Абсолютный Мальчик и тот слюнявит ей руку в знак приветствия, хотя целовалась в лаборантской она точно не с ним. Ничего не происходит и за ужином, когда Чонгук сидит с влажными после душа волосами и уплетает за обе щеки сунду-чиге. Вяло обмениваются новостями и убирают со стола. Не то, чтобы происходящее напрягает Хэнсон, но какая-то до странного колючая обида всё-таки зудит под ребрами. Ровно до того момента, пока её не зажимают возле раковины. Чонгук фиксирует руки по обе стороны от неё, запирая, и ведёт носом вдоль шеи, шумно втягивая чужой запах. — Ты в моём личном пространстве, сонбэ, — произносит Хэнсон, стараясь чтобы её голос звучал как можно ровнее. — Привыкай, Хэнсон-а, теперь у тебя его будет крайне мало, а со временем вообще не останется, — до того безапелляционно и в самое ухо, что загривок прошивает электрическим током. — Это угроза? — Считай, ставлю тебя перед фактом. Хэнсон от такой наглости даже захлопывает рот и приходит в себя через долгих несколько секунд, пытается вывернуться из клетки чужих рук, но в итоге оказывается развернута к нему лицом. Слишком близко, слишком тесно. — Поняла, приняла. А теперь выпусти, сонбэ, мне ещё тесты проверять. — Нет, сегодня единственное, что ты будешь делать — учиться произносить моё имя. Без всяких там «сонбэ» и других вежливых штучек. — Спасибо, но я в курсе, как тебя зовут. Чонгук кривит губы в однобокой ухмылке и одним слитным движением наваливается на неё, почти всем своим весом, что у Хэнсон перехватывает дыхание под этой бескомпромиссной тяжестью. — Значит, быстро управимся. Позорно сдаться и заскулить чужое имя хочется примерно сразу, как её начинают целовать. Упоительно, жарко, топко, придерживая за затылок и талию. От таких поцелуев до неправильного сладко тормозит сердце, мешая нормально жить. И Хэнсон не замечает, как обвивает чужую шею руками, зарывается пальцами в отросшие волосы и слегка тянет за них, чтобы следом вытянуть рокочущий звук из чонгуковой глотки. Тот самый, который до колючих мурашек, который у самого корня первобытный, животный. Становится вдруг не просто любопытно, а азартно — что ещё он может ей предложить, если не произносить вслух его имя как можно дольше? Сколько она сама готова вынести этой сладкой пытки? Хэнсон не замечает, когда её приподнимают и усаживают на кухонную столешницу, вклиниваясь между ног. Она лишь успевает раздвинуть бёдра и дёрнуть Чонгука на себя, чтобы зубами оттянуть нижнюю губу и позволить ему скользнуть к шее крепкими поцелуями. Он не щадит кожу, вылизывая и выкусывая по миллиметру, пока пальцы с силой впиваются в бёдра, царапая сквозь джинсы, хотя по ощущениям царапают её откуда-то изнутри, выкидывая на сладкую грань между болью и удовольствием. Надетый на тонкую блузку корсет щелкает замками и отлетает в сторону, чтобы, когда ладонь пройдётся по груди, он сдавленно выругался. — Сука! Ты где бельё потеряла? На улице не май месяц. Выпорю. Но Хэнсон лишь сильнее дёргает за волосы, вминая его губы в ключицу и размазывая угрозу влажным следом на коже. Она бесстыдно прогибается в пояснице ему навстречу и задушено всхлипывает, чувствуя себя в капкане похоти. Чонгук спускается губами всё ниже, расстегивая ещё несколько верхних пуговиц, лижет сосок сквозь тонкую ткань блузки, прикусывая в самом конце за штангу, и толкается возбужденным пахом. Хэнсон с каким-то особенно трусливым трепетом фиксирует в голове простую мысль: её сейчас разложат, прямо на кухонной тумбе, возьмут по-животному быстро, а она и спорить не будет, только раскроется посильнее. Чонгук поднимает на неё блестящий от похоти взгляд и неожиданно серьезно произносит: — Мы не будем сегодня торопиться, но ты должна научиться мне доверять, тогда получишь больше удовольствия. Поняла? Хочется зажмуриться и смачно приложиться головой о столешницу, чтоб до искр, потому что это, блять, что-то невероятное. То, как он влёт считывает её неуверенность, комбинирует командный голос с заботой, чтобы успокоить, и при этом отчаянно сильно впивается пальцами в кожу на рёбрах под блузкой — это всё, черт возьми, за гранью. Но закономерно получается только кивнуть, окончательно заливаясь горячим румянцем. Чонгук задирает края блузки и толкается языком под грудью, вычерчивая влажную дугу. Прижимается бедрами к ней теснее, чтобы Хэнсон, даже сквозь его домашние штаны и свои джинсы, чувствует, насколько сильно он её хочет. И это то, что срывает с её губ первый откровенный и громкий стон. Пальцы залезают ему под ворот футболки, с силой ощупывая позвонки, царапая возле и по краю лопаток. Он снова сцепляет зубы на её соске, слегка оттягивая, но Хэнсон тормозит, не дает преломить на свой лад, утягивая за шею к себе, чтобы в самое ухо в два рваных выдоха. — Чон-гук. Его аж пробивает крупной дрожью, которую он сразу же глушит глубоким, мокрым поцелуем, передавая в рот густой стон