Когда Хакетт заходит в номер, Инес Линдхольм не оборачивается.
— Опаздываешь, — произносит она — будто раздражённо. Но это видимость.
Силуэт на фоне неона — панели, экрана… что тут вместо окна?.. Номер — дешёвка, зато близко к порту. Лично он предпочёл бы вид на космос. Для неё — не имеет значения. Ни номер, ни вид, ни…
Слишком практичная.
Их встречи тоже… практичны. Они позволяют обоим функционировать, не отвлекаясь, — ещё какое-то время. Обмен сведениями, куда без этого. Иногда ему кажется, что адмиралам Альянса легче организовать себе секс, чем разговор наедине.
Хакетт почти восхищается ею. Он не скажет об этом, как и много о чём ещё. Она тоже не скажет всего, что думает. Когда придёт время, они оба узнают лишь то, что им нужно знать. Это их служба. Это Линдхольм. Это он сам.
И он не смог бы назвать причину, что заставит его отвергнуть её приглашение.
— Ты мыл свой член после того, как вынул его из какого-нибудь хмыря?
Точно, не смог бы. Хакетт улыбается. Говорят, его улыбка похожа на оскал. Ему плевать.
Юбки на ней уже нет, трусиков — тоже. Верх от мундира она держит в руке, продев палец в петельку. Она знает, как на него это действует.
— Желаешь проинспектировать?
Хакетт закрывает дверь. Прижимается к ней со спины, пропускает ладонь между её бёдер. Мокрая и горячая. То что нужно. Где-то на середине пути его пальцы встречаются с её.
— Адмирал Линдхольм, вы дрянь…
Он раздевается. Не на показ, а так, как делает это обычно, в своей каюте, если находит силы. Складывает брюки по стрелкам. Вешает китель на спинку стула. Походя замечает в её чёрных глазах злой огонёк. Хорошо.
Хакетт садится перед ней на кровать, широко разводя ноги и предоставляя себя для инспекции. Если бы он не умел читать людей, он не заметил бы за нетерпением на её лице, за предвкушением на её приоткрытых губах что-то похожее на восторг.
Сосредоточенная на своём, она проверяет не слишком тщательно.
Линдхольм старше его. Лет на… хрен разберёшь с теперешними технологиями. Он мог бы выяснить, но в этом нет смысла. И ему нравится ловить моменты, когда из-под ложного девичества проглядывает ведьма. Ведьма слишком хорошо знает, какой нужен свет, чтобы не было видно морщин.
У Линдхольм коса до пояса. Острые плечи. Они могли бы казаться хрупкими, если бы он не знал, что на них держится Первый флот Альянса Систем. Бледная кожа с тысячей полупрозрачных веснушек. Крепкие груди расставлены широко — как раз под его ладони. Звонко вздёрнутые соски торчат меж его пальцев.
Хакетт попробовал бы на зуб, но ему лень, и он продолжает смотреть.
У Линдхольм старые глаза. И смотреть ему в лицо она избегает. Есть вещи важнее доверия.
У Линдхольм узкие бёдра и сильные ноги, длинные, в половину её. Они обхватывают его крепко, расчетливо, — ни намёка на грацию. Как будто он мог или хотел сбежать.
Хакетт контролирует ситуацию. И отдаёт контроль ей.
— Я слышала, Совет Цитадели поставил условие. — Она берёт его член в ладони. Она всегда начинает первой: привычка. Линдхольм нравится его член. Возможно, больше чем всё остальное. Не считая информации. Груди в его руках идут мурашками, как от холода. Хакетту нравится то, что он видит перед собой. — У Альянса будет место в Совете, если у всех наших флотов будет один командующий. С реальными полномочиями. Это так… по-туриански.
— Ты что, говоришь с моим членом, И? Полагаешь, ему известно больше, чем мне?
Хакетт знает: ему не нужно ей помогать. Она опускается сверху, тщательно пряча вздох, но он замечает.
