Ты тот, кто подарил мне эти цветы

Он снова режет тонкие соединения между костьми запястья и головкой локтевой и лучевой, сопровождая всхлипываниями скрежет металла лезвия о пористую костевую ткань. Магия хлещет снова с исполосованных глубокими бороздами хрящей, с жил, по которым текла до этого, она — чёрная, словно чернила каракатицы и пустота, заменяющая ему душу, холодная, словно сам космос и его руки, бурлящая, словно боль, что в нём внутри. Она всегда была там: в его груди; в отсутствующей душе; в солнечном сплетении, надщербленном в тщетной попытке вырвать из себя душу или то, что её заменяет, вместе с жизнью; в столбе позвоночника, в котором уже не осталось, наверное, ни одного сочленения, не пережившего перелом или разрыв; под дугами рёбер, что он покрыл рисунками сам, скрывая ими незаживающие шрамы… шрамы… Они тоже всегда были с ним, сколько он себя помнит, они остаются с ним всегда, они никогда не исчезают после его возвращения из ниоткуда. Словно вселенная позаботилась об этом сама, словно перестраховывалась таким образом в том, чтобы он, смотря на них, продолжал помнить, она ведь знала о его жуткой забывчивости. И Инк ещё ни разу не подводил её, он помнил. Каждую белесую полосочку на сочленении костей связывал со словами или действиями, с болью моральной, или физическим насилием, что с его работой с ним случалось не так уж редко. «Сколько же ещё времени пройдёт прежде, чем на этих опаловых костях не останется места для новых чёрных полос и завитков?», «Когда прожжённые насквозь едкими чернилами кости, так тщательно скрываемые ото всех одеждой, станут полностью чёрными от красителя?», «Сколько ещё раз его убьют или он убьет себя сам? Когда уже создателям надоест этот сломленный, недостойный носить имя Защитника альтернатив, больной монстр? Когда уже?..» — Когда же вы отпустите меня наконец из этого ада? Когда вам уже надоест смотреть на мои мучения, на мою боль и на мою слабость… на всё это? Ваше упрямство ничего не поменяет, я больше не могу служить вам, я больше не хочу… — шепчет он и расковыривает остротой металла успевшую закрыться тонкой корочкой жилу. Бесполезный вопрос, и занятие на самом деле тоже бесполезное. Его не слушают сейчас и не слушали никогда. Ему не удастся убить себя и уйти без оглядки, по крайней мере, надолго. Всё, что ему светит, — это пару дней, или максимум месяц забытия. А потом… снова возродиться, очнуться болтающимся в белом ничто, судорожно хватая ртом воздух и корчась от того, как боль разрывает грудь при каждом глубоком вздохе. Раньше не было так плохо. Каждый раз становится всё хуже и хуже, каждый день всё больнее и больнее, всё больше режет костную ткань тонкими корешками, всё теснее сдавливает жилы, пережимая тонкими стеблями ток магии… Оно прогрессирует, оно сжирает изнутри, оно заставляет скулить раненым отчаявшимся зверем, оно побуждает признаваться себе снова и снова в своей глупости и жалкости, а ещё проклинать… проклинать создателей за то, что оставили возможность любить, но отобрали при этом душу и, соответственно, шанс на взаимный ответ, и возможность умереть… тоже отобрали. Бесконечная агония, от которой некуда спрятаться и никуда не деться. Чёрная магия струится с обеих покорёженных и покалеченных им самим рук, мешается с тёплой водой, превращая ванную в подобие огромной чернильницы с прикорнувшим безвольно на её борту тонкокостным измученным бесконечной болью телом. Вот последний раз клетка рёбер поднимается в мелком вдохе и опадает со свистящим хрипом, череп с мелким пятнышком на щеке заваливается на бок, теряя с чёрных провалов глазниц тускло-голубые зрачки, чтобы растаять, поплыть тёмной жижей по белому глазурованному боку, упасть липкими каплями бывшей плоти на пол и растаять там с шипением, превращаясь в едкий дым. Он снова ушёл, чтобы снова вернуться. *** В почти синем небе ни облачка, сразу две луны и одновременно солнце, что никогда не прячется тут полностью, зависают на линии горизонта, путая местных жителей с временем суток и нервируя своей неправильностью одну сосредоточенно-перебирающую пальцами витки бинарного кода личность. Разрушитель ковырял задумчиво эти плетённые тугими косами столбцы цифр уже который час подряд в двенадцатой по счёту за сегодня вселенной, хмурясь и всё перекатывая травинку, закушенную между зубами, да поглядывая через плечо на спеленанных синими нитями Дрима и Блуберри, что уже практически не сопротивлялись — висели себе спокойно, прикреплённые к толстой ветке какого-то исполинского дерева во вселенной, именем которой разрушитель даже не поинтересовался, прежде чем приступить к её уничтожению. Зачем? Незачем было заморачиваться такими глупостями, как название очередной неинтересной ему ошибки, тем более что её уничтожение и не являлось настоящей целью разрушителя. Не сегодня. Он ещё раз