Мерцание

Макима стояла, облокотившись на подоконник, и в привычной кошачьей манере разговаривала с учителем географии. В корпусе было тепло, ее пиджак, понуро свесив пустые рукава, обнимал спинку стула в кабинете. Аки подумал, что Макиме снимать пиджак, пока в радиусе километра от нее находится Дэнжи – фатальная ошибка. - Я б ей вдул, - бессовестно подтвердил опасения Дэнжи, оглядывая складки белой рубашки на ее спине и мягкий изгиб строгих брюк. - Если бы каждый раз, когда ты это говорил, мне на счет падало пять йен, я бы стала сраной миллиардершей, - ответила Пауэр. - Мы знаем, - ответил Ангел. Аки ничего не ответил. Юрким движением намотал прядь блондинистых волос на указательный палец и дернул. Не так, чтобы выдрать, но так, чтобы проучить. Ощутимо, но не смертельно, защищая честь своей, хоть и угасшей, но когда-то трепетной любви. - Эй! – взревел Дэнжи, отскочив метра на полтора, - Как ты посмел трогать мои волосы? Хочешь, чтобы я облысел раньше времени?! - Я бы посмотрела на это! – мигом развеселилась Пауэр и накинулась на Дэнжи с явным желанием процесс облысения ускорить. - Фурия! – кричал Дэнжи, катаясь по каменному полу коридора. - Лысый! Лысый! – с пророческим видом смеялась Пауэр, вцепившись в удобно для этого отросшие волосы. «Клоуны», - про себя выдохнул Аки. Он был старше всего на год, но чувствовал себя бесконечным старцем рядом с ними. Словно мудрец в горном храме, он невозмутимо оглядывал беспечную молодость своих послушников, разучившись веселиться целую сотню лет назад, вдыхал и вздыхал, делая шаг назад, чтобы визжащий комок радости не споткнулся о его душевную старость – скуку, отстраненность, усталость, апатию. В то время как все хотели повзрослеть, Аки отдал бы свою «взрослость» задаром. Оглянувшись, Хаякава с едва отдающим горечью чувством понял, что Ангел снова пропал. И зачем приходил? Казалось, его против воли таскало по этажам сквозняками, и он смирно путешествовал, уносимый людским потоком, будто репейник на боку у собак - то тут, то там. Непривязанный. Неприкаянный. Потому что везде – ненужный. Аки потер виски, унимая глухое тиканье крови в голове. Зимой его часто одолевали мигрени.  «Ты слишком много думаешь», - сказала как-то ему Химено в тесной учительской, скармливая третью таблетку за день. «Я не могу не думать». Химено грустно улыбалась и заваривала чай. Для Аки всегда – эрл грей, разбавленный холодной водой. Без сахара. Аки предпочитал кофе, который бил в виски, перемалывая мигрень в вязкое глухое болото, но Химено никогда его не предлагала. «Сейчас бы эспрессо», - обреченно подумал Аки, чувствуя, как трескаются глазные яблоки под напором визга школьного звонка. Дэнжи и Пауэр, наконец, поднялись пола, растрепанные и пыльные, но бесконечно счастливые. Для них это был последний учебный день перед новогодними выходными. Каждая его секунда представляла собой неразбавленную концентрацию предвкушения. Аки же радовала лишь перспектива того, что день это когда-нибудь закончится. Но пока он тянулся. Бесконечно и противно. Макима с кошачьей грацией кивнула уходящему географу и дождалась, пока в ее класс набьются дети. - У вас что? – снисходительно спросила она. Дэнжи огладил мятую рубашку, будто бы это что-то исправило. - Матан, - растянул губы он. - Сущая пытка, - добавила Пауэр, отплевываясь от растрепавшейся челки. -У Кобаяси-сенсея? – спросила Макима и, получив размашистый кивок, продолжила, - Поторопитесь. Аки не стал дожидаться, пока свет ее янтарных глаз обратиться на