— Я бы хотела, чтоб было так. Ты не любишь меня, а ему я нравлюсь. Не только то, что у меня между ног. Мне кажется, он глядит на меня очень внимательно, когда я держу его в руке. Дьявол, когда ты смеёшься, он так, так…
— Если бы он умел говорить, а не только смотреть, ты предпочла бы его, ты это хочешь сказать?
Линдхольм не отвечает. Это личное, грань, которую не стоит пересекать. Они об этом не говорят. Но сегодня ему интересно.
— Ты вообще кого-нибудь любишь? Не считая его.
— Знать бы, кто станет главнокомандующим. Марионетка от Альянса, тот, в кого ткнут турианцы или всё-таки кто-то из нас?
— Меня вызывали в Ассамблею. Тебя — нет?
— Я только полдня на “Арктуре”. Будет забавно, если я трахаю будущего адмирала ВКС Альянса Систем.
Линдхольм привстает и намеренно-грубым движением вышибает из него дух. Ей не нужно его согласие. Чтобы говорить и в принципе. Словно отвечая на его прежний вопрос, Линдхольм движется жёстко, так, как нравится ей, не ему. Она знает. И это тоже то, о чём они не говорят.
— Ты ведь в курсе, я замужем. Какое отношение это имеет к любви? Или к нам? Я не такая, как ты.
Хакетт не знает, что она имеет в виду. Она не знает о нём ни черта, они же не говорят о личном. А может, она видит его насквозь. Иногда личного слишком много… чтобы о нём говорить.
— Ассамблея хочет кого-то из Генштаба. Совет Цитадели на это не согласится. В Генштабе все слишком знакомы турианцам по нашей с ними войне.
— Но ведь и ты воевал. И я…
— Мы были молоды и ничего не решали.
— Премьер рассчитывает договориться? Ты уже в курсе, кто мог бы устроить их всех?
Странный разговор.
Линдхольм внутри как будто шёлковая. Хакетт погружает в её узкую вязкость один палец — рядом с собственным членом, затем — ещё.
Его большой палец идеально ложится между её складок, накрывает набухший бугорок клитора. Её вздох говорит: она близко. Хакетт потирает сильнее. Вверх, не отрывая пальцев от нежной поверхности, и вниз, давая ей то, чего она хочет — движение. Его пальцы слишком грубые, но её не смущает.
— Ты же знаешь, И, я тебе не скажу. Даже если в курсе.
Отказ тоже её не смущает. Её невозможно смутить. Она сама любит смущать всех вокруг. В этом её удовольствие.
— Сукин сын. Ты только что дал мне понять, что я права.
От его действий её движения становятся рваными. Она поднимается раз за разом и раз за разом срывается вниз, с запрокинутой головой и ожесточенным оскалом. Её бедра ходят ходуном, Хакетт чувствует себя поршнем. Хакетт думает: её грудь с острым соском — единственное нежное, что в ней есть, и оттого так чудесно сидит в его ладони. Оттого ему хочется сжать её и смотреть, как кожа под его пальцами теряет краску, уходя в почти снежную белизну. Интересно, больно ли ей? Ему — больно. Где-то там, в совсем другой глубине, которая в нём остаётся почти безразличной к происходящему. Почти — кажется, там живет её взгляд, тот, что он смог прочитать.
Инес Линдхольм кончает молча. Всегда. Как будто ей тоже больно. Там же. Кажется, это зовется “душа”. Как будто не хочет его пропустить за свой лёд, свою черноту. Даже кончая, она не теряет своего коронного безразличия — и торжества.
Хакетт смотрит, как расслабляются её линии, на пару мгновений, неуловимых, неуместных, расцвечивая её почти нежным… Как её вкус у него на руке: Хакетт подносит ко рту свои пальцы и собирает её яд языком. Он знает: она будет смотреть. Почти поцелуй. Поцелуи лгут. Может, поэтому он никогда не целует её. Чтобы не лгать ей о чувствах. Такой способ — ничуть не хуже.