посмотрел внимательно, оценивая эмоции, что застыли на лицах защитников Мультиверса. О, а там было, на что посмотреть — на них играла смесь огорчения, злости и отчаяния, и Эррор, убедившись в этом, нахмурился ещё больше. Они смирились со своим поражением, они не ждали помощи, не оглядывались по сторонам, никого не звали, а это означало лишь одно… — Ага, значит, он таки правда пропал. Хах, звёздные, неужели он бросил вас двоих? Отрёкся от Мультиверса? Ему надоело? Вы пересрались между собой? Или его побили, и он никак не очухается? Да что же такое случилось, что заставило этого жизнерадостного идиота бросить помогать? Дрим на эти слова отвёл глаза, Блу всхлипнул. Эррор хмыкнул и поднял бровные дуги повыше: — Молчите? Какая занятная реакция на самом деле, значит, ничего из выше перечисленного, теперь мне даже стало интересно спросить у него самого, что же случилось. Ладно, тогда пойду-ка я… Не беспокойтесь, скажу кому-нибудь из ваших знакомых, чтобы пришли и сняли вас отсюда, чтобы вы не болтались тут до следующей недели. Например, Найтмеру. Хах, он наверняка скажет мне спасибо за такой подарок. Лады… — махнул он рукой и шагнул в портал, рассчитывая спустя мгновение очутиться у себя дома, куда его выбрасывало каждый раз, когда он пытался пролезть в ту часть Антипустоты, где был расположен дом, нарисованный художником. Блоки всегда срабатывали гладко и чётко, разворачивая нежеланных Инком гостей на подходе, но в этот раз этого, как ни странно, не случилось. Антипустота встретила Эррора чуть ли не с распростёртыми объятиями, и он, немного удивлённый и растерянный, поспешил оглядеться кругом, рассматривая пространство, устланное цветными пятнами сада, травы, дорожек, лавочек и качель, а также дом, стоящий поодаль и притягивающий к себе всё внимание, и небольшое помещение возле него, что черепичной красной крышей упиралось в изображавшую ночное небо тёмную сферу, наполненную густым туманом и яркими звёздами. Недолго думая, разрушитель пожал плечами и пошёл туда. Ну не идти же ему в дом, на самом деле — ковыряться в чужой грязной посуде, а возможно, и белье, не было абсолютно никакого желания, а заглянуть куда-то, пока подвернулась такая возможность, безумно хотелось. И Эррору показалось, что этот небольшой сарайчик — идеальный вариант: ничего чрезвычайно важного и уж тем более ничего особо личного; ну что там может быть такого? А то, что пространство возле него странно пульсирует и закручивается заламывающими свет водоворотами — ерунда, мало ли, чего такого можно увидеть в вечно рождающей что-то новое и необычное пустоте… Эррор ступил за порог, и часто моргая, пытаясь наскоро привыкнуть к темноте, что, как ему показалось после яркого дневного света снаружи, царила тут полностью и безоговорочно, закрыл за собой дверь. Глаза наконец, спустя долгих пять секунд, привыкли к мягкому полумраку, и разрушитель чуть не потерял челюсть: маленькое снаружи здание внутри оказалось ничуть не меньше среднего футбольного поля и абсолютно ничем собой не напоминало сарай. Всё доступное свободное пространство засоряли исчерканные неразборчивым почерком бумаги, скомканные страницы со стихами, графиками, таблицами, зарисовки тел, выгнутых в, казалось, агонии, слепки, куски и даже почти законченные и очень даже реалистичные скульптуры… Перед одной из таких разрушитель завис на добрых десять минут, открыв рот, и почесал висок, проговаривая тихое: — За что ж ты так не любишь… себя? — провёл рукой по неровному отбитому краю, где когда-то крепилась к искусно вырезанным из камня шейным позвонкам голова. Передёрнул плечами. Атмосфера сразу перестала походить на творческую, и по позвоночнику покатилось пару капелек холодного пота. Разрушитель сам долгое время вынашивал мысль о самоуничтожении, но обнаружить такие наклонности у хранителя… было странно и даже страшно. Да ладно он, признававший всех и себя в том числе ошибкой, мог позволить себе спокойно вещать о суициде, но представить себе обычно улыбающегося Инка, который бросается со скалы вниз в надежде обрести покой, почему-то совсем не получалось, будто всё его существо противилось осознанию такой возможности. — Да нет, бред, не может быть. С чего бы ему хотеть умереть? У него же всё прекрасно: друзья, любовь окружающих, признание, обожаемая работа. Может, ему просто не понравился результат? Улыбка вышла недостаточно широкой и жизнерадостной? — вопросы утонули во мраке уходящих вдаль стен, и разрушитель зашагал дальше, петляя между готовых картин, полузаконченных работ и почти пустых полотен, на которых были лишь графитные наброски. Задержался возле Дрима, глядящего озорно через плечо, оценил широкую улыбку и звёздочки в глазах у держащего лук Мечтателя Блу, фыркнул на кривящего лицо Найтмера и споткнулся, оглядев остальные картины, растыканные по всему дальнему