удовольствия. Дальше только сплошное концентрированное безумие: сильные пальцы, рваные толчки, имитирующие поступательные движения, хватка зубов с оттягом и ещё горсть рваных толчков по самому чувствительному. Хэнсон уже сама неосознанно двигает бедрами ему навстречу, в поисках разрядки. Трется о его пах, наматывая ворот рубашки на кулак, чтобы удобнее было прижиматься губами к его ключицам. Кожу натурально печёт, настолько она чувствительна. А чужое имя отлетает от зубов, как единственная молитва, которая может подействовать. — Чонгук… Чонгук… Пожалуйста… Ещё… И уже пофиг на прежние страхи и неуверенность, до ожогов на скулах хочется чтобы он её тупо трахнул — жестко, без пауз и так, чтобы не могла говорить своим голосом ещё сутки. Чонгук чувствует это, наслаждается, впитывая каждую эмоцию, и подкидывает дров. Ребром ладони водит по джинсовому шву, большим пальцем надавливая на чувствительную точку в такт движениям, выворачивая её хребет до хруста. Хэнсон ловит свой первый оргазм, приподнявшись на локтях, крепко сжимая бедрами его. Взгляд преломляется от неожиданно сильных и ярких ощущений, брови слегка хмурятся, а на губах выкипает густой, но короткий стон незнакомого ранее удовольствия. Она хватает горячий, пропитанный запахом секса и пота, воздух и только спустя десяток жадных глотков приходит в себя. Тянется руками к его штанам, но её перехватывают за запястья, уводя их в сторону, и это ставит в тупик. — Но ты ведь… — Не надо, на сегодня с тебя хватит. Урок ты усвоила хорошо, — довольная ухмылка и короткий чмок в губы. — Я всё равно не понимаю, — смущенно жуёт слова Хэнсон. — Не обязательно отвечать мне тем же, я своё ещё возьму, когда ты будешь мне больше доверять, — ласковый поцелуй в висок, как доказательство его слов. — Я же сказал, что сегодня мы не будем торопиться. Снова хочется зажмуриться, разбивая собственную черепушку об стол, настолько чужая забота и трепет окутывают чувством защищенности, которого раньше ни с кем не было. Что там было про ничего не происходит? Верните всё обратно, кажется, Хэнсон не вывозит морально столько чувств разом.***
После крайне короткого разговора на тему статуса их взаимоотношений, где Хэнсон просто ставят перед фактом, что теперь они вместе, Чонгук не отлипает от неё примерно совсем. Нет, она, конечно, догадывалась, что из-за визита отцовских сторожевых псов его паранойя выйдет на новую орбиту и наберёт сверхзвуковую скорость, но не в таких же масштабах. Мало того, что теперь в универе нельзя ступить и шага без ощущения колючего взгляда на собственном затылке (во избежание психологических травм у женской половины универа было решено не афишировать отношения), а в рандомное время ночи ей прилетают звонки с очень хриплым, как из дешевого слэшера, вопросом «ты дома?». Теперь Чонгук пробивает очередную личную границу — работу. Никакие объяснения о том, что стая сопливых школьников ей ничего не сделает, закономерно не срабатывают, разбиваясь о нерушимую логику: — Ты всё равно ничего не понимаешь в этом, а я хотя бы смогу им объяснить, что нужно делать и как представлять проект. Ну вперёд. Джевон с Джемином, вообще-то, дети очень воспитанные и ни разу не капризные, пока дело не доходит до учебы. Домашку обычно Хэнсон делает с боем, выходя из него с такими потерями, что если б не пятёрки, которые они потом тащат домой с довольными мордами, давно бы перегрызла глотки их учителю. Вот и Чонгук теперь на своей шкуре узнает, что такое работа с настоящими детьми и, наконец, прекратит жаловаться на своих первокурсников (те хотя бы не воют сиренами). Поначалу всё идёт хорошо, он им объясняет, как правильно заливать воду, чтобы она попадала под влияние магнитов и меняла своё направление, поддаваясь законам физики. С ракетой на подъемнике они тоже справляются кое-как. Проблемы начинаются на этапе объяснений, как это всё работает и что нужно говорить людям, когда они начнут подходить к их стендам и спрашивать. — Магниты воздействуют на структуру ассоциатов воды из-за того, что дипольные молекулы… — Ассоциатов, дипольные, молекулы, — загибает пальцы Джемин, пробуя новые умные слова на вкус и, судя по блаженному лицу, заглядывающему Чонгуку за плечо, нифига вообще не запоминает и тем более не понимает. — Ты меня слушаешь? — терпеливо спрашивает Чонгук, слегка нахмурив брови. — Слушаю, — кивает пацан и опять взглядом за спину, туда где воровка вулканов во всю тренирует извержение. — Ты можешь на них повлиять? — серьезно спрашивает Чонгук, поднимая взгляд на Хэнсон. Та с довольной улыбкой разводит руками. — Ну блин, это дети. Им твои молекулы дипольные по одному месту, тут нужен более тонкий подход. Расскажи простыми словами, чтобы они поняли суть опыта, желательно через какую-нибудь историю. Если честно, Хэнсон в тайне надеется, что Чонгук сдастся, плюнет на всё и взмолится о помощи, но не тут-то