Но действительно ли поэтому? Или всё-таки потому, что они, чувства, есть? Не к ней и вообще слишком странные, эти чувства не дают ему шанса ни перестать видеть в ней ведьму, ни кончить вместе с ней.
— Я говорила, почему выбираю тебя? Обычно, сделав всё по-быстрому, мужики сбегают. А ты из кожи вон лезешь, чтобы я кончила как можно быстрей и сама с тебя слезла.
Она крепко сжимает его член у основания, всё ещё твёрдый, и мычит вопросительно.
— Ты не всё? Странно, обычно ты неприхотлив.
— Ты можешь быть нежнее со мной для разнообразия, И. Обычно женщины добреют, когда кончают. Слышала о таком?
— С чего вдруг ты стал такой нежный? У тебя кто-то… есть? Ты как будто не здесь. Ты же знаешь, есть вещи больше любви? Будет досадно тебя потерять. Ладно, я пойду тебе навстречу, с годами ты только лучше. Что я могла бы для тебя сделать?
Хакетт убирает ладонь. Одна её грудь белей и помятей другой. Хакетту нравится контраст. Но её озадаченное лицо ему нравится больше.
— Я слышал, адмирал Линдхольм, в Первом флоте лучше всего сосут.
***
Инес Линдхольм умирает молча. Прямая и строгая,
стирается вместе со своим кораблём. Хакетт не видит этого. Ему не нужно видеть, чтобы знать в мельчайших подробностях.
Она принимает атаку жнеца и даёт свой финальный залп. Отсекает от гибели тех, кого можно спасти. Она принимает его приказ, и она остаётся, чтобы умереть, но дать ему то, что почти невозможно — время. Она покупает его своей кровью. Никто не знает, сколько это будет. Дни. Часы. Или минуты. Тысячи жизней. И одна — её.
Инес Линдхольм умирает, чтобы он жил. У неё получается. У неё всегда всё получалось.
Проходят годы. Он так и не понял, получилось ли у него.
Она является ему во сне. Иногда раздетая, подсвеченная неоном, доступная. Иногда — над мостиком “Эвереста”, распростёртая в невесомости среди тающих секунд, тающего кислорода.
А сейчас — как сейчас. Простоволосая, в каком-то донельзя нелепом платье: ромашки, жёлтые с белым — на зелёном. Он не видел её такой.
— Ты не сказал мне в последний раз. — Линдхольм всегда начинает первой.
Начинала. — У тебя кто-то был? Ты скрываешься слишком тщательно.
У Хакетта перед глазами экраны и кровь. До ретранслятора меньше минуты. Земля остаётся жнецам по его приказу. Погибнуть проще, чем жить с такой мыслью.
У Хакетта нет сил удивляться.
— Ты мертва, И. Это то, что волнует тебя больше всего?
— Последнее желание. Я попросила бы тебя спеть, но когда ты поёшь — это так себе звуки. Лучше ответь на вопрос.
Он не помнит, когда пел в последний раз.
— Ты ведь не отстанешь, пока я не отвечу? Или не проснусь? — Хакетт задумчиво трёт переносицу. Возможно, если бы он постарался, то сумел бы проснуться. Но
туда ему хочется ещё меньше, чем отвечать.
И он отвечает:
— Мой ответ: да.
— Любишь его?
— С чего ты взяла, что это “он”?
— С того, что я всегда права? — Линдхольм пожимает плечами. Смотрит на мыски своих нелепых туфель, смотрит и покачивается. Они не подходят к платью, но непохоже, что её это волнует. — Ты всегда любил меня только за сходство с парнями, не думаешь же ты, что я не заметила?
Хакетт не помнит, видел ли он когда-то её улыбку. Ему не нужно видеть её лицо, чтобы знать, что она улыбается.
— Я с ним знакома?
Линдхольм поднимает лицо: он не ошибся. Впервые она
не кажется юной. Она такая и есть. В этих глупых ромашках. В этом глупом сне. Он приказал ей умереть. Она спрашивает его о любви?
Она наклоняется к нему, заговорщицки подставляет к уху ладошку.