пространству и узнавая изображенную на них личность. Его самого. Десятки работ. Нет, наверное, всё же сотни. Нити, вид со спины, полы развевающегося плаща на фоне звёздного неба, руки, держащие цветы, глаза… глаза… глаза… и лица. Злые, хмурящиеся, смотрящие пытливо, странно загадочно улыбающиеся и откровенно пошло закатившие глаза… — Да что за чёрт?! Это что, зависимость? Мне начинать тебя бояться, художник? — разрушитель ступил шаг назад, сомневаясь, хочет ли он продолжать идти дальше в это помещение, и замер. К слуху донеслось тихое всхлипывание. А следом скрипение — словно дерево старых ступеней стонало под чьими-то ногами. Разрушитель втянул шумно воздух, помялся немного на месте, жамкая ладонями длинные, расшитые нитями рукава, но, услышав очередной надсадный хнык, быстрым шагом рванул внутрь. Найти источник звука оказалось совсем не сложно. Прерывающийся тихим сипением плач привёл Эррора к отгороженной белыми полотнами «комнате», у потолка которой, качающийся на шаткий лестнице, упёртой своим краем в потолочную балку, обнаружился защитник с небольшим жмутом верёвки в руках, на плечах… и на шее. — Ты что там делаешь, идиот? — спросил разрушитель и опешил, услышав в ответ, сопровождающееся тихим смешком: «А что, снизу не видно? Убиваю себя. Кстати, очень хорошо, что ты пришёл, передай создателям, чтобы подобрали себе кого-нибудь другого на звание защитника миров, потому что они меня видимо не слышат и… я больше так не могу». Последние слова были сказаны им почти шёпотом. Художник глухо шмыгнул через носовую косточку, раскинул руки в стороны и просто шагнул вбок, Эррор вскинул руку. И застыл, давясь воздухом, безотрывно глядя на шатающееся, извивающееся на верёвке тело. Секундный шок отпустил наконец конечности, и разрушитель бросился к уже безвольно-болтающемуся художнику, перерезая на ходу нитями рыжую верёвку и принимая на себя тяжесть чужого тела. Вздрогнул, когда по рукам потекли чернила, заменяя собой тяжесть костей. — Шею себе сломал, вот дебила кусок! Ак-х-х… Да будь ты проклят, чернильница, что же ты творишь?! Да что с тобой не так? Что делается в твоей тупой башке, что ты внушил себе, радужная задница? Почему ты вдруг настолько отчаялся? Для чего тебя менять? Что же с тобой случилось… старый приятель? Он поднялся на ноги, вертя головой в стороны и осматривая пространство вокруг внимательнее. Не-е-ет, бросать это так как есть совсем нельзя, нужно разобраться что к чему, он не позволит этому идиоту загубить себя так просто. Он вытащит его с этой ямы, в которую тот загнал себя, видимо, сам. Эррор вздохнул. То, что это будет совсем не легко, разрушитель осознавал прекрасно, ведь если от Инка уже отказались его вечные друзья… он мотнул головой… тем более если от него отказались ДАЖЕ друзья — Эррор не откажется, Эррор ещё та упрямая задница. Он кивнул про себя своим же мыслям и внимательно осмотрел помещение. На пыльном полу нашлась цепочка свежих смазанных немного отпечатков ног, и разрушитель хмыкнул, обтёр ладони об себя, избавляясь от остатков чернил, и проследовал за следами. Туда, где тьма менялась и начинала рябить градиентом, а следом и вовсе превращалась в белое ничто. Туда, где в этом белом тумане уже клубился комок тьмы и вырисовывались вокруг него прозрачным контуром рёбра. — Я, пожалуй, подожду тебя здесь, чернильница. Вот очень уж мне хочется поговорить с тобой, новоиспеченный ты суицидник. *** Из тревожной поверхностной дрёмы Эррора вырвал чужой протяжный стон. Он вскинулся, моментально оказываясь на ногах, и тут же упал назад на колени, едва сделав пару шагов и приземляясь шумно возле скорчившегося на полу тела, что билось в конвульсиях, заламывая руки и скребя пальцами по черепу. Он округлил глазницы. Святые небеса, это так вот каждый раз приходит в себя художник? Это на такие муки он и сам не один раз обрекал Инка, отправляя его временно к праотцам? У Эррора похолодели руки, он ватными пальцами принялся выглаживать белый, запрокинутый к спине череп, старательно отводя глаза от голых костей лежащего у него на руках монстра и другой рукой стягивая с себя плащ. Вот тёмная материя наконец накрыла дрожащие крупной дрожью, исполосованные чёрными линиями рисунков кости ниже пояса, и разрушитель позволил себе немного слабости — скользнуть взглядом по тонким когда-то белым костям груди, с интересом разглядывая чёрные завитки и полоски на них. И вздрогнуть, поняв, что буквально под каждой чёрной гнутой чёрточкой скрыта трещина, или нарост, или ветвистая линия шрама поломанной когда-то ключицы, кривая впадина на головке плечевой кости, посечённые мелкими зарубками рёбра, сколотые края позвонков… и почти уже полностью чёрные, усеянные полосками порезов, предплечья… разрушитель сглотнул шумно и провёл пальцами по вздувшемуся в воспалении соединению запястья, локтевой