было. Внезапно исчезает серьезный и требовательный аспирант с кафедры инженерии, и появляется совершенно новый и не знакомый ей человек. Откуда-то берётся история про пирата, который, чтобы спасти принцессу путешествует по островам в поисках древнего заколдованного артефакта, управляющего водой. Ведь принцесса в плену у морского чудовища кракена. Пират и его верная команда храбро сражаются с туземцами, поднимаются к вулкану и успевают достать артефакт до того, как тот начнет извергать лаву. Так скучные магниты превращаются в древний магический предмет, а дипольные молекулы падают смертью храбрых под мечами команды корабля. Вместо скучных объяснений про механизмы подъемного крана, Чонгук рассказывает историю о другом пирате — космическом, который оказывается брат морского. Космический пират заперт на чужой планете и теперь, чтобы вернуться к своему брату, ему нужно с нуля собрать все детали для корабля, с помощью которого он прилетит домой. Всё это с таким чувством рассказывается, да ещё и по ролям, что на этом фоне не то, что вулкан из соды меркнет, тут уже и родители заинтересованно подтягиваются на представление. Естественно, после такого близнецы получают первое место и по порции мороженого в кафе рядом со школой. Даже их мама оказывается под таким впечатлением, что пытается узнать у Хэнсон, не сможет ли Чонгук прийти на детский праздник в костюме пирата. — Держи, — протягивает ему половину гонорара Хэнсон, когда их благополучно оставляют наедине, после двадцатиминутных уговоров отлипнуть уже, наконец, от Чонгука. — Зачем это? Тесты лучше проверь все завтра. — Ять, Чонгук, — имя его теперь реально звучит не в пример чаще, чем раньше, — ты почти всю работу за меня сделал. Я, вообще, не думала, что ты так хорош в общении с детьми. Скажи честно, я разблокировала какую-то тайную способность? Тот лишь отмахивается со смешным фырком и поправляет короткий хвостик на затылке. — Есть планы на вечер? — Нет, — моментально отвечает Хэнсон. — Тогда вечером приходи ко мне, познакомлю с хёнами своими. Мы каждую третью субботу месяца собираемся у кого-нибудь, в этот раз у меня. — Это что, вечеринка? — удивленно выгибает бровь Хэнсон. — Нет, погоди, у тебя есть друзья? И что мне принести? Спортивную форму, кроссовки? Чонгук поворачивает к ней голову, отрываясь от разглядывания перепачканного ребенка за соседним столом, и смотрит на девушку наполовину сочувствующим взглядом, наполовину презрительным. — Ты уверена, что правильно понимаешь значение слова «вечеринка»? — Я-то понимаю, но в твоём представлении вечеринка может означать и хардкорный марафон по планке с подтягиванием на турнике, — парирует Хэнсон, довольно расправляя губы в ухмылке. — Значит, следующее, что будем исправлять - это твоё представление обо мне, — спокойным голосом припечатывает Чонгук, заставляя Хэнсон потерять способность дышать. Он оттягивает уголок губ в усмешке и поднимается, чтобы накинуть куртку и нагнуться к её уху: — Мне нравится, когда ты так замираешь, выглядишь в этот момент невероятно покорной. Жду тебя вечером. Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты, — если следовать данной поговорке, то Чонгук профессор, владелец чайной компании, адвокат, музыкальный продюсер, владелец художественной галереи и директор развлекательной компании, а ещё хореограф. Хёнов у Чонгука оказывается аж шесть штук, в числе которых есть и профессор Ким Намджун, который неловко улыбается, обнажая ямочки на щеках, и просит общаться с ним неформально вне стен университета. — Не знал, что мы сегодня с подружками, — шумно гаркает улыбчивый парень, заносящий пакеты с едой в квартиру. — Чон Хосок, хореограф и бывший наставник Чонгука. Если когда-нибудь понадобятся его позорные фотки в пятнадцать, где он пытается танцевать — обращайся, у меня их валом. — Где подружки? Кто сказал «подружки»? — вертит головой красивый парень с пухлыми губами, расталкивая всех своими широкими плечами. — Так вот какие «подружки», — с интересом осматривает девушку перед собой. — Ким Сокджин, директор развлекательной компании, не хотите прийти к нам на кастинг? Как раз сейчас ищем новые лица. А если вдруг рисуете, то у меня есть галерея. — Хён, ты со старыми лицами разберись сначала, — фыркает ему невысокий парень, сминая задники ботинок. — Без тебя обойдусь. — В том и дело, что не обойдешься. В коридоре разворачивается нешуточная перепалка, в которой главное оружие всё у того же широкоплечего директора компании — его собственный смех со звуком стеклоочистителя, от которого спрятаться хочется примерно всем. Пока они галдят, Хэнсон немного растеряно влипает в них, стараясь отфильтровать в этом словесном потоке, кто есть кто. Оказывается, что невысокий парень, без которого не обойдется Сокджин, это Чимин, и он работает адвокатом в компании старшего. Кстати, на старшего работает и Хосок, а ещё спокойный, как удав, Мин Юнги в качестве музыкального продюсера. Именно он прежде, чем уйти на кухню, аккуратно хлопает её по плечу и произносит немного хриплым голосом «сочувствую». С Сокджином не связаны только Намджун и Тэхён, у которого чайный бизнес, объясняющий дорогую коллекцию чая на полках Чонгука. Компания настолько разношерстная, что даже в глазах рябит, но при этом не вызывает никакого диссонанса. Будто так и было задумано с самого начала. Единственное, что интересует Хэнсон во всём этом балагане - как они вообще смогли все познакомиться? — Так у нас дома с Чонгуком на одной улице, — объясняет Сокджин, когда они уже садятся за стол. — Я его, считай, с пеленок знаю, видел всё — от агрессивного пубертата, хлопанья дверью дома до его первой девушки и сконструированного робота. Кстати, где этот птеродактиль? Всё ещё висит у тебя над кроватью, отпугивая девушек? — Угу, — бурчит Чонгук, заедая слайсом говядины. — Ты уже видела этого монстра? Такая махина точно когда-нибудь прибьёт тебя: если не свалится на голову, то добьёт инфарктом, когда проснешься и увидишь его над собой. — Он там висит уже пять лет и ничего, пока без инфарктов. — Ты уже привык, а останешься с кем-то на ночь и всё — баста, мне не звони, труп закапывать не буду помогать, — каркает Сокджин. — Лучше сразу Чимину, он у нас адвокат всё-таки. — Ну фиг знает, хён, Хэнсон как-то выжила, — спокойно заявляет Чонгук, вытряхивая на стол перевозбужденное и многоголосое «о-о-о-о-о-о». Хэнсон строит максимальный покер-фейс и почти носом падает в пиалу с соусом для мяса. К счастью, разговор быстро уходит в другое русло, позволяя ей выдохнуть. За один шумный вечер Хэнсон успевает понять одну простую вещь: друзья у Чонгука из той самой породы, когда готовы вытащить тебя из любой жопы, в которую ты залез, и при необходимости ткнут тебя носом в собственные ошибки. И от этого становится немного завидно, но в большей степени приятно удивляет, что у Чонгука хватило ума окружить себя правильными людьми. Они много едят, ещё больше пьют, обсуждают какие-то свои дела, но при этом не дают Хэнсон выпасть за борт беседы. Всегда подтягивают, охотно хмыкая на шутки и одобрительно кивая «да, он такой говнюк», когда она пытается пожаловаться на Чонгука. Под конец вечера, когда все постыдные истории про младшего были рассказаны, а вино выпито, отмечаясь теперь приятной теплотой на скулах, Тэхён на правах такого же чеболя, как и Сокджин с Чонгуком, меланхолично цыкает. — И все-таки, я поражаюсь, как у тебя хватило смелости свалить из дома. Я так и не смог, слишком уж мне нравится там жить: красиво, просторно и комфортно. Не надо думать о том, что лучше купить — корм для Бама или себе пожрать. — Дело ж не в доме, — задумчиво тянет слова Чонгук, лениво ероша волосы на затылке, — а в свободе. Лучше я буду думать о корме Бама, чем прыгать под чужую дудку, которая диктует как мне жить, кем быть и кого любить. На такой же дом, и даже получше, я сам заработаю, всему своё время. Хэнсон неожиданно понимает, что процент бахвальства, которое так присуще мужчинам, в его словах стремится к нулю. Правда заработает, правда сам. Просто потому, что это у него в характере — добиваться поставленных целей. И есть в этом что-то непоколебимое, захватывающее дух и заставляющее колени подкашиваться. С таким, как Чонгук, никогда не будешь чувствовать себя не защищенной или нуждающейся в чем-либо, будь то деньги или поддержка. Он всё отдаст, себя положит, но отдаст, лишь бы ты ему улыбнулась. — Повезёт же кому-то, — хмыкает задумчиво Чимин, а Чонгук при этом жадно впивается взглядом в Хэнсон, сидящую напротив, и шепчет одними губами «ты только доверься». Слабая, хлипко цепляющаяся за костяной остов надежда, что повезёт именно ей, подтачивает нутро девушки. Может, и правда довериться? — Надо поговорить, — это говорит Хэнсон тем же вечером, пока вино не выветрилось, эйфория после терпких поцелуев не сменилось кусачей реальностью, а она сама не успела передумать. — Хорошо, — кивает Чонгук, убирая оставшийся после ребят мусор, но она молчит, нервно теребит пальцами края кофты, ковыряет в джинсовой дырке и даже не думает начинать. Не знает как. — Пойдем гулять с Бамом и поговорим, ладно? На воздухе всё равно легче думается. Она в очередной раз отвешивает себе ментальную пощечину, ибо тому, с какой непринужденностью Чонгук считывает её нервяк и исправляет его, позавидует любой хирург: легко, словно для него это тоже самое, что почистить зубы. Бесит, но ещё сильнее заставляет расслабиться. Он знает, что делать и делает. Чонгук правда знает, что делать — нацепить на Бурого Алтайского Мишку ошейник с поводком, взять им горячего чаю в круглосуточной палатке и крепко-нежно сжать её пальцы, пряча их вместе со своими в кармане куртки. Хэнсон заметно расслабляется, размазывая по языку мятную теплоту, и, кажется, согревается