него, и широким шагом свернул на лестницу. У него была физ-ра. Бесконечные коридоры проглотили его и, достаточно промариновав душной теплотой, выплюнули у высоких деревянных дверей спортзала. Скрипнули несмазанные петли - и людской гам сжал мозг Аки в ледяных пальцах. Кишибэ-сенсей был в добром (насколько это возможно, когда речь идет о Кишибэ-сенсее) расположении духа и по случаю последнего дня перед праздничными выходными дал ученикам полную свободу. Повсюду носились белые футболки, крики рикошетили от стен, разлетаясь по залу, стучали мячи. Аки быстро, очень быстро, почти мгновенно отыскал крашеную макушку Ангела. И сюда отнесло течением, прибило волнами. Запоздало до Аки дошло, что в спортзале два класса – его, и, видимо, Ангела. Да, разумеется. Ангел же учится в их школе. В параллели Дэнжи и Пауэр. Иначе откуда же ему взяться? Запрыгнув в шорты и футболку, Аки примкнул к широкому кругу в центре. Бросали волейбольный мяч. Иногда необъяснимые метаморфозы пьянящего веселья превращали волейбол в вышибалы - игру «Сдохни или умри», - а потом бешеные гонки вновь сужались в мирное перекидывание мяча. Ангел бесшумно втиснулся в круг между одноклассником и Аки. Обычно он никогда не выбирал, где стоять. Там, куда отнесет ветром. Но если где-то поблизости был Аки, он вставал рядом с ним. Ну, или ветер менял направление. - Ангел! – звук лопающегося стекла – крик его одноклассника. - Принял, - шуршание тихого голоса Ангела, звонкий шлепок мяча о его ладони. У Ангела не было имени. То есть, оно, очевидно, существовало. В паспорте, и углами катаканы на тетрадях, звуком, которым учителя вызывали его к доске, и криком, которым преследовала его завуч. Но все звали его «Ангел». Черт знает, почему. Может, потому, что ангелом он не был. Кем угодно, но не ангелом. Еще Ангел был недотрогой. Это странно, думал Аки, замечать такие вещи. Ангел не жал никому руку, здоровался кивками, необъяснимым образом в толпе оказывался не смятым, избегал даже мимолетных касаний. Без драматизма и пафоса, так естественно, что казалось, что дотронуться до него так же невозможно, как до света. Может, его презирали, посмеивались, кидались колкостями, но тоже – на дистанции. Не трогали. Завидное положении для изгоя. Впрочем, Аки знал, что Ангелу не просто повезло. Мальчик был с зубками. Нет, не злой, тихий, спокойный, почти безразличный ко всему. И – немного – повернутый. Аки помнил, как тот на спор съел кусок размороженного сырого мяса – один из немногих ценных памятных моментов, но не потому что у Хаякавы плохая память, а потому что с Ангелом сложно нажить общие воспоминания. Это была вписка дома у кого-то из одинадцатиклассников. Аки пришел, потому что Дэнжи и Пауэр пришли. Ангела же снова занесла нелегкая. - Спорим, - ржал здоровый лоб литражом в четыре Ангела. - Спорим, - скромно улыбался Ангел. Улыбался и тыкал ножом кусок мяса на полотенце, улыбался и отрезал небольшие кусочки, улыбался и клал их в рот. Улыбался он, Дэнжи и Пауэр – и больше никто. Аки хмуро жевал сигарету и ощущал себя в цирке гиков. Мясо сочилось бледной желто-розовой водичкой. В цвет ангельских волос. - Ты ненормальный! - говорил здоровый лоб со страхом. - Ты ненормальный! – восторженно верещала Пауэр. - У тебя будут глисты, - задумчиво говорил Дэнжи. - Ты дебил! Мясо то замороженное было! Всё сдохло! – еще восторженнее кричала Пауэр. Наверное, тогда Ангел и получил членство в их странном клубе. Когда проглотил последний кусочек полукилограммовой вырезки. Помнится, потом