и лучевой кости: полоса возле полосы, не прикрытая ещё красителем и кидающаяся из-за этого в глаза вздыбленными и красными всё ещё краями: — Что же это? Это… это же… Инк! — Позапрошлый раз. Ванная и канцелярский нож… — бесцветно объяснил художник, отбирая руку из цветных пальцев, прижимая её к себе и отворачивая голову в сторону. — А это? — жёлтые фаланги скользнули по шейным позвонкам и словно поделенной напополам шрамом нижней челюсти. Инк скривился: — Меч. Неделю назад. — Ох, звёзды, Инк! А это что за тёрка? — потухшим голосом спрашивает разрушитель, заметив целую тучу будто оплавленных заусениц на шее и левой ключице, что уходят вниз и задевают собой добрую половину рёбер изящной грудины. — Растворитель. Я подумал, что он позволит не вернуться… — шмыгнул носом художник и зажмурил плотно глазницы. — Растворитель… — повторил Эррор за ним потерянно, шокировано стреляя глазами по открытой грудной клетке и выцепляя всё новые и новые «старые» повреждения и едва дыша. — Ох небо, Инк, это же насколько должно быть больно… — разрушителя затошнило, когда взгляд остановился на надломленном солнечном сплетении. — Больно, — шепнул уже почти беззвучно художник, всхлипывая и вжимаясь щекой в бедренную кость Эррора через ткань тёмных шорт. Ему вдруг так отчаянно захотелось выговориться, выплакаться и излить всю свою боль, ему так сильно захотелось прижаться, будто котёнок залезть на руки, отчаянно обнять разрушителя, который на самом деле и был виной всех его мучений… и зареветь. Залить горькими слезами разноцветные кости, этой горькой рекой попытаться смыть давящее чувство несправедливости. Слеза скатилась по белой прохладной щеке, стёртая, к удивлению Инка, чужими пальцами. — Но… я не понимаю, для чего? Почему ты причиняешь себе боль? Постой-ка, а это ещё что такое? — разрушитель подковырнул пальцем зелёный усик, что тонкой змейкой обернулся вокруг рёбра художника, и захватив его пальцами, потянул на себя. Инк зашипел, впившись пальцами в белое нечто, заменяющее тут пол, выгнул от резкой боли спину. — Да это же… это… Оно растёт из твоих рёбер! Оно… и из позвоночника! — И не только… — Инк зарылся лицом плотнее в чёрную ткань бриджей и повторил, собравшись с силами, громче: — Не только из рёбер, Эррор, оно живёт во мне, оно живёт мной, оно… живёт за счёт меня. Эррор нахмурился, забегал глазами то по белому пустому пространству, что окружало их сейчас, то по грудной клетке, из которой то тут то там выбивались зелёные росточки. Теперь, когда Эррор увидел эти стебельки и понял наконец, что мучает и верно толкает на поиски смерти скрутившегося мелким калачиком на его руках художника, мысли лишь об одном заполонили его голову. Он сжал почти полностью чёрные запястья в своих ладонях, напрочь игнорируя колючие глюки и со всей возможной властностью и серьёзностью озвучивая один-единственный интересующий его вопрос: — Кто? Вместо ответа Инк замотал головой, вцепился пальцами в ноги разрушителя с такой силой, будто его пытались оторвать от них. Эррор повторил терпеливо: — Кто? Он знал, что значат эти росточки, он видел уже монстров, умирающих медленно и мучительно от того, что цветы пожирали их изнутри, просто-напросто выпивая их магию. Видел цветущую буйным цветом груду зелени в горстке пыли, встречал несчастных, что не могли нормально вздохнуть без того, чтобы не выкашлять лепесток или в крайнем запущенном случае мелкий бутон нежного цветка-убийцы. Цветка, что питался их неразделённой безрассудной любовью, цветка, который убивал их медленно и неотвратимо. Тем монстрам уже никто не мог помочь, некому уже было им помогать… и по позвоночнику разрушителя скатилась холодная капля пота. Неужели у художника такая же ситуация? Неужели его друзья отвернулись от него лишь потому, что просто не в состоянии ничего исправить, не в состоянии помочь? Неужели того, из-за кого Инк растит в себе этого зелёного убийцу, уже нет в живых? — Кто он? Кто подарил тебе эти цветы, художник? Пальцы Эррора дрогнули на белых разрисованных шейных позвонках… руки, что держат цветы, на той картине… руки, они… — Ты. Эррор зажмурился отчаянно, дрожащими пальцами поглаживая тонкие симфизы на выгнутой крутой дугой шее — Инк запрокинул голову вверх, пытаясь заглянуть в его глаза: — Ты тот, кто подарил мне эти цветы, Эррор. Ты. — Почему ты не сказал раньше? — в глазах разрушителя стоит картинка скрутившегося в спазме боли обнажённого тела, набухшие следы от порезов на чёрных от краски запястьях, поплывшие заусеницы на шее и рёбрах, шаг в сторону… и чернила вместо костей на его руках. Он хотел спасти, он упрямый, он не привык отступать: — Почему не сказал раньше? Зачем убивать себя раз за разом, если виновник — вот он я, тут, всегда рядом? Почему не сказать сразу? — он хотел спасти… он хочет… — Почему ты, чёрт побери, молчал всё это