вовсе не снаружи. — Ну рассказывай, — без нажима, очень мягко, не столько ставит перед фактом, сколько предлагает ей выбор, давая немое обещание в случае отказа никуда не исчезать. Сердце предательски ёкает. — Да нечего, собственно, рассказывать, — тихо выдыхает куда-то в стакан с чаем. — Я в школе ботаником была жёстким, а если это всё совместить с моими интересами и манерой вырядиться, то на выходе получаешь белую ворону. Надо мной регулярно издевались, без жести, конечно, но с этого начинался и заканчивался мой день в школе. Я бы, скорее всего, вздернулась к концу учебного года, но был ещё Чонин, который всегда рядом и всегда поддержит. Он не давал мне окончательно уйти в свою раковину, и естественно, я влюбилась. Это сейчас, задним умом и после двух месяцев терапии, я понимаю, что то вовсе была не поддержка, а легкая форма газлайтинга. Все эти его «не парься, мне же ты понравилась». Я-то ждала заботы, теплых слов, а получала всегда в ответ завуалированное: «Ну да, они правы, ну и что с того? Я же с тобой, я не уйду, цени меня, ведь я такой один». И шутки его дурацкие, про мой сосок, который будто чуть меньше, чем другой, или про родинки, про бедра с мелкими ямочками, которые, видите ли, ему кратеры на Луне напоминали. Конечно, теперь я понимаю, что всё это не более, чем жалкие попытки растоптать во мне уверенность в том, что я могу быть красивой не только для него. Но черт… я поверила. — Это в прошлом, — мягко произносит Чонгук, но она всё равно слышит звон стали в окончаниях его слов. Он отпускает Бесстыжую Ахеревшую Морду с поводка, когда они заходят в парк и сильнее сжимает её пальцы у себя в кармане, будто хочет передать собственную уверенность. — Знаю, я на такое дерьмо больше не куплюсь, — кивает Хэнсон, пряча нос в объемном шарфе. — Ты поэтому сосок проколола? — Да, думала так будет незаметно, что он меньше другого. Я и на кулинарные курсы пошла по совету психолога, чтобы вернуть себе аппетит, ибо изводила себя голодом, чтоб ямочки на бёдрах исчезли. А пока готовишь много пробуешь незаметно для себя самого — вроде ничего не съел, но сытый. Правда, пришлось отказаться от видеоигр, чтоб совмещать с подработкой и учебой. Я раньше много играла, у меня даже свой канал на Твиче есть. Ходила на все гейм-коны, даже косплеила немного. Представь себе розоволосую меня в мощных гриндах, раза в три больше, чем твои. С мечом за спиной, потому что у неё после школы выставка. Я очень выделялась в школе, — она запивает горькую усмешку ещё теплым чаем. Чонгук разворачивает её к себе лицом, заставляя остановиться, и смотрит внимательно, цепко, выжидающе, прямо в глаза. Пробирает до самого нутряка. — Да хоть болотного цвета у тебя будут волосы, мне плевать, Хэнсон, — серьезно заявляет Чонугк и не поверить в это сложно. Это как с домом, который он обязательно сам купит — точно знаешь, что он говорит правду. — Если хочешь знать, то после твоего перформанса с экстремальным обнажением у меня в кружке я только и мог, что думать о твоих сосках. Красивых, розовых, с этой черной штангой, за которую страсть как хотелось потянуть. Я это к тому, что нет никакой необходимости в том, чтобы быть как все. Хочешь, гонять на гейм-коны в безумных костюмах — вперед, я могу поддержать и надеть костюм Жнеца. Недовольные найдутся всегда, но не потому, что в тебе реально есть какая-то проблема, а потому что на самом деле проблема именно в них. В недовольных собственной жизнью и собой настолько, что они готовы загрызть любого, кто не похож на них, — пальцы невесомо ведут по скулам, убирая выбившуюся прядь волос. — Хэнсон, дураков вокруг полно, но ты-то не дура. Не слушай, будь собой, а для всего остального я в школе занимался тхэквондо. Чужая шутка с характерным только для Чонгука смешком-фырком здорово разряжает воздух, позволяя улыбнуться широко и выдохнуть свободнее перед тем, как сказать следующее. — Есть ещё кое-что, Чонгук, — облизнув губы, произносит Хэнсон. — Мой первый раз тоже был с ним, и это было ужасно. То ли его дурацкие шутки, то ли физическая боль, но меня разломило так, что я сбежала сразу же. Было жутко стыдно, неловко, я даже не смела выходить из комнаты, рассталась с ним по телефону от страха. — Ять, — шумно выругивается Чонгук. — Ну тебе-то почему стыдно? Это он неопытный сопляк, поспешил взять своё и в очередной раз показать собственное «я», но твоей вины в этом ноль, — он мягко прижимается губами к её виску. — Послушай, я обещаю, что мы ничего не будем делать, пока ты сама того не захочешь. Будем вместе постепенно узнавать, что тебе нравится. — А тебе? — И мне, — кивает, преломляя губы в улыбке. — Все будем делать вместе, понимаешь? Я буду рядом, просто говори со мной, а я постараюсь, чтобы ты никогда не боялась сказать мне, когда что-то не так. Снова эта непоколебимая уверенность в собственных словах, которая не просто подкупает, она передается вместе с мягким поцелуем в щёку, с поглаживаем пальцев в кармане куртки и пронзительным взглядом темных глаз, будто бы внутрь. Хэнсон коротко выдыхает и понимает вдруг, что пропала — влюбилась. Вляпалась, потому что нельзя не. Нельзя не вляпаться в почти детскую непосредственность и откровенность, граничащие вместе с упорством и умением признавать собственные ошибки. С уверенностью в себе, в своих поступках и, вытекающей оттуда, способностью брать ответственность за свой выбор. От такого буйного коктейля колени подкашиваются, а позвонки позорно вибрирует в желании склониться, подчиниться, довериться мужчине.***