Аки шатался по квартире, сам как неприкаянный. На языке горчил пепел, запах сырой мороженой плоти никак не уходил, будто ее кусочки затолкали Аки глубоко в глотку. Неудивительно, что течение отнесло его к Ангелу. В сортир. Тот блевал. Тоже, в принципе, неудивительно. Аки еще понятия не имел, что Ангел – недотрога, не успел еще выработать это правило, не успел еще достаточно за ним понаблюдать, и поэтому аккуратно собрал розовые волосы на затылке. Однако, плеч не трогал. Чувствовал. Мигрень не давала сосредоточиться. Не отпускала в реальный мир. - Аки! Чтоб тебя! - рассыпался в проклятиях одноклассник и побежал за упущенным Хаякавой мячом в другой конец зала. Всё еще была физ-ра. Всё ещё был этот ужасный день. Аки отошел попить воды. Она была противно-теплой, потому что бутылка лежала у батареи. В голове - немного свободнее. Аки оглянулся на розовый затылок Ангела. Он никогда не завязывал волосы и никогда не переодевался. Так и носился – в распущенной рубашке, в больших ему штанах. Ангел повернул голову. Посмотрел на Аки, потому что ему в этом зале смотреть было больше не на кого. И Аки это знал. И это лелеяло ему душу. Еще Ангел был ошибкой. Не такой большой, как Макима, но тоже болезненной. Всё-таки, влюбиться в преподавателя звучит гораздо страшнее, нежели влюбиться в парня. Но для Аки всё смешалось в однообразное горькое разочарование. Чувства превращались в мигрень. Никогда до этого, но с того момента, как он вытравил из души Макиму – постоянно. Это больно – не признавался он никому – пытаться разлюбить. Не возненавидеть. Ненависть тоже чувство, а Хаякава хотел чувствовать ничего. Блаженное безразличие, подобное безразличию к прохожим – красивым людям, наверняка хорошим людям, но совершенно неинтересным для Аки людям. Как это хорошо – не любить, уговаривал себя Аки, как это глупо - любить преподавателя. Он уйдет отсюда через два года, через год, так в чем же смысл этой одержимости? Призыв к логике и здравому смыслу остался неуслышанным. Пришлось выкорчевывать с корнем, с кровью, без анестезии. Аки пообещал себе никогда больше не совершать таких ошибок. Дорожил своим спокойствием. И даже когда наблюдение выросло в нервный интерес, распустило бутоны знаний об Ангеле – знаний, которые были доступны только Аки, даже когда Аки смирился с тем, что он одержим – снова, снова! – он сохранял хладнокровие. Хаякава больше не пытался выдрать из сердца цветы, проросшие из семян, залетевших с ветром в трещины. Он смирился и молчал, молчал так, как стоило молчать с Макимой. Уже не надеялся на чудо, потому что перестал в него верить. - Куда ты уходишь? – заговорил с ним Ангел, когда Аки вернулся в круг. - А? – не понял Аки, - Воды попил. - Нет. Вот здесь, - Ангел постучал фарфоровым пальцем себе по виску. Аки не ответил, потому что отбивал мяч. То, что Ангел говорил с ним, то, что руки Аки держали тогда его волосы, то, что ветер менял направление – всё это позволяло верить в чудо. Но Аки не хотел. День продолжал тянуться. Обед собрал всю компанию вместе за одним столом. Истинно, семейка Хаякавы – самая странная компания в школе. Их было пятеро, хотя чаще всего Ангел где-то пропадал. Место для него всегда было свободным. Безудержная энергия и бешеность Дэнжи и Пауэр сполна компенсировались каменным спокойствием Аки и хитрыми лисьими усмешками Химено. Средний уровень айкью на всю компанию держался на положительной отметке тоже только благодаря ним. Колорит группе добавляла Химено, по статусу вообще-то – преподавательница, хоть и самая молодая. Ей были чужды официальный пафос и сухость в отношениях, он была близка со всеми учениками, но ближе всего, очевидно, с Аки. Она любила громко смеяться, шутить про белую повязку на правом глазу, придумывая тысячи невероятных историй о том, что с ним – глазом – случилось, выпивать по выходным и ощутимо хлопать по плечу в порыве веселья. Химено с Хаякавой связал секрет. Она не говорила никому, что Аки курит в стенах школы, а Аки не говорил никому, что курить его научила Химено. Дружба завязалась быстро и бесхитростно, а оттого и была крепкой. - Аки-и-и, - щурясь, протянула Химено последний слог, - Останешься сегодня на вечеринку? - По-моему, забава для детей, - прочавкала маковой булочкой Пауэр. - Рот закрой, свинюха, - съязвил Дэнжи, - Твоего мнения никто не спрашивал. - Я эту булку, - Пауэр помахала обкусанной по краям булочкой в руке, - Засуну тебе в задницу! - Тише, дети, - по привычке сказала Химено, забирая у разбушевавшейся Пауэр ложку – видимо, булочку ей стало жаль, а отказываться от угрозы было уже не комильфо. - Не знаю, - тихо ответил Аки, - Мы так и так здесь проторчим до пяти часов, украшая зал. Глазеть на трясущихся под попсу детей как-то не хочется. «Мы» - это весь класс. Им поручили украсить спортзал для новогодней вечеринки, и это еще одно пренеприятнейшее событие, делающее этот день нескончаемым. - А ты попробуй повеселиться, - по-птичьи наклонила голову Химено. Аки посмотрел на нее так, будто бы она захотела увидеть в его исполнении четверной коньковый прыжок. Он не умел. Ни прыгать, ни, кажется, веселиться. Дэнжи с Пауэр о чем-то болтали. И Химено еще говорила. На следующем уроке несомненно что-то делали. Но Аки не слышал и даже не понимал, какой урок. Стоялая болотная вода наполнила череп до верхушки, чуть-чуть – и выльется. Проклевывались тусклые, но упрямые болотные цветы – стреляло то в висках, то в затылке. Даже дышать – и то скребет, колет, режет. «Поскорее бы этот день закончился», - думал Аки и тер переносицу. Лишь бы кровь не пошла. Розовая макушка Ангела пролетала мимо пару раз. Его сдувало горячим потоком людского дыхания. Тонкие руки не могли или не хотели цепляться, оставаться на месте. «Да и не за кого». Мел нестерпимо скрипнул, и Аки, наконец, опомнился. Он писал что-то на доске и чувствовал себя растеряно. Вникнуть в задачу не получалось. Соображалось туго. Двигалось лениво. Тем не менее, задачу Аки решил, и конец решения торжественно ознаменовал звонок. Здесь, в классе, гораздо терпимее, не так оглушающе. - Всё, - почти облегченно выдохнул Хаякава. Да, закончился последний урок, но, к сожалению, еще не «всё». Аки спустился в спортзал. Им поручили притащить коробки с украшениями из подсобки. Потом, зачем-то, передвинуть скамейки. Ножки скрипели о пожелтевший лак на полу. Аки только разогнулся, и тут же одноклассницы накинули на него петлю колючей малиновой мишуры. - Наклонись, а, - позвали откуда-то снизу. Аки наклонился, и девушка вплела ему в хвостик блестящие нити дождика. Всеобщая суета, вид уродливой, неуклюжей, старой, как мир, пластиковой ёлки в центре зала, праздничные песни, звенящие из чьего-то телефона – всё это немного взбодрило Аки. Вместе с рассыпавшим блестящую пыль дождиком ему повязали общее веселье. С чужого плеча, нелепо сидящее, но какое-никакое веселье. На его губах засветилась слабая, прозрачная улыбка. Он вызвался украшать верхнюю часть елки и забрался на стремянку. Ему подавали шары, он тянулся, ругаясь на стоящих