***
Не-вернувшийся из бездны человек(?), пробивший свой путь силой, муками и болью, измазанный кровью, все еще выглядит как ребенок. Из его взгляда пропал тот блеск, говорящий о том, что там, внутри, есть что-то, еще способное мечтать. Он тратит время, пялясь в стену. Он тратит время, причиняя другим боль. Он кажется куклой, утерявшей инструкции. Он уделяет вам долгие взгляды, и на этот раз в них зиждится неприязнь. Он хочет что-то сказать, но всегда осекает себя, после чего переводит взгляд обратно в стену. Бездна забрала у него что-то очень важное, но разве можете вы осознать, что именно? Крошево из насилия над другими и бессознательным истирается в пыль, когда на пороге дома объявляются Фатуи. Отец смотрит на него со страхом, но ему на этот раз неважно. Он убивает этих послов. В следующий раз приходит Предвестник. Последний взгляд не-ребенка на вас перед тем, как вы перелистываете страницу, заканчивая эту главу, впервые полон ничего. И раз вы взглянули в Бездну, то и она всмотрелась в вас.***
Прием Фатуи не блещет благочестием. Конец первого дня оставляет его без зуба, с двумя ножевыми и россыпью гематом, и парень, чья койка оказалась рядом, делится, что это еще ничего. И гематомы шлют перманентные волны тошнотворной боли сквозь все тело, и ножевые – не столько болят в обычном смысле слова, сколько давят, никак не переставая истекать кровью, рваные и протяженные, трещиной прошедшие под грудью. Ему приходится прижигать раны, и Гидро в нем бунтуется до невозможного, и каждая клеточка тела в нем дрожит, а потом – резкая боль, когда нагретая кочерга все же касается кожи. Это очень, очень плохо. Каждый новый миг ему кажется, что еще чуть, и он умрёт. Ожог точно бы проплавил пределы еще дальше, и двинься – весь полностью закончишься, такой жалкий и беспомощный. Он стискивает зубы. Его сосед смотрит на него растерянно. Он смотрит на вас. – Ты доволен представлением? – выплевывает устало, но ядовито, игнорируя невольную компанию, – такое шоу, и для тебя одного. Понравилось, как те парни с Пиро задавили мое Гидро? Ублюдки. Я одолел бы их, но они вытащили ножи первыми. Мотает головой, точно сбрасывает ненужные мысли. – И ведь ты продолжаешь, и продолжаешь, – цедит сквозь зубы, – неужто садист? Наслаждаешься чужой болью? Хочешь увидеть, насколько низко они сумеют меня опустить? Он отмахивается и от слов, и от неудачливого соседа, который пытается что-то спросить, но, быть может – остановить. – Так знай, – злобно шипит, – что я намного, намного больше всего этого. Я убью их всех. Я убью Предвестников. Я убью богов. Он делает паузу – одновременно тяжелую и легкую. – А потом, – мягче, точно бы почти с придыханием, – я убью и тебя. Я обещаю. Я клянусь Селестией и Бездной, я клянусь собственной душой и телом. На следующий день оба его обидчика оказываются в госпитале, и их шеи опоясывают фиолетовые следы удушения.***
Глаз Порчи отторгает его, Но не все так просто. Он рычит от боли, издирая руки в мясо, пока его тело, плавкое подобно пластилину, ищет угодную себе форму, выворачивая кожу наизнанку и сшивая ржавой и тупой иглой наживую. Возможно, Глаз Порчи принимает его слишком угодливо. На это моменте в его миропонимании не остается ничего, кроме боли. Боль – его злейший враг, но боль – заботливая мать, обнимающая перед сном. Он на грани того, чтобы начать есть самого себя, лишь бы заглушить страдания хотя бы на жалкое мгновение, и его тянет-тянет-тянет, сшивая и перешивая, ваяя подобно глиняному горшку чтобы в один момент смять в бесформенное месиво и начать заново. И задыхаясь от боли, искореженный и поломанный, едва ли чем-то похожий на человека, он смотрит прямо вам в глаза, И его взгляд полон отчаяния. И, ох, это впервые, когда все настолько плохо. – Прекрати это, – хрипит он, содрогаясь всем телом, пока под кожей что-то бесконечно пучит и рвет, – прекрати. Я не могу больше- Он сгибается пополам, точно сдерживает в нутре чудовище, и вонзает ногти в предплечье, и тянет, тянет, тянет- – ПРЕКРАТИ! – это скорее вой, чем человеческая речь, и он то рычит, то плачет, раздавленный до состояния, где сам не может признать в себе человеческое. прекратипрекратипрекратипрекратипрекрати чего тебе это стоит остановись нетнетнетнетнетнетнетнет я так больше не могу пожалуйста нет я умоляю тебя нечеловек теряет себя на читаемых вами страницах, и он умоляет, и умоляет, и умоляет, и умоляет, и умоляет останови это И это очень просто. ты причина этому Нечеловек столь бледен, словно в следующий миг сдохнет. На нем нет ни одного целого места. Он рыдает – не от боли самой, но от бессилия, беспомощности, всепоглощающего ощущения ничтожности. нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет нет и чудовище лезет из него, готовое оскалить демоническую пасть, не пытка – но извращенное признание нет нет нет нет нет пожалуйста НЕТ И вы перелистываете на следующую страницу.***
И из пекла инициации Глаза Порчи выходит кто-то другой, не Аякс-ребенок, не Нечто, но демон в человеческом обличье, потерявший все, чтобы обрести что-то новое. Царица, благодушно взглянув на него, коленопреклонного перед своей правительницей, нарекает его Тартальей. И у Фатуи не остается границ, которые Тарталья не мог бы преодолеть. Самый молодой из Предвестников, Тарталья становится ужасом не только врагов, но и самих Фатуи – и пока Предвестники ему лишь уважительно улыбаются, все остальные боятся как огня, наслышанные о жесткости и жестокости. А спрятаный в рукаве туз, его истинная форма, богоподобное чудовище, до неприличного приближала к тому, на что имела право лишь Селестия. Он больше не говорит с вами. Лишь смотрит иногда, и в его взгляде очень много неправильности, от которой в жилах стынет кровь, отчего вы вынуждены помнить о его клятве. Он идет, и идет, и идет, и путь его стелется кровью и болью. И вы перелистываете новую страницу его жизни...