На исходе оговоренного месяца проверки тестов не заканчиваются, превращаясь в постоянный повод проводить совместно вечера, словно поводов этих теперь недостаточно. Хэнсон даже не замечает, как в чужой шкаф переселяются её футболки с джинсами, на полке рядом с книгами по механике оказываются учебники по корейскому, а у неё появляется личная кружка для чая. И даже птеродактиль над кроватью, который со скрипучим звуком начинает махать железными крыльями и светить красными глазами, уже не заставляет испуганно дергать плечами. Всё происходит незаметно, постепенно, но меняясь на каком-то фундаментально правильном уровне, будто так было задумано изначально. Кроме одной детали, которая начинает уже натурально бесить. С того разговора в парке Чонгук так и не зашёл дальше поцелуев, а Хэнсон уже готова скрести ногтями по полу, уподобляясь Бронхам Алкоголика-Монстра. Почти ленивые и тягучие, словно карамельная патока, поцелуи вечером на диване и злые, жадные, с прокушенными губами утром, в университетской лаборатории. Но не более. Бесит страшно. Поэтому, когда Чонгук вечером в очередной раз отстраняется, собираясь уйти в душ и спать, Хэнсон недовольно поджимает губы и запрокидывает чужую голову, потянув за волосы. — Ну что опять не так? Уже не смешно даже, Чонгук, — и проезжается бедрами беспощадно, задевая вздыбленную ширинку чонгуковых джинс. — Хэнсон, — шумно вздыхает тот, выворачивая голову из хватки, — я не железный, перестань. Я стараюсь уважать твои границы и дать понять, что со мной безопасно и комфортно. Хэнсон хочется возразить, но рот сам собой захлопывается, когда она замечает легкий румянец на его скулах. Терпеть ещё становится просто невозможно. Сочетание хрупкой нерешительности, заботы и бьющей через край безоговорочной сексуальности дурманят почище поцелуев. — Я знаю, и я хочу. Правда. И, словно в доказательство, целует настойчиво, сминая губами сопротивление. Стонет, не удержавшись, когда Чонгук сдаётся под её напором и крепко впивается пальцами в ягодицы. Он спускается цепочкой коротких поцелуев к шее и дальше вниз, под ворот рубашки к впадине между ключиц. Ей остается только посильнее прижать к себе вихрастую голову и наслаждаться терпкими, властными прикосновениями, что Хэнсон и делает. Вот он по-хозяйски сильно сминает ягодицы, ползёт под рубашку, обжигая поясницу прохладными пальцами, и резко утягивает на себя, вынуждая осесть на стояк. Хэнсон послушно раскрывается, прижимаясь теснее, и выдыхает рвано, сквозь стиснутые зубы. Чонгук в одно движение опрокидывает её на диван, вжимая весом собственного тела, а дальше всё, как в тумане. Не поддающиеся пальцам пуговицы разлетаются мелкой шрапнелью по полу. Язык толкается в кожу буквально везде, пальцы гладят, давят, хватают и тянут всё, что оказывается под ними. Выть хочется примерно всегда, но получается только поддаваться, вскидывая бедра навстречу. — Сука, — почти рычит Чонгук, когда Хэнсон прикусывает его указательный и средний, жадно втягивает в рот и щедро слюнявит, действуя исключительно интуитивно, потому что больше ничего другого в башке не остается. Его язык — влажный и бесстыжий — скользит по ребрам, уходя зигзагами к груди, обводит сосок и давит на штангу, заставляя её подавиться на вдохе и закатить глаза, срываясь на стон. Глухой, слегка задушенный у основания, но всё же открытый сигнал для него — все барьеры разрушены в труху. Она подтягивает его выше, чтобы унять или заразить жжением в губах, целуя с торопливым упоением, пока руки щелкают пряжкой ремня. Пальцы оттягивают пуговицы, бельё и проникают внутрь. Тяжелый, горячий, липкий от естественной смазки член приводит Хэнсон в иррационально неестественный восторг. — Впечатляет, — с каким-то отчаянием выдыхает она ему в плечо, чувствуя острое желание попробовать его член на вкус, положить на язык, обхватить губами и натянуться насколько сможет. — Блять, Хэнсон, продолжишь в таком духе, и мне придётся перестать себя сдерживать, — звучит глухое и хриплое над её головой. — Так не сдерживайся, — не пойми откуда взявшаяся храбрость, просыпающаяся исключительно в плоскости такого рода близости конкретно с Чонгуком, беспощадно бьёт обоих по вискам. — Не жалей меня, Чонгук. И покрепче