внизу одноклассников, которые должны были держать шатавшуюся стремянку. Может, веселиться легче, чем прыгать коньковые прыжки? Впрочем, и тому, и другому возможно научиться. И верить в чудо – словно не так немыслимо, когда горят гирлянды, вокруг смеются, и жужжит тихо рождественская песня. С ёлки сорвался стеклянный шар, но звон его смерти поглотила песня. Хаякава оглядел веселящихся одноклассников, пестрое, безвкусное, но празднично блестящее украшение зала, дрожащий ритм горящих огоньков. Тяжело вздыхать уже не хотелось, но окунуться с головой в это праздничное приятное бездумие Аки не мог. Нитки хорошего настроения расползлись, когда их стало некому держать, когда люди забыли об Аки, как забывают обо всех, кто не кричит, и не поет, и не стоит в центре зала. Странно, что ветер не уносил его, подобно Ангелу. Наверное, неприкаянный и непривязанный, ненужный Аки слишком тяжелый для коридорных сквозняков. Приходится самому уходить. В зал постепенно вливалась толпа. Выключили верхний свет. Аки успел выскочить до того, как метровые динамики раскрошили бы ему мозг. В коридоре было прохладно, но душно. Распустив галстук, Хаякава направился на поиски окна. «Одну сигаретку и вон отсюда». Снаружи уже стемнело. В черные провалы окон заглядывала круглая сытая луна и кокетливо подмигивала. Сизые сгустки тоски, в которые превращались облака с приходом тьмы, то и дело наплывали, целомудренно прикрывая легкомысленную лунную наготу. Звезды давились в их густых телах. Аки поймал себя на мысли, что хочет попробовать на вкус эти печальные нелюдимые ночные облачка. Они такие же безмолвные, как и он. Мимо пробежали подростки из среднего звена, марая воздух разводами веселья. Аки завернул за угол, и еще, и еще – глубже в недра школы, где никто не сможет найти. Он не спускался в холл по главной лестнице, лишь бы не столкнуться случайно с Дэнжи и Пауэр, которые точно бы затащили его внутрь зала, в центр грома попсы, света и людских тел. Хотелось воздуха. Свободы. Аки распахнул окно, вдыхая вечернюю стужу. Бедра жутко жгло выкрученной на всю мощь батареей, но лицо приятно обдавало холодным ветерком. Сигарета горчила на губах. Болото замерзало, грязь твердела - мигрень вымывало холодным ветром. Пальцы скребли тонкую корку льда с внешней стороны стекол. Интересно, если простоять так достаточно долго, суровый предпраздничный мороз сможет успокоить его сердце? Остудить его? Хаякава не знал, сколько прошло времени. Пальцы задубели, сигареты он не считал, а в груди что-то подернулось узорным тонким инеем. Ветерок царапал лицо колючим снегом. Заслышав шаги в том конце коридора, Аки взмолился, чтобы этот сквозняк не притащил чего покрупнее вихрей снега. Он не оборачивался до конца, даже когда шаги приблизились, даже когда пластиковый подоконник скрипнул под чужим весом. Аки не хотел смотреть, но пришлось. Позвоночник сковало холодом. - Ты чего тут? – спросил Аки. - Да так, гуляю, - ответил Ангел. А как иначе? - Ясно, - почти неслышно сказал Аки. Давился словами и молчал. - У тебя на лице невыносимое страдание. Почему? – Ангел прислонился к стеклу, и под его губами пульсировало матовое пятнышко в такт дыханию. - Я просто задумался. - Ты специально думаешь о том, что приносит тебе боль? - Нет. Так сильно смущает моя кислая рожа? – Аки достал еще одну сигарету. - Ни капельки. Руки дрожали. От холода, наверное. Аки подумал, что, если Ангел спросит, он не сможет соврать. Ночь завораживала. Она всегда тянула душу, схватив черными пальцами, марая углем белое тело. Аки хотел смотреть на звезды вечность. Существуй бы сделки с дьяволом, он отдал бы всё, всё кроме глаз – и просил бы наблюдать за небом до конца. - Ангел, - зачем-то позвал Аки. - Что? – Ангел шевельнулся, прошуршала ткань, скрипнул подоконник. Аки подумал, что это нереалистично. Под Ангелом не должно ничего скрипеть. Он невесомый. Призрачный. Туманный. Он – отражение в зеркале где-то за спиной. В другой плоскости. - Ничего. - Человек, - позвал Ангел, - Одолжи сигаретку. Аки заглянул в мятую пачку – осталась последняя. Плевать на этикет. Фарфоровые ангельские пальцы схватили сигарету и отмахнулись от зажигалки. Ангел не курил. - Ты похож на узника темницы, смотрящего на волю сквозь трещину свода, - Ангел  мял сигарету и нюхал кончики пальцев. - Ты сегодня в ударе, Шекспир. Аки представлял между ними стекло. Грязное, мутное стекло комплексов, ошибок и страхов, и думал о том, сидит ли Ангел, так же, как и он, у стеклянной плоскости, прислонившись затылком и не в силах его разбить – ожидая, что первым это сделает не он, или же давно ушел в темноту, посчитав грязное стекло за часть городского пейзажа. Можно было продолжать сидеть, прислонившись к стеклу – так близко, но без возможности коснуться того, кто по ту сторону, или иллюзию его. Можно было просто разбить. Стекло, на самом деле, очень легко бьется. А вот израненные костяшки болят. Особенно сильно, если за стеклом не окажется того, кто бы убаюкал боль. Да, поэтическое настроение сегодня не только у Ангела. Наверное, было в глазах Аки что-то очень громкое, и Ангел попросил: - Скажи что-нибудь. Аки не хотел - боялся - бить стекло, а незажившие еще костяшки зудели. - Ты не любишь, когда тебя трогают, - не то спросил, не то подытожил Аки, поворачиваясь к окну спиной – звезды мешали ему сохранять спокойствие. - А вдруг люблю? – хитро спросил Ангел, наклоняясь к Аки. Его рваные теплые выдохи терялись в морозе, сковавшем островок вокруг открытого окна, отрезавшем их от душной коридорной утробы. «А вдруг любит?», - подумал Аки и тут же: «Поскорее бы это закончилось». - Говоришь так, будто сам еще не уверен, - Аки, пораженный своей наглостью, отобрал измятую сигарету из белых пальцев и, не зная, что с ней делать, зажал ее между губами. В глазах у Ангела что-то засверкало. - Никому не хватило смелости проверить. Аки взглянул на него. Розовые измятые волосы, не нимб – луна. В глубине зрачков - не романтичные звезды, в зрачках никогда нет звезд, одна бесконечная темень, за которую не жаль отдать и собственных глаз. Стекло звенело азбукой Морзе, или Аки только казалось, и это скованные прозрачным звонким льдом ивовые ветви колыхались на ветру. Шершавыми, в мелких чешуйках мертвой из-за морозов кожи пальцами Аки отнял сигарету от своих губ и ткнул ею в губы Ангела. Если бить стекло – сразу головой. Ангел приоткрыл рот и прикусил сигарету, мазнув сырыми фарфоровыми зубами по подушечкам чужих пальцев. - Неплохо, - прошептал Ангел и спрыгнул с подоконника, - Я замерз. - Снова уходишь? – спросил Аки, оглушенный звоном. - Это претензия? – обернулся Ангел, изжевывая рассыпающуюся пахучим табаком сигарету. - Ни в коем случае. - Тогда идем со мной. Ломать законы физики, тронуть отражение в зеркале, разглядеть в тумане лицо, поймать уносимого ветром – наверное, смысл чуда в том, что оно случается, даже если не хочешь в него верить. - Иду, - кивнул Аки, чувствуя, как белые пальцы сжимают его ладонь, гладят черствую корку когда-то разбитых костяшек.