время? Почему довёл себя до такого?! Почему? — А что бы это поменяло, скажи я тебе? — проронил художник тихо, — Что? Что бы ты предпринял? Что бы ты сказал мне? А? Эррор — разрушитель миров, что бы ты ответил мне, защитнику альтернатив, объяви я правду во всеуслышание? Эррор дёрнулся, словно от удара. Он сам не знал какой бы была его реакция, узнай он об этом не так, как сейчас — тихой демонстрацией, а наглым требованием. Возможно, это ничего бы и не поменяло, возможно, он бы послал Инка так же, как посылал его до этого, но сейчас он так сделать бы уже не смог. Душа ёкнула в груди, вдруг стискиваясь болезненным комочком: — Ты мог хотя бы попробовать, а не записывать меня сразу в клуб бесчувственных нарциссов, которым плевать на всех, кроме себя! Ты мог бы попытаться предложить, мог бы заинтересовать… но ты даже не попробовал. Почему?! Неужели я так ужасен в твоих глазах? Я ведь по-прежнему могу спасти тебя, связать наши души! Но ты лежишь на моих руках, глупо улыбаешься и молчишь, роняя слёзы! Инк размазал солёную влагу по скулам и уставился вверх зрачками яркого купоросного цвета, прошивая душу Эррора голубой печалью практически насквозь: — А ты уверен, что можешь, Оши? Что можешь связать души? Души, Эррор! Ты спрашиваешь, почему я молчал тогда и почему продолжаю молчать сейчас? Почему не говорю тебе? А сам ещё не догадался?.. Что ты собирался связывать, Эррор? Что? Свою душу и что? Тьму? Пустоту? Ничто? Ха? У меня нет души, Руру, моя душа — Мультиверс. Моя душа — каждый из миров. Моя душа — тысячи осколков, спрятанных в коде тысяч вселенных. Потому я бессмертен. Потому я бездушен. Потому я… обречён. Смирись. Как уже сделал это я. Просто отпусти и забудь. Разрушитель рыкнул, и трёхмастный кулак впечатался в белое ничто, считающееся тут полом. Отдышался немного. Он… не привык сдаваться так просто, он не станет отпускать, и забывать он тоже не станет. Он не готов так просто отпустить старого друга… больше чем друга — частичку его жизни, монстра, благодаря которому он стал тем, кем он есть сейчас: — Я не собираюсь тебя отпускать так просто, я буду бороться, я буду просить! Я… попробую доказать этой чёртовой болезни что ты мне нужен и без души. Инк закрыл глаза, с которых всё так же катились мелким ручейком солёные слёзы: — Эррор, Эррор, уймись, ты наверное не понимаешь… то, что ты говоришь — бессмысленно. Любовь — не доказательство своей силы, не упрямство и не то, что может возникнуть по желанию, потому что нужно, любовь — это не то, что делают для других, любовь — это то, что добиваются для себя, а ты не… — Почему, Инк? Почему я вдруг «не»? Потому, что дерусь с тобой? Так мне нравятся наши битвы, мне нравится твоя сила, твоя хитрость, твои удары. Или потому, что всегда открыто посылал тебя с твоей дружбой? Так мне она и даром никогда не нужна была, твоя дружба. Или, может, потому, что продолжаю уничтожать чрез меру, лишь чтобы продолжать наше с тобой общение, или срываю замки и твои блоки, чтобы иметь возможность ждать от тебя ответного хода, или сижу тихо в день твоего официального Дня рождения, чтобы не сорвать организованное твоими позитивными болванами торжество, и просматриваю воспоминания раз за разом, где нам удалось особенно удачно пообщаться? Это потому я «не», Инк?.. Ты нужен мне, художник, ты мне уже очень давно стал нужен… — Эррор перевёл дыхание и прикрыл глазницы. От такого неожиданного признания закружилась голова, и кончики пальцев начало покалывать мелкими прямоугольниками лагов, — Не смей решать за меня, чернильница! Никогда не смей решать за меня. Я… Разрушитель запнулся, открыл глаза широко-широко от чувства холодных дрожащих ладоней на нижней челюсти, от дыхания, что обдало губы и тут же скользнуло внутрь, прямо к пяти кончикам его языков, от влажного и прохладного касания радужной магии, стоило приоткрыть рот и податься немного навстречу. Он позволил чужому языку ощупать все до одного фиолетовые кончики, толкнуться глубже и не задумываясь ответил тем же, успокаивая сбившееся дыхание, упиваясь вкусом и запахом чужой магии на своих губах. Почему он не пытался сделать это ранее? Почему не хотел сделать первый шаг? И почему вдруг он делает это сейчас? Из жалости? Разрушитель помотал головой. Нет, нет, точно не из жалости. Так почему? Потому, что не представляет своей жизни без этого упрямого и странного во всём монстра, потому, что он нужен ему, потому, что разрушитель понял наконец, ЧТО хотел услышать от вечно упрямо улыбающегося Инка вместо «Давай будем друзьями». Он должен попробовать, он не может отпустить Инка так просто. Он будет бороться, он будет просить, он будет пытаться… до конца. *** С того времени разрушитель не отходил от художника ни на шаг. Поселился, не спросив разрешения в его доме, оккупировал небольшую кухню и беспардонно объявил спальню общей, заставив