— Не делай так, И, даже во сне актриса из тебя… так себе. Только потому что это сон. И только потому, что ты — это ты. Я отвечу. Вряд ли ты знаешь его лично. Но ты его видела. И я люблю его.
— А он?
— Что — он? Любит ли он меня?
Улыбка Линдхольм становится ядовитой, придавая ей привычное выражение. Хакетту было бы весело, если бы речь шла о чем-то другом.
— Он хотя бы знает, что ты его любишь?
Хакетт не может смотреть на неё. Если бы всё было просто. Хакетт не понимает, чем он является вне флота, вне корабля, вне иерархии. Войны. Вне её контекста. Он не понимает ни своей сути, ни… Ничего. Линдхольм словно читает его мысли. Если он сейчас умрёт, это будет ему доступно?
Ему хочется убедиться.
Линдхольм читает и это тоже.
— Ты боишься? Нет, не так:
ты — боишься? А он вообще жив? А ты сам?..
Линдхольм заливисто смеётся, обнажая клыки. В её смехе нет ничего от неё… прижизненной. Это непривычно. Неправильно. Не может быть смерть… милосердной?
Может. Кому как не ему знать…
— Ты любил его уже тогда. И позволял мне себя трахать?
Интересно, можно соврать во сне покойнику?
— Ты говорила… интересные вещи. Это достаточная причина? — Он не уверен, что у него получается её убедить. — Или ещё вот… Я знаю тебя слишком… глубоко, И. Ты слышала, как я пою. Ты была со мной… когда со мной не было никого. Ты была со мной в мои самые тёмные времена. Даже если не со мной — ты просто была. А я люблю постоянство.
— То, что я умерла, не даёт тебе права мне врать. В твоей смерти меня не будет.
Хакетту не нравится тема. Слишком… заманчивая. Слишком тревожит. Нет, болит, как одна из тех ран, что он так и не залечил.
— Ты мне нравилась, И. Вся. Всё в тебе. Даже когда я не мог понять, что во мне тебе нравилось на самом деле. Я думал… тебе нравилось делать со мной всё, что ты могла захотеть.
— Ты дурак. Ты ему не сказал…
Сон расплывается, мир вместе с ним. Линдхольм треплет кончик косы.
— Ты был таким… искренним. Не пытался никому ничего доказать. Тобой хотелось владеть. Присвоить что-то, что есть только у тебя. Ты романтик. Ты так и остался романтиком. Только ты был по-настоящему нежен со мной. Только ты был по-настоящему мужчиной. Только с тобой мне начинало казаться, что у меня всё-таки есть сердце.
Она уже не так близко. Она как будто спешит. Хотя спешить должен он.
— Не грузи себя тем, что приказал мне остаться. Я, знаешь, сделала бы то же самое… Никогда б не подумала, что мне придётся тебя убеждать признаться какому-то парню. Можешь не верить, мне не нравится жить в твоей голове с мыслью о том, что я была у тебя последней. И в какой-то мере единственной. С кем ты мог быть собой. Тут и так довольно… уныло.
Линдхольм делает шаг — назад. Ромашковое пятно тает. Время — тоже.
Её глаза говорят:
это не правильно.
***
Хакетту кажется: пройдут годы, а он так и не перестанет видеть её во сне.
Её — не кого-то из миллионов тех, кто погиб вместе с ней. Погиб, как она — сражаясь. Или как он — не сумев даже этого. Задохнулся, не выдержав мира, заперев себя в замкнутом пузыре своих же кошмаров.
Но являясь к нему, она больше не будет говорить о войне. О своей и его смерти. Кому как не ей, лишённой чувств, лишённой жизни, знать, как он запутался. Что с каждым её появлением он запутывается ещё сильней. Что он и сам не прочь бы понять, жив он… или всё ещё спит.
Она не будет его укорять. Ни за что. За свою смерть. За то, что он продолжает молчать.
Как будто ей одной есть дело до его сердца.
Пройдут годы…