обхватывает член, скользя ладонью вниз до сдавленного стона сквозь зубы. Чонгук запрокидывает голову, обнажая шею, где под кожей обессилено гуляет кадык, который так и тянет укусить. Ведомая интуицией, она касается возбужденного члена резко, жестко, слегка царапая чувствительную головку, и судя по ломкому стону, ему это нравится не меньше, чем ей. Возбуждение становится до того болезненным, что он в итоге убирает чужую руку, в одно мгновение расстёгивая её джинсы и снимая их. Она не оставляет ему время на нежности, на правильный подход и на «как я себе это представлял», только на голодную похоть и желание взять. Укусить за холку и драть, как он любит — жестко, безапелляционно и взахлёб. И, кажется, Хэнсон ничего не имеет против, потому что до хруста прогибается в пояснице, когда два пальца толкаются в неё. Он растягивает её не в пример поцелуям — медленно, с оттяжкой, разводя пальцы внутри на манер ножниц. Хэнсон откидывается назад, захлебываясь запредельными стонами, и уже натурально мечется под ним, размазывается плавленным воском по дивану и кое-как стягивает с него футболку, чтобы хоть пальцами коснуться горящей не меньше, чем у неё, кожи. — На меня смотри, — почти приказ падает с его губ, когда Чонгук, прихватив за подбородок, разворачивает к себе и входит. Заполняет её медленно, почти болезненно, но наверняка неотвратимо, что хочется кричать. И смотрит в её раскосые светло-карие глаза, будто нет ничего важнее и ценнее. Первый толчок на пробу медленный, тягучий, топкий, как обещание того безумия, что их ждёт впереди. Чонгук целует безбожно хорошо, правильно, заставляя забыть обо всем, что за пределами этой точки пространства и времени, и прежде, чем начать реально двигаться, он кусает её в мочку уха. — Ты можешь остановить меня в любой момент. — Да ни за что на свете, блять, — впиваясь ногтями в распаленную, покрытую испариной кожу на плечах, почти грозится Хэнсон. Чонгук через силу хмыкает и толкается резко, размашисто и до конца. Задает жесткую амплитуду движений, выдергивая вместе с нервными окончаниями стоны. Крепко держит руками, ещё крепче целует и кусает, раскидывая россыпь бордовых меток на коже. А Хэнсон лишь шире раскрывает бедра, безропотно поддаваясь чужим движениям, лишь иногда вскидываясь ему навстречу. Чонгук берёт её грубо, не церемонясь, вбиваясь в желанное тело и приговаривая куда-то в него же «ты сводишь меня с ума». Небо падает, погребая Хэнсон под осколками острого и обжигающего удовольствия, заставляя мелко рябить дрожью. Она задыхается в поцелуях, терпких прикосновениях и надломленном рыке, который сопровождает пошлые шлепки бёдер о бедра. Такая близость пьянит до сорванного дыхания, до громких стонов, до вспоротой ногтями кожи на чужой спине, до горчащего привкуса цитруса на кончике языка. Хочется ещё сильнее, чтобы всё аж хрустело. Кое-как она мутным взглядом фиксирует прозрачные капли пота, моментально слизывая их, и крепче обнимает его ногами, заставляя навалиться ещё больше. Чонгука раскалывает на части от её раскрасневшегося лица и почти закатывающихся от удовольствия зрачков. Она калеными щипцами вынимает чужое нутро, заставляя умирать каждый раз, когда в агонии срывается на его имя то шепотом, то криком, то горячечным бредом. Подстёгивает обхватить за талию и почти натягивать на себя, толкая в пропасть страсти. Разрядка настигает неминуемо, сужает пространство до атома, до той точки, когда оба спаиваются, и пробивает сначала Хэнсон. Она выгибается навстречу Чонгуку, замирает, ошалело распахнув глаза, и позволяет ещё парой резких толчков столкнуть её в абсолютное ничто. Хэнсон кончает красиво, ярко, разбиваясь на миллиард мелких частиц и это оказывается достаточно, чтобы Чонгук, догнавшись несколькими движениями бедер, резко вышел, обжигая спермой нежную кожу на бедрах. Застигнутые врасплох вспышкой отчаянного желания, они не двигаются. Чонгук теряет счёт времени, практически прикипая головой к её животу, пока Хэнсон прочесывает пальцами его волосы. Они вязнут в мгновении ещё более откровенном, чем раньше, и честной близости, не смея тревожить, чтобы не спугнуть.***
— Здравсь… те? Профессор риторики Хан Чоль с кафедры корейского языка и культуры напихал бы Хэнсон за такое полный рот орехов, и начал гонять по всем рэп-куплетам в к-попе, отрабатывая дикцию. Но если к этому она ещё готова, то к тяжелому выбору, перед которым её прямо сейчас ставит жизнь — нет. К выбору между официальным «здравствуйте» человеку, которого её мать представляет, когда она после универа в кои-то веки приходит домой не к Чонгуку, а к себе. — Хэнсон-а, знакомься. Это Чон Чонгук — сын моей подруги Го Хисон, он аспирант в твоём университете. Мы с Хисын подумали, что вам будет полезно познакомиться. И между уже родным «привет, Чонгук» — не зря же он учил её произносить собственное имя, доводя процесс до автоматизма, крепко трахая утром в лаборантской на кафедре инженерии перед занятиями и вечером у себя дома. — Приятно познакомиться, Хэнсон, — Чонгук сама невозмутимость, как будто и не он её целовал два часа назад, вжимая в стеллаж с гаечными ключами на девять. — Вне университета можешь обращаться ко мне неформально. Из кухни с подносом закусок выходит довольная Го Хисын и, кажется, не замечает примерно совсем, как её собственный сын с улыбкой до ушей даже не смотрит, а натурально жрёт глазами дочь её подруги. — Ну чего замерла-то? — ласково подгоняет Хэнсон такая же довольная, как и подруга, мать. — Садись рядом с Чонгуком, не стесняйся — не укусит. Спорное утверждение, вообще-то, потому что на левой ягодице у Хэнсон распускается красным полумесяцем аргумент против. Она послушно садится рядом, просто потому что ничего другого придумать от шока не может. По всему выходит, что тогда, в лаборантской, Чонгук не соврал Намджуну, когда сказал о знакомстве матерей. Интересно, как давно он в курсе? — …Хэнсон у нас немного стеснительная, особенно с парнями, — продолжает тараторить мама. — Она со школы отдаёт предпочтение учебникам или саморазвитию. Сейчас вот днями и ночами пропадает на каких-нибудь курсах. А так хоть в университете друг будет. — Не переживайте, госпожа Мин, — вежливо тянет гласные вместе с улыбкой Чонгук, а сам под столом уже во всю сжимает бедро Хэнсон, — я присмотрю за вашей дочерью. Вот уж кто действительно присмотрит, так это Чонгук, коршуном нависая над ней и не выпуская из собственных рук, будто кто-то реально может украсть, стоит ему отвернуться. Не то, чтобы Хэнсон против, в конце концов, Чонгук настолько правильно и стремительно вошёл в её жизнь, что спорить с этим не хочется примерно совсем. Просто до этого момента всё казалось нереальным, почти сказочным, а теперь отчего-то сосёт под ложечкой. Возможно, дело в том, что поддавшись тёплой майской погоде она сегодня надела юбку, а Чонгук теперь бесстыдно пользуется этим, скользя пальцами выше по внутренней стороне бедра. Мама рассказывает какую-то глупую историю из детства, Хисын-ши вторит ей, меняя только имя с Хэнсон на Чонгука, и обе не замечают, как Хэнсон краснеет щеками, нервно прикусывая губу. — Извините, — смущенно пищит куда-то в сторону Хэнсон, — мы отойдём на минутку. Она почти опрокидывает стул, так резко и быстро подлетает с него. Вжимает Чонгука в ближайшую же стенку в коридоре и очень сурово сопит ему куда-то в грудь — гребаная разница в росте! — Ну и что это за хня? — Это не хня — это официальное знакомство с родителями, — довольно скалится Чонгук. — А предупредить нельзя было? — продолжает напирать Хэнсон, изо всех сил стараясь игнорировать жадные пальцы на своей талии под кофтой. — И почему не сказал раньше, что наши мамы реально знакомы? — его губы прижимаются к шее, невесомо касаясь чувствительной точки под ухом. — Ты как себе вообще это представляешь? Надо же было как-то подготовиться, сочинить, в конце концов, историю знакомства, — короткие ногти царапают низ живота, вдоль края юбки. — Что мы им скажем? Типа извините-простите, он вляпался в мой сосок во время моего экстремального обнажения на спор? Его руки уже во всю обнимают ребра, а губы скользят ниже до самого сгиба шеи и плеча, чтобы толкнуться туда языком, оставив влажное пятно. Этого недостаточно, хочется большего. Хочется теснее, крепче и чтобы глотка не сохла, а исступленно хрипела чужое имя. Зарываясь пальцами в отросшие волосы, Хэнсон в очередной раз удивляется его способности за секунду ломать любое её настроение до отметки «трахни меня, как в последний раз». — В следующий раз, прежде чем раздеться, хорошенько подумаешь перед кем собираешься это делать, — безбожно твёрдым, с выгоревшим желанием по краям, голосом не утверждает, а предупреждает Чонгук, сладко щипая за штангу в соске, чтобы его слова наверняка закрепились в чужой голове. Он притягивает её за подбородок к себе, сокращая между ними дистанцию до одного вдоха, и заглядывает в глаза. — Хэнсон, честно говоря, я не сказал о том, что мы встречаемся только потому, что не знаю, готова ли ты сама объявить об этом перед родными. Чонгуку кажется, что ответа он ждёт целую вечность, но он готов ждать и две вечности, и три. Хэнсон стоит того, чтобы её подождали. В конце концов, она самое важное и ценное в его жизни. Та, кто заставил вспомнить, что такое возвращаться не в пустой дом. Ужинать не готовым обедом из круглосуточного, а домашней едой, которую вы готовите вдвоем, пока Бам путается в ногах, не зная, кого от большой любви лизнуть первым. Ждать перерыва в университете, чтобы тайком украсть терпкий поцелуй, словно ты ещё совсем пацан. — Я готова. Хэнсон — это взгляд светло-карих глаз, который говорит куда больше, чем слова. Хэнсон — это счастье, которое безоговорочно топит под собой. Хэнсон — это экстремальное обнажение сердца.