Мы, двое

В репетиционке пахнет деревом и свежим лаком. Пол слегка поскрипывает под его кедами, когда он взволнованно мечется по первому этажу своего логова. Пальцы вспотели, отчего пластиковый корпус телефона едва не выскользнул из дрожащей руки. Роман жутко замёрз, и ему кажется, что от холода вибрирует даже воздух. Вера несколько раз звонила ему, но он не смог ей ответить. Возможно, он поговорит с ней завтра, или через несколько дней. Или тогда, когда всё снова станет хорошо. Когда он набирает отца, то краем сознания понимает, что уже дошёл до края. Он устал. Ему так сильно надоело это всё, что сил больше не осталось. Эти наркотики, эти вечные подозрения полиции, а теперь ещё и Вера со своими вопросами. Он никогда ей в этом не признается, но заметил в тот вечер, как она для чего-то забрала прозрачный пакетик с мамиными таблетками. У него и раньше были сомнения, да и вообще он привык по жизни, что люди сближаются с ним не просто так. Но Вера казалась другой. Словно бы из какой-то другой жизни. Не такая, как его одноклассницы и те девушки, с которыми он общался. Но она вела себя странно, и он не знал, что думать. Телефон отца был отключён, и через спазм в горле Роман начал выдавливать из себя слова. На грёбаный автоответчик. Детские обиды, незакрытые гештальты, юношеские ожидания. Он говорил с тем, кто должен был быть одним из самых близких его людей, но чувствовал только горечь и обиду. За маму, за себя, за всё это. Чувствовал себя жалким, словно бы пришёл просить туда, откуда его уже неоднократно выгоняли. − Мне очень жаль, что я твой сын, − выпаливает он последнее, и отключается, чувствуя раздражение. На себя. На него. На всё вообще. Кