***
Сообщение о гибели Ренгоку потрясло Столпа воды. По-настоящему. Тень печали возрастала над ним, хмуря чёрные брови, омрачая и без того невеселое лицо. Неизвестный порыв заставил Гию взглянуть на солнце. Не о Кёджуро подумал он, подставляя бледные щеки свету огненного светила. Камэ. Ноги сами привели мечника к тропе, ведущей к её деревне. Огава уже шла к нему. Так они и встретились на перепутье двух дорог. Закатное небо розовело, сливаясь с раскрасневшимся лицом Камэ. Пряди золотых волос спутались, местами липко прильнув к коже. Влага застыла в агатовых глазах. Гию прислушивался к чужому дыханию. Дыханию, совершенства которого он так стремился достичь. Дыханию, что спутывалось и прерывалось, желая вернуться к своему непоколебимому превосходству. — Гию, скажи мне… Что мне делать? — Следуй за мной. Огава волочилась за ним. Верно и мирно. Иногда спотыкаясь о корни, да камни, но не отставая от спутника. Томиока хотел было взять её за руку, дабы провести сквозь тенистый сосновый лес. Дабы провести сквозь тьму. Но разве он мог. Истребители достигли берега одного из горных притоков реки Исикари, откуда виднелся величественный хребет Тайсецудзан, где их ждали непостоянные, коварные и холодные воды. — Доверься, — Столп проглотил «мне», усаживаясь в покачивающуюся лодку. Камэ неясно ухмыльнулась, опираясь на протянутую ей руку, кожа которой не знала ни шрамов, ни мозолей. Да проведены они будут. Томиока был прекрасным гребцом. Они проходили по узким протокам между камней, огибали упавшие в воду деревья, мирились с резкими поворотами реки. Сами вёсла стали продолжением его рук. До тех пор, пока Гию не решил отпустить их вовсе. — И это конец?! — вскрикнула девушка, рывком устремившись к падающим за борт веслам. Успела дотянуться лишь до чужого хаори, как лодка перевернулась. Вода накрыла людей с головой. Мечница была отличным пловцом. Томиока знал об этом, но не знал хватит ли ей сил, чтобы грести. Бороться с всевластной стихией. Стать этой стихией. Расстояние между ними росло вместе с беспокойством охотника. Лицо Камэ реже показывалось и всё чаще исчезало под молочной пеной. Затем вовсе пропало. Гию метнулся к товарищу, побеждая силу течения, убеждая себя в силе близкого человека, подгоняемый единственной мыслью. «Я не могу позволить погибнуть и ей». Клинок истребительницы застрял меж камней. И настал судьбоносный миг: рукоять в соскальзывающих руках — боль в сердце полном любви. Ей было так больно жить без него. Без Кёджуро. Как ей было просто быть? Леденящий холод разъедал позвонки, не давал поднять голову, дотянуться ртом и носом до поверхности. Конечности с жжением немели, а перед глазами являлся образ гарды Ренгоку. Застывшее пламя с зияющей пустотой. Таков был он в последние минуты жизни — без сердцевины. Измученное сердце больно забилось в груди. Вот оно что. В ней всё ещё билось сердце. В тот момент, когда Огава ослабила хватку, дабы плыть вверх, чья-то рука обхватила её прямо под грудью. Гию. Солнечный свет вновь коснулся девичьего лица, отражаясь в мокрых бликах на коже. Девушка молча поглядывала на друга, утягивающего ослабевшую к берегу. Не было сил сказать: «Я могу плыть сама!». Был жест — маленькие пальцы поверх разноцветного хаори. Томиока успел вытащить и клинок Огавы. Возложил подле промокшей неё, поздно заметив до покраснения сжатые губы. — Кёджуро завещал гарду какому-то мальчишке! Даже не мне! Почему, Гию? Почему? — раздался гневный плач на безлюдном берегу. — Прекрати, Камэ. — «Прекрати»? Или ты тоже привязался к мальчику? «Я привязан ко всем вам, » — хотел сказать юноша, но пробормотал: — Посмотри. Девушка последовала примеру столпа, вытянув голову над речной гладью, вытирая лицо трясущейся ладонью, находя отражение Томиоки, а затем и своё. — У тебя уже есть ты, — потянул мужской голос. Он поднялся, уходя всё дальше. Спутница стихла, зачарованная озарением, что мягко снизошло к скорбящей ней. Как снисходит свет солнца, необходимый заплутавшим во тьме. Обернулась к удаляющемуся силуэту: плечи Гию слабо дрожали. «Цутако. Сабито, » — имена дорогих сердцу Столпа воды оживали в её памяти, покуда подрагивали то красная, то зелёная с оранжево-желтым половины единого одеяния.***
Что же теперь? Камэ больно на него смотреть. Огава видела, как «непоколебимого сердца» не стало. Нет ничего сильнее воды — нет ничего нижнее её. Душа охотника искривлялась множество раз. Ровно столько же, сколько было пролито слёз, кои превращались в круги на воде.***