малость смущённого художника перерисовать кровать. Ходил следом неотрывной тенью, окружив вниманием и заботой настолько, насколько вообще был способен. Инк заливался румянцем каждое утро от лёгкого поцелуя и улыбался всё чаще, утопая в объятиях разрушителя каждый вечер, но всё было бессмысленно, забота и нежность не помогала избавиться от болезни, а поцелуев было недостаточно, чтобы притупить рост зелёных ростков, которые уже полностью оплели тонкие рёбра. Художник всё больше утопал в боли, что, кажется, росла в геометрической прогрессии каждый день. И Эррор хмурился и грыз кончики фаланг, пытаясь придумать новые способы доказательства взаимности чувств, ведь слить души они по известной причине, увы, не могли, и он всё больше боялся не успеть… ведь Инку становилось хуже. Разрушителю уже пришлось потерять его ещё два раза. Первый — по собственной глупости — он не додумался до того, что художника теперь надо сводить с лестницы за руку, а очередной спазм скрутившей агонии не стал ждать, когда тот спустится вниз, соответственно результатом оказался перебитый в двух местах позвоночник, тихое «прости, я не хотел» перед скорой смертью, и битые три часа самобичевания, пока Инк вновь не огласил криками белую пустоту, знаменуя ими своё очередное воскрешение… И не заставил разрушителя заняться чем-то поважнее бесполезного самоедства. А второй… за второй разрушитель грыз себя даже больше, чем за первый, ведь он, чтобы сходить за продуктами, оставил Инка дома одного, совсем не подумав, а когда пришёл — застал лужицу чернил вместо художника на кровати. Тот не выдержал острой боли, раздирающей грудную клетку уже несколько дней подряд, и не имея моральной поддержки в виде плеча Эррора, видимо, опять перерезал себе вены, чтобы хоть ненадолго отдохнуть от неё и уйти в небытие на несколько спасительных часов. Ох, с каким же криком он возвращался в тот раз! Эррор, кажется, впервые в жизни плакал. Прижимал к себе переплетённые стеблями кости, смахивал выпадающие изо рта и подреберья шелковистые красные листики — словно настоящая кровь. Больно смотреть — намного больнее, чем пальцы, продирающие тонкую надкостницу на плечах, больнее, чем закушенная собственная рука, чтобы самому не закричать, не выдать всхлипом своего отчаяния, не показать, что выкрученный до хруста позвоночник, покрытый татуировками, причиняет страданий больше, нежели когда-либо причиняли любые увечья, полученные в бою. Эррор не может показать своего отчаяния, не позволит Инку понять, что уже и сам почти отчаялся побороть болезнь, нет, он не сдастся так просто, он будет просить, он попробует… ещё раз. Ночью, попробует, попытается доказать глупой болезни, что отсутствие души не играет никакой роли. Он снова попытается вложить своё перевёрнутое глючное сердечко, так трепещущее в ладони, в чужую клетку рёбер, снова будет с упоением смотреть, как пляшет вокруг него чернота, как она будет обнимать его, обвивать и облизывать, заставляя ронять тихие стоны и горькие слёзы одновременно. Потому что «Что ты собираешься связать, Эррор? Свою душу и что? Пустоту? Ничто?..» — Это не ничто бьётся в покрытой рисунками груди, художник, совсем не ничто! Это целый мир для меня! Миллионы миров! Сам Мультиверс спрятан в тебе внутри… — разрушитель глотает слёзы и прижимает снова дрожащую от боли и давящуюся сухим жутким кашлем фигуру к себе ближе. Так тесно, как можно теснее. И засыпает. И Инк засыпает тоже, шепчет что-то нежное через сон, целует полосатую скулу и затихает, замерев в тёплых объятьях любимого… навсегда. Эррор не смог разбудить его утром. Ни нежными, ставшими такими привычными, поглаживаниями по черепу, ни аккуратным, чтобы не принести ещё больше боли, поцелуем в висок, ни словами. Разрушитель скручивается на постели возле безжизненного тела и давится беззвучным криком — собственную грудь будто раздирает изнутри от вида оголённых рёбер, что будто глупой декорацией, покрыты красными, распустившимися буйным почти монолитным ковром цветами. Почему он не возвращается? Почему он не превращается в чернила, как всегда, он всё ещё жив или он застрял где-то между жизнью и смертью, не в состоянии определиться? Дрожащие руки сжимают черепную коробку, в глазницах которой больше не горят зрачки, и под громкий всхлип делают резкое движение вверх и в сторону. Хруст, и позвонки идут трещинами, едва удерживая голову на положенном месте: — Ну же, умирай, умирай, как всегда, художник! Где же твоё хвалёное бессмертие, где твои чернила? Почему ты до сих пор тут?! Почему ТЫ НЕ ЧЕРНИЛА до сих пор?! Почему?! Почему-у-у? Не уходи, только не уходи от меня, не бросай меня здесь одного, не надо, Инк. Не умирай, упрямая ты радуга, не умирай. Только не по-настоящему… — Эррор сотрясается в рыданиях, прижимая к себе бездыханное тело, рвёт, выдирает с тонких дуг рёбер красные цветы, вырывая их с живым, рассыпая осколки костной ткани, что крошится под пальцами, по полу — Нет, нет, пожалуйста, не-е-ет! — в груди защитника пусто, нет совсем ничего: ни намёка на черноту, что клубилась там совсем недавно, своим спутанным шевелящимся клубком напоминая Эррору собственные непослушные нити магии, — Нет… я не отпущу тебя так просто, я не могу! Я не стану! Я не буду и не стану, нет!!! — тело художника настолько лёгкое, просто невесомое, даже напрягаться не надо. Подхватить на руки и броситься с ним к белой пустоте — туда, где он находился, воскресая, уже не раз, туда, где разрушитель пролил уже не одну горсть слёз. Только вот… художник так и лежит поломанной пустой куклой в белом молочном тумане, не реагирует совсем ни на что. И разрушитель рычит диким зверем, превращая слёзы в отчаянную злость, в горящую необузданным пламенем ярость, выплескивая её на тех, кто единственно виноват в произошедшем: — Это вы, всё это вы! Вы довели его до этого! Вы лишили его выбора, лишили всего, лишили жизни, сборище бессердечных предателей, не позволили ему выжить, не дали ни малейшего шанса объединить души, а это же для него был единственный вариант, и вы и сами об этом прекрасно знали! Знали, что иначе цветы не отступят! Но не сделали совсем ничего, чтобы помочь! Предали его! Это из-за вас, из-за этого гребучего Мультиверса он физически этого сделать не способен. Чертовы уроды, ублюдки, изверги, предатели! Он делал для вас всё! Всё, что вы просили! Он отдал вам свою душу, всего себя отдал! Всё, что имел! Всё! Всё для вашего ебучего Мультиверса! И чем вы ему отплатили? Чем? Смертью?! Сраные ублюдки! Ненавижу! Ненавижу вас! И ваши ничтожные мирки тоже ненавижу! Они не стоят и сотой частички его души! Они ничего не стоят! Они мусор под его ногами!!! — Эррор дрожит, графитные кости покрываются лагами и волнами, двоясь и будто колышась от наполняющей их магии в воздухе. Он вскидывает руки к глазам, где с контура бордовых глазниц струится синей блестящей паутиной магия. Нити взвиваются тугими спиралями в воздух, рисуя собой смертельно-опасное кружево, тянутся к висящим в высоте пожелтевшими листами бумаги мирам, скручивают и собирают их воедино. Эррор хрипит, раскинув руки в стороны и блестя безумием взгляда, синие нити заполняют почти всё пространство, стягивают в одну кучу всё больше и больше вселенных. Пространство идёт волнами, резонирует, трещит по швам, в ушах свистит от того, сколько вселенных разом рассыпаются на двоичный код, теряя свои осколки в белое ничто к ногам разрушителя и того, кто был когда-то защитником этих миров. — Вы мусор! Никому не интересная пыль! Если вы забрали у него душу, чтобы жил Мультиверс, а потом забрали следом и саму жизнь, значит, и Мультиверсу настала пора умирать! Если вы забрали у меня его, тогда я тоже заберу у вас всё, что вы имеете! Все миры, все вселенные! Все до единой! — рвёт на части листы миров Эррор десятками, сотнями, дёргая на себя нити дрожащими руками. — Ни одна вселенная не важнее его жизни… — слова прерываются тихим всхлипом, а следом плачем и жуткой тишиной, в которой стук коленей об пол слышится оглушающим взрывом. Эррор закрывает лицо руками, распутывая огромный клубок синих нитей силой воли, являя взору осколки мёртвых уже миров. Вот и всё. Его миссия теперь тоже выполнена. Его жизненный путь пройден, он тоже закончит свою жизнь здесь, вместе с художником, он никогда не отойдёт больше от него ни на шаг… Он ложится на бок, оставаясь лежать в белой, режущей глаза пустоте, подгребая к себе мёртвое тело и содрогаясь в глухих рыданиях. Пусто… Разве что вон то странное мерцание вокруг обломков бывшего когда-то живым Мультиверса могло бы привлечь внимание, если бы на него было кому смотреть… Радужные точки слетаются с разбросанных в белом ничто обломков миров, сияют перламутром северного сияния в воздухе, словно крупинки чего-то единого, бывшего когда-то целым, собираются в плотный комочек. Они пульсируют, горят, вспыхивают в воздухе, пока тело хранителя начинает истекать чернилами. Они формируют собой перевёрнутое сердце — радужную душу, отобранную так давно и хранящуюся всё это время в них самих, пока трещины и сколы на костях срастаются, незаметно и тихо. Душа парит, выбивая ритм сердца — ритм жизни, ритм, в котором чёрная жидкость, сделав своё дело, уходит в ничто. Перевёрнутое сердце дрожит мелко, спускается всё ниже и ниже, толкается влажным бочком в макушку взвившегося мгновенно от этого касания разрушителя и зависает над грудью художника. Эррор не дышит, он не может оторвать глаз от этого чуда, что сам только что освободил, вырвал насильно из плена Мультиверса, заставил снова срастись в настоящую цельную душу — душу ЕГО Инка… Он заключает сердечко в ладони и смотрит на него нескончаемо долго — бесконечное