"Только люди, поражённые одним недугом, понимают друг друга. "
Франц Кафка.
Шелест бумаги, возвышающейся стопками на столе из тёмного дерева. Скрип ручки, выцарапывающей строчки ровным почерком и иногда оставляющей неприятные кляксы, которые пачкают смоляными пятнами пальцы. Стук дождя плачущего неба над Лондоном; размытая в безобразные подтеки и разводы бегущими по стеклу каплями картина города, с редкими желтоватыми огоньками чужих окон. В небольшом кабинете, словно отрезанном от всего остального мира, время, кажется, работает по другим законам и правилам. Льюис смотрит на часы, где стрелки привычно описывают круги на циферблате, а из него по крупицам высасывают силы и отбавляют предначертанные минуты существования. Ненадолго задержаться после работы не означает пропустить ужин и даже вечерний чай. Но он извинится перед друзьями потом, отмахнется избитым "всё хорошо" на немые вопросы в глазах, глотая оскому вины и невысказанных слов, которые осядут горечью на корне языка. День ото дня всё крутилось по одному сценарию. Перед ним возникает доверху наполненная кружка; пар застилает глаза, а запах молока возвращает из пучины мыслей, в которой Льюис беспомощно барахтается и никак не может найти опору, и в попытках уцепиться хоть за что-то вчитывается в бумаги. — Уже совсем поздно. Майкрофт садится в своё кресло и прикуривает сигарету. Льюис смотрит, как тлеет она, зажатая меж длинными пальцами, как поднимается полупрозрачная струйка дыма к потолку. Документ перед директором так и остаётся нетронутым. — Шли бы вы домой, — тихо произносит Мориарти. Холмс похож более на призрака, чем на человека, на этот самый дым, который выдыхает, на отброшенную тень, теряющуюся в десятках ей подобных. В его темно-синих глазах чёрная пустота беззвездной ночи, в устремленном в никуда взоре туман беспросветных дум, в котором давно потеряны все ориентиры, оттого забыта дорога домой и где-то на закоулках пути потерян он сам. Майкрофт устало усмехается, смахивает пепел с сигареты в стеклянную граненую пепельницу, забитую до отказа смятыми окурками — Льюис хмурится от её вида, — и смотрит Мориарти прямо в глаза. — Могу сказать тебе то же самое. — У меня работа. — У меня тоже. Льюис больше не отвечает, лишь делает глоток горячего ассамского чая, имеющего странный успокаивающий эффект. Люди в порыве отчаяния заливают бездну, зияющую там, где обычно бьётся сердце, алкоголем, напиваются до беспамятства в пабах или в полнейшем одиночестве, сверля стену напротив взглядом, пока в голове всё окончательно не помутится и не затянет в темноту. Они же глушат горе чаем. Он опускает взор на отчет. А буквы так и норовят разбежаться в разные стороны, упрямо не складываются в слова, а если и встают ровными рядами предложений, совсем теряют хоть какой-то маломальский смысл. Льюис выдыхает, пытаясь сморгнуть пелену перед глазами, и зажимает переносицу пальцами, словно это поможет вернуть чёткость зрению. Майкрофт откидывается на спинку кресла, скользя невидящим взглядом по осточертевшему кабинету, ставшему одновременно и клеткой, и спасением от себя самого. Его тихая компания всегда неизменна и нема. Льюис никогда не признается в истинной причине своего нахождения здесь, но, впрочем, этого не требуется. Майкрофт понимает. Ему достаточно посмотреть в алые глаза, сверкающие острым умом так же ярко, как у его братьев, и увидеть бледную кожу, почти что прозрачную, сквозь которую хорошо видны вены и тени под уставшими очами, чтобы понять — у обоих раны не затянулись, у обоих на лицах фальшивые улыбки. Горечь сигарет во рту сменяет вкус молочного чая, так непохожий на привычный чёрный кофе, от крепкости которого обычные люди воротят нос. Майкрофт мог бы вновь заявиться на Бейкер-стрит, но с каждым разом видеть подавленную мисс Хадсон, с подбадривающей улыбкой на устах, но с потухшим взглядом, и пустую комнату брата, похожую скорее на склеп без дыма в воздухе, не успевающего выветриваться, мелодии скрипки и вечно раздающегося шума, было всё труднее и труднее. Поэтому сидит вот уже несколько часов, растянувшихся на целую вечность, и тщетно пытается забыться в работе рядом с таким же ищущим спасение в кипах бумаг Мориарти. Две потерянные души в безмолвии одного кабинета. Ещё пара выкуренных сигарет, допитый чай, усилившаяся гроза на улице. Время движется медленно, проходит сквозь тело, оставляя неизгладимый след, который обязательно скажется в будущем. Огонёк в лампе боязливо дрожит, как осенний лист на ветру, но горит. Горит ярко и живо, напоминая веру, что теплится глубоко в нутре. Тени пляшут по стенам, гипнотизируют, отвлекают, и всё внимание рассыпается, как выстроенная из домино башенка, стоит подтолкнуть одну ее деталь. — Тебе правда так нравится работать? Острый взгляд Майкрофта слишком проницателен для человека, который спит урывками между беспокойными грезами или вовсе мучается бессоницей. Льюис упрямо молчит, постукивая кончиком пера по черновику. Врать ещё никогда не было так сложно, поэтому