Плач фортепиано и виолончели

Дазай сидит за фортепиано. Почему вдруг? Зачем же он сел за столь невзрачный в сумраке ночи в актовом зале инструмент? Он сам понятия не имеет. Он просто механически играет некую мелодию музыканта, предпочевшего остаться неизвестным. А может это написал сам Осаму? Бог знает. Не смотря на тёплое название этой безымянной мелодии, она звучит до безумия холодно. Некий морозец проберется до костей при этой игре. Звуки, что вылетали из-под пальцев, терялись среди других, но заедали в памяти настолько прочно, что выкоренить их нельзя было. Белая клавиша, белая, белая, белая… потом три чёрных и снова ряд белых. Однако инструмент расстроен. Лишь самую слышимую малость, но этого хватает, чтобы шатен морщился при каждом фальшивом звуке. Бинтованные руки порхают над клавишами, парят столь легко, плавно, властно, что то, откуда должно взять теплом, веет лишь обречённый на одиночество холод. Нотные листы замерли на самом начале толстого блока с исписанными вдоль и поперёк страницами, на которых сочинение с прекрасным созвучием, что перекрывало звучащую фальшь настолько редко, что очень слышно. Дазай помнит наизусть как все ноты, так и всю раскладку, от чего позволяет себе сомкнуть веки, откинув голову и провалиться в сладостное небытие. От самого юноши исходит этот непонятный холодок, и, если бы не тёплые щёки, то его можно было представить неким, неизвестным для современников, музыкантом, сошедшим с картины Великого. Он бы играл на роскошных балах среди кружащихся пар. Или ж в театре бойко и звонко отыгрывал кадриль для девчонки, что предстала перед сотнями глаз, направленных на неё. Открытие двери, столь массивной, но, на удивление, не скрипучей, не прерывает игры, однако карие глаза распахнулись, глядя на вошедшую незнакомку с виолончелью и смычком. Она неспешной, величественной, прямо царской походкой подходит к жесткому табурету и грациозно садится на него, расправив складки угольно-чёрной юбки. Виолончель, расстроенная ровно столько же, как и живущее сейчас фортепиано, освобождается от чёрных оков чехла, и смычок легко, словно на пробу, проходит по всем струнам, подчиняясь велению обладательницы. Недавно присоединившийся инструмент подхватывает пение, а тонкие и заметно бледные в темноте пальцы начали свой долгий бег по грифу. Слияние двух расстроенных, как и души незнакомцев, прочитавших друг друга и выучив это наизусть, инструментов гармонично рассеяло тепло. От ауры этой пары сейчас чувствовалось непонятное удовольствие, тягучее тепло, охватывающее и крадущееся в душу, как кошка. Карие глаза жадно впились в ало-аметистовые очи Достоевской, последние не были увлечены движениями рук самой брюнетки — они приковали своё внимание к коньячно-шоколадным глазам. Через эти глаза, сквозь всю эту музыку Осаму чувствует незримое кому-либо кроме их чувство — любовь. Она маленькая искрой попала в юные сердца и разгоралась там ярким пламенем, что уж точно не угаснет. Шатен чувствует самое яркое желание в своей жизни: он хочет остановится и приникнуть к этим пылающим устам. Чтобы сквозь дрожь от поцелуев и тяжёлое дыхание шептать друг другу о возвышенной любви. И Феодора понимает и разделяет это желание. Но нет, музыка должна идти дальше, она обязана гореть ярким пламенем в столь юных и не опытных сердцах. Достоевская будто вот-вот оторвётся, но лишь железной волью останавливает себя, не позволяя прильнуть к первой и последней любви и забыться вместе в череде звуков. Они льют друг другу души в этих звуках, симфониях их, звучных переливах. Каким-то седьмым чувством разгорячённый музыкой Дазай чувствует некий подвох и страх перед будущим. А вдруг его незнакомка, душевный мир которой он давно разгадал, покинет его при окончании плача инструментов? Она казалась богиней. Она казалась древнегреческой богиней, снизошедшей с холста художника, что видел ее, как музу, и творил. Именно она сожгла желание умереть дотла, оставив лишь жажду к жизни. Но увы, нет ничего вечного. Всё и все должны когда-то кончится, не смотря на искреннее желание продолжить. Звучат последние звуки. Осаму вкладывает в них всё своё отчаяние и, как эхо, в ответ слышится отчаянный плач виолончели. Последнее нажатие клавиш и последняя пробежка смычка по струнам, и Дазай не выдерживает. Он срывается с табурета, чересчур жесткого для такой нежной игры, и заключает девушку в объятия, чтобы уж наверняка его богиня осталась с ним. Он хватает ее миловидное бледное личико и жадно примыкает к устам. Девушка, не менее желая разделить всю страсть, отпускает инструмент, что упал на пыльный ковёр, и отвечает, отдавшись рукам парня. А тот давно бы вложил ей вместо инструмента себя. Чтобы лишь он мог касаться её, целовать жадные до ласки губы, прижимать к себе так, будто она вот-вот исчезнет, оставив юношу в пучине разочарования. Но Феодора жмётся лишь ближе, из-за чего уже они вместе падают на ковёр, но в пылу страсти и пыли не видят этого. Лёгкие, как назло, совсем не запасли кислорода для столь головокружительного поцелуя, и паре приходится отстраниться друг от друга, теряя тяжёлое дыхание на лице напротив. Осаму шепчет, как в бреду, имя возлюбленной, а после добавляет желанные слова. — О Феодора… Феодора, позвольте ж мне любить вас! — Я позволю, если вы окажете такую же услугу в ответ, Осаму Сладкое признание, и Дазай довольно и заразительно хохочет. Он счастлив. Это счастье и топит ледяную маску его, его богини, и его возлюбленная негромко подхватывает смех.