мгновение, кажется, вечность; не в состоянии просто так отпустить и забыть то произошедшее. Нет. Он не хочет отпускать, он привык всегда добиваться своего. Того, что хочет. И если только душа художника будет не против, он сделает это, прямо сейчас, и плевать, каким проснётся Инк: слабым ли, сильным, едва живым, или… плевать! Разрушитель не отойдёт от него больше ни на шаг. Он закрывает глаза, заставляя собственную душу, побитую ошибками, вынырнуть на руку всполошенным мотыльком и зависнуть возле переливающегося шанжаном сердца. И смыкает ладони. Секундная вспышка, боль, смешанная с удовольствием, и спустя пару рваных выдохов и невесть сколько времени окрашенные и смешавшие цвета магии души возвращаются в клетки рёбер. А разрушитель, едва не падая на локти, старается дышать спокойно, ведёт ладонью по дугам, покрытым сколами и рисунками с надеждой, с трепетом и ликованием ощущая вдруг растущее в них тепло. Да, ему удалось. Цветы отступают, осыпаются под его пальцами сухими хлопьями, тонким ломающимся от дуновения ветерка пересохшим пергаментом падают на белое ничто, превращаясь там в пыль… и Инк делает первый вдох. А за ним второй и третий и медленно, словно от длительного затяжного сна, открывает глаза. И его встречает огонь золота и фиолета, горящий в бордовых глазницах. Тихое «Оши», сведённые на груди татуированные руки, что скребут по шершавой немного кости прямиком над бьющейся громко душой, и нежный невесомый поцелуй в ответ, прямо в сведённые жалобно немного выше переносицы брови. Тихий стон и всхлип, когда на меняющие формы и цвета глаза попадается та разруха, что осталась от их мира… точнее, от их миров. Разве стоила его жизнь стольких смертей? «Нет», — Защитник плачет, впервые за много лет по-настоящему плачет, чувствует такую неподдельную и болезненную горечь утраты, втискивается в подставленное плечо, пытаясь простить… нет, не разрушителя, с припухшими глазницами и дрожащими руками, с которым у них сейчас, как Инку кажется, одна душа на двоих, а творцов. Создателей пытается простить за их молчание и глупость, и за упрямство тоже, ведь это всё ИХ игры — с душами и этими глупыми цветами… и… Инк возводит глаза ввысь, вдруг понимая, благодарно кивая ИМ головой, посылая своё маленькое «спасибо» тем, благодаря чьим играм они с Оши теперь вместе. И зарывается носом в красную ткань возле самой шеи, вдыхая ставший уже таким родным запах, и пытается понять, как же теперь им жить дальше. Ведь ничего уже не поделать… и не вернуть… Ведь кто они теперь? Защитник и Разрушитель чего? Нет больше Мультиверса, нет больше миров… — Инки… — тихий хриплый двоящийся баритон заставляет художника поднять заплаканные глаза, — Смотри же, смотри! — трёхцветная фланга указывает четко вверх. Туда, где над их головами в пустоте маленькой звёздочкой зажигается новый мир. Художник и разрушитель тянутся к нему, поднимая руки, столкнувшись в искрящемся воздухе ладонями и сплетая спустя миг пальцы. — О звёзды, это же… это… Оши, это Дримтейл… — шепчет Инк и давится всхлипами на этот раз счастья. Эррор улыбается, вглядываясь ввысь, прищурившись, словно подслеповатый крот, и возвращает полный надежды и облегчения взгляд Инку. Звёзды появляются одна за другой, засыпая собой всё пространство, прежде заполненное обломками: — Смотри, чернильница, только не плачь больше, смотри — они возвращаются! Вон там вон, видишь? Это же Оушен, а вон там Свап, и Оутер… А-хах, эти проходимцы возвращают их один за другим! Ох… и Даст вон мерцает недалеко от Глитчтейла, и Хоррор уже тут, и Хэлптейл… хотя, вот без него мы точно смогли бы обойтись… — ворчит вдруг Эррор, украдкой всё посматривая на рёбра, под которыми у художника пульсирует радужное сердце. — Да, да, я вижу, Оши, вижу. Я так рад, так счастлив… — Инк льнёт к нему грудью, утопая в объятиях, трётся носовой косточкой о полосатую скулу, — А ещё я счастлив быть с тобой, счастлив, что ты рядом и что ты любишь, тоже счастлив… — роняет художник, и разрушитель тает в насыщенном розовом цвете его глаз, что так похож на лепестки гортензии. Он поддевает подбородок с небольшим едва видимым продольным шрамом, поднимая его повыше, и толкается в губы. Выдох к выдоху и влажное нежное касание к мягкой магии до судорожного всхлипа, игра языков и кончиков фаланг под плоским краем лопаток до тягучего сладкого стона… Эррор чувствует чужие руки под своими рёбрами и сам ныряет пальцами внутрь — поймать добытое им лично, недоступное ранее радужное сердечко, сжать отвоёванную с такими трудами прелесть, поцеловать гладкий влажный бочок и погладить рябеющие рисунками дуги — Весь Мультиверс в его груди. «Ох, Инки…» Нет для него мира полнее. Для разрушителя художник и есть весь Мультиверс, его целый мир, его приобретённая заново жизнь, его любимый, его безграничное и нескончаемое, так долго отрицаемое счастье.