он произносит уклончивое: — Вы знаете ответ. Майкрофт встаёт, отодвигая стул, и, подходя к Мориарти, берёт стопку бумаг, которую отправляет на полку высокого стеллажа, с такими же сотнями архивных записей, пожелтевших от старости, заброшенных и забытых под пылью истории. Льюис лишь наблюдает усталым взглядом, прочерчивая им невидимые линии от стола до шкафа и не возражая действиям директора. — Раз уж мы оба знаем ответ, ни к чему больше тратить силы попусту. Трудолюбие похвально, пока не идёт во вред. Голос Майкрофта строгий, натренированный суровой работой, становящейся испытанием для человеческих чувств, которым не место там, где решаются судьбы людей и государства, но Льюис — быть может, ошибочно — слышит пробивающееся беспокойство в низких нотах. Оно ему не нравится. Оно везде и повсюду. Подбадривающие похлопывания по спине Ренфилда, буквально вырастившего братьев и знающего, как они были привязаны друг к другу, пропитанные тоской глаза Фреда, старающегося составить ему компанию, чтобы избавить от одиночества, помощь Манипенни, стремившейся подсобить во всём, чтобы забрать часть обязанностей себе и тем самым хотя бы на небольшую долю облегчить ему жизнь. Льюис благодарен, но от скрытого в этих жестах сочувствия, хочется сжаться в недоступном взору углу, найти лазейку в пространстве и времени, где он сможет спрятаться ото всех, в том числе и от собственной боли, терзающей его сердце тупым заржавелым ножом. Но от Майкрофта, человека знакомого с его муками и скорбью и точно так же выстроевшего вокруг себя стены, беспокойство ощущается иначе. Оно тихое и ненавязчивое, приятным послевкусием задерживается от заваренного без спросу надобности чая и прослеживается в этой своеобразной заботе — всегда о другом, никогда о себе. — Присаживайся, — Майкрофт махает рукой в сторону софы, с обивкой какого-то грязно-зеленого цвета, зная, что ни ему, ни Льюису не достанет желания вновь вернуться в одиночество родной обители, что безликие силы удерживают их в этих четырёх стенах. — Я заварю ещё чаю. Льюис направляется в сторону дивана нетвёрдой походкой и, прежде чем Холмс выходит из кабинета, прихватив с собой пустые чашки, тихо произносит: — Спасибо. За всё. Майкрофт, стискивая дверную ручку до побелевших костяшек в каком-то неведомом порыве, возникшем при виде едва заметной улыбки Льюиса — вымученной, тусклой, как догорающий закат, но всё же улыбки, — кивает, ощущая всё то, что стоит за этими несколькими словами, но так и остаётся похороненным под недосказанностью. Мориарти смотрит куда-то перед собой. Моргает редко и медленно. Тиканье часов остаётся лишь далеким и уже почти неразличимыми звуком. В голове пусто — маленькая передышка, после которой её вновь, как ни прискорбно, заполнит какофония мыслей. Всё это гораздо лучше, чем сидеть в мёртвой тишине своего домашнего кабинета или, очнувшись в холодном поту от очередного кошмара, ждать, пока рассвет забрезжит за окном и рутина затянет в свои цепкие лапы. Кто бы мог подумать, что ощущать спокойствие он будет в компании Холмса. ...С подносом в руках Майкрофт возвращается в кабинет, но не успевает он и слова произнести, как видит уснувшего Льюиса в самом углу софы. Он ступает тихо, ставит поднос тихо и даже дышит тихо — отчаянно не хочется тревожить чуткий сон, которого так не достает Мориарти. Майкрофт укрывает его своим пиджаком, не найдя чего-то более подходящего, что сошло бы за плед, и садится рядом. Смотрит на белокурые пряди, упавшие на щеки, аккуратно убирает их с лица, задерживая пальцы на тёплой коже чуть дольше, чем положено. В груди несмело пробивается давно знакомое желание уберечь и защитить, но теперь оно окрашено каким-то другим оттенком, очень светлым и мягким. Майкрофт упирается локтями в ноги и прячет лицо в ладонях, давит на виски, крепко зажмуривается на секунду, словно это поможет разобрать щемящее чувство, пульсирующее за рёбрами и заполняющее собой ту дыру, что появилась после утраты. Неразборчивое бормотание доносится сбоку — сбивчивый шепот и учащенное дыхание. Холмс видит, как искажаются тревогой черты Льюиса, не отдавая себе отчёта, сжимает его ладонь, которая кажется неправильно хрупкой в его собственной, и пальцем выписывает круги на её тыльной стороне. К Мориарти понемногу возвращается былая безмятежность, восстанавливается дыхание и расслабляется тело. Майкрофт чуть дергает уголком губ, и в глазах его мелькает что-то трогательное, что невольный наблюдатель списал бы на нежность. Он знает, что они не будут обсуждать эту ночь, что притворятся, будто ничего не было. И Льюис, проснувшись на плече Майкрофта, укрытый его пиджаком, лишь извинится за предоставленные неудобства и вновь поблагодарит, после чего исчезнет, оставив после себя покалывающее ощущение на кончиках пальцев от тепла его рук и вновь разрастающуюся пустоту. А пока в безмолвии одного кабинета две потерянные души смогли найти приют друг в друге и робкую надежду, что из осколков их сердец можно попытаться собрать что-то новое.