Вспоминая

Я лежу на траве и смотрю в небо широко раскрытыми глазами. Оно чистое, свободное, на нем нет ни облачка, и ослепительно светит солнце. Настолько ярко, как никогда бы не должно светить на меня. Мои руки и ноги широко раскинуты на земле, и мне больно. Так больно, что с губ готов сорваться сдавленный стон, но я не смею нарушить тишину. Она прозрачная, хрустальная и звенит едва заметно, заставляет все вокруг дрожать тоненькой пеленой. Мои пальцы расслаблены, ладонь подставлена чистому сиянию глубокой синевы. Хочется сжать пальцы, но этого недостаточно. Тепла недостаточно, и я думаю о том, что в моей ладони чего-то не хватает. В ней словно бы должно быть что-то еще, что-то важное и близкое. Мир качается, его заволакивает неожиданной темнотой, а после нее меня охватывает страх, чистый, неописуемый, животный. «Травоядное», — думаю вдруг я сам о себе и невольно фыркаю. Какая глупость рассуждать так о людях, какое занятное безумие. Есть те, кто охотится, есть те, на кого охотятся, но даже в животном мире курица способна заклевать крысу, а бизон — затоптать волка. Мир не биполярен, а я лежу на холодной земле, лицо мое стягивают струйки подсыхающей жидкости, пока в голове моей крутятся философские мысли о строении мироздания. И все-таки… Что же такого важного должно было быть в моей ладони? Наше тело — лишь бренная оболочка. Сейчас я понимаю это слишком хорошо. Я — мысль, я — свободный полет, я — встречный ветер, я — вон то одинокое облако, что незаметно притаилось на самом краю горизонта вблизи моего левого глаза. Оно кажется белоснежным и безобидным, но мне известно, что в нем способны притаиться и буря, и сбивающий с ног ливень, и лишающий разума град, и выстужающий душу снег. Взглянув на облако издали, ты никогда не скажешь, что именно оно таит в своей глубине. Ты не скажешь? Ты — кто? Солнце палит неописуемо ярко, и оно настолько неуместно сейчас, в этот час, что мои зубы скрежещут от злости. Мне холодно. Был бы ливень, стало бы легче. «Омывает поле боя и дарит утешение», — это не мои слова, и они звучат в моей голове чужим голосом, но почему-то помогают собрать разбежавшиеся в разные стороны мысли. Я ведь не просто так лежу тут и рассуждаю о том, как слаб, мне следует подумать о том, как именно я здесь оказался. Не хочу. Я настолько не хочу думать о причинах, что мои раскинутые руки каким-то чудом находят занятное оружие. Тонфа, полицейские дубинки, вернее, их прототип, они довольно ладно устроились в моих руках, только я все равно смотрю на них и думаю о том, что желал бы видеть в своих ладонях вовсе не это. Правда, теперь мне ясно, как именно я оказался в это время и в этом месте. Я настолько не хотел думать о причинах, что ввязался в первый попавшийся подходящий бой и получил гораздо больше, чем смог унести. Я глуп. Почему я жив? Актуальность вопроса изрядно меня озадачила. Выигрыш или поражение — мне совершенно непонятно. Ясно, что я бился до последнего, но пал ли после последнего врага или меня пощадили ради неясных смутных целей. Чтобы выманить кого-то? Кого? «Не всякий мед сладок, но горчинка в ином из них способна придать смысл любому существованию», — так говорил смешной малыш во взрослом костюме. Говорил, словно бы имел право учить меня. Я никому не позволял делать это, а вот от него проглотил. Он так важен для меня? Или весь вопрос в его словах? Темные ресницы дрожат так притягательно. Они светлее, чем мои, они напитаны солнцем, в них спрятаны буря и пелена неизвестности. Они принимают все то, что я так отчаянно ненавижу, и одновременно принимают меня самого, что бы я ни творил и сколько бы боли ни причинял. Они в опасности? Они могут быть в опасности. Они в опасности прямо сейчас из-за меня, из-за того, что я так глупо подставился! — Тсунаеши! — выдыхаю я и проглатываю стон, пытаясь подняться. Моя больная, моя ненормальная, моя слишком чистая для такого, как я, любовь сейчас находится в опасности, потому что я ошибся! — Хибари-сан! — нежный голос окутывает меня с головой. Мягкие, но настойчивые руки укладывают обратно, встревоженно ощупывают, а взгляд, медовый, тягуче-сладкий, пусть и переполненный тревогой, держит меня в сознании, удерживает на этом свете. — Держитесь! Рехей сейчас поможет вам! Только держитесь, пожалуйста! Я смеюсь и причиняю себе боль, приподнимаясь и ловя своими губами чужие губы, покрытые мелкими, совсем свежими корочками тревоги. Я мазохист? Не исключаю, но ничего не могу с этим поделать. — Люблю тебя, зверек, — сквозь переливы хохота говорю я, а затем все-таки добавляю то, что она действительно может оценить, как признание: — Прости меня. Ее глаза расширяются, она вся дрожит, а затем оседает на землю, падает рядом со мной, утыкаясь лицом в сложенные руки. Плечи трясутся. Я вспоминаю, как вылетел из особняка, не выдержав очередной грызни с ней, как кидался на врагов семьи и надеялся, что хотя бы после этого ей больше не придется бояться. Как рухнул на землю, окруженный последним десятком оставшихся в живых собак, и как ускользающим сознанием уловил ее появление. — Я тоже вас люблю, Хибари-сан, — шепчет она, и я вспоминаю все, абсолютно все, что только было связано со мной и с ней, — мы ведь все — одна большая семья! Но лучше бы не вспоминал.