Кочо и Гию признались друг другу в чувствах за каких-то пару недель до нападения извечного врага. Огава покидала поместье Шинобу, когда увидела их, восседающих на крыше лазарета поздней ночью. Перешептывающихся в свете одинокой луны. Подобно белогрудым журавлям, выбирающим себе пару по тембру голоса, чтобы вместе спеть песнь о верности и любви. Гию улыбался. Как прекрасен он был в тот миг. — Томиока-сама высоко ценит Вас, Огова-сан, — однажды пролепетала Столп насекомого. — Он высоко ценит и Вас. Бабочка хихикнула, игриво поведя плечами. Поправила заколку, сделала шаг назад, шаг вперёд. А затем мутный свет блеснул в глазах-аметистах. — Но как долго он сможет ценить? — куда-то в сторону прошептала Кочо. — Я не понимаю. — Жизнь бабочек столь скоротечна. Стойкий запах раствора глицинии, созданный самой хозяйкой лазарета. Быстрый поклон со словами о том, что пациенты не ждут. Взмах чёрных ресниц. Мокрый блеск задумчивого взора. Вновь наигранно робкий смех. Но почему? — Камэ! Камэ! — вскрикивал Гию в утро победы над злосчастным Мудзаном. — Шинобу больше нет! Её нет! — Я знаю, Гию. Он сотрясался, подобно свету керосиновой лампы на борту корабля, мечущемуся посреди шторма в открытом море. Ступал прямо к Огаве, бледной и еле живой — единственному человеку, которому мог доверить себя. Камэ возложила пыльную голову друга у себя на груди, сглатывая кровь с грязью, проглатывая слова утешения. Двое цугуко Урокодаки-сана проливали слезы, предав наставления учителя. В них больше не осталось «водной глади». Они плакали. Из-за любви. А после он исчез. Без слов. Санеми хотел отправиться на поиски, но Камэ остановила мечущегося из стороны в сторону Шиназугаву, сказав: «Он вернётся». Томиока отправился на самый север — остров Хоккайдо. Много следов было оставлено им на снегу. Каждый новый шаг приближал мечника к цели своего утомительного путешествия. Холод леденил лёгкие. Ноги утопали в сугробах. В кармане штанин покоился свёрток спичек. Горели костры, в огне которых было больше тепла, чем в Гию. Сквозь белый от снежных хлопьев воздух виднелось солнце — на краю мира оно казалось ему почти красным. Ноги несли его к синеющей воде. Ледяной воде. И юноша вошёл в воду по пояс, пуская пальцы здоровой руки сквозь зеркало озера. Он видел это прежде. Задолго до того, как Танджиро Камадо стал учеником Саконджи Урокодаки. Видел это в тот знойный летний день, когда Урокодаки-сан решил познакомить Гию Томиока со своим новым учеником. Одаренным ученником. — Я горжусь каждым ребёнком, — вздохнул Урокодаки, подводя брюнета к ближайшей от хижины реке. — Честно сказать, концентрации на дыхании Камэ учусь даже я. Спокойное течение реки, посредине которой стоял человек. Худощавая девушка в мешковатой одежде темного-зелёного цвета. Подобно листве леса, дающей тень. Водной поверхности касалось лишь острие клинка, удерживаемого за позолоченную рукоять тонкими руками. Сами волосы мечницы золото. От острия ритмично расходились круги по воде против естественного потока. — Камэ Огава может продержаться не больше минуты. Однако, чтобы одолеть демона достаточно и пары секунд, — мастер гордо расправил плечи, продолжая. — Сложнее всего находиться в ледяной воде. Противоборствуешь воде, потому что она всесильна. Борешься с холодом, потому что он забирает твои силы, лишая тепла. То ли собственный талант возьмёт вверх, то ли восхищение талантом другого породит одиннадцатый стиль дыхания воды. Озеро Масю ласково омывало ноги покалеченного. От белой ладони отходили прозрачные кольца, оживающие и исчезающие. «Я уже не тот, что раньше, » — сдавлено прошептал замёрзший в воде Томиока. Над головой раздался знакомый птичий зов. Ворон уз. Золотая лента на шее птицы выдала в ней ворона Камэ. Глянцевые перья кружились в воздухе, издавая пронзительный «кар-кар». Как если бы сама Огава окликала друга. — Я отдаю воде всё. Всю боль. Всю радость. И тогда вода принимает меня, — повторяла она множество раз, тренируясь с ним, обучая его, учась у него. — Как тебе удаётся не замерзать, находясь в воде? — вторил он еле слышно, словно великая тайна вот-вот слетит с тонких губ. — Я думаю о том, как демоны смеются над нами, считая себя непобедимыми. А я тоже хочу посмеяться. Но вместо этого чувствую боль от осознания собственной слабости. Это раззадоривает меня. Воспламеняет. Я отдаю воде всё постепенно. От смеха до слёз, — говорила она. Они плечом к плечу приветствовали то единственное солнце, чье возвращение на небосвод всегда знаменовало об ещё одной пережитой ночи. Ибо в драгоценных солнечных искрах не было ни демонов, ни потерь. Только живые они. Только кровь от алеющих ран. От подступающих слез картина перед глазами превращалась в сплошную морскую пену. Птица осторожно присела на плечо, клювом коснулась темных волос, тихо каркая. Успокаивая бывшего Столпа воды, говоря слушателю на мудром вороньем языке главное: «Тебя уже давно приняли».***
Серо-зелёные листья тростника вкрадчиво шуршат на ветру. На девичьих ресницах собирается не скатившаяся по щекам влага. Лучи предрассветного светила тонут в смоли мужских волос. Гию прикрывает глаза, неспешно отворачиваясь от нарастающего света, приближаясь к ней. Но бороться с солнцем бессмысленно. Кисть Камэ тянется к речной глади. Дабы отдать воде всё. Не успевает коснуться, ведь Томиока перехватывает маленькую руку, мягко удерживая. — Пойдём. Ты уже замёрзла. Помогает подняться ей, а затем отпускает, уходя вперёд. Опять. Огава равняется с ним. Вскидывает голову высоко, преисполненная пониманием жеста дорогого ей человека. Бесценного. А затем одаряет его чисто и искренне: — Спасибо тебе. И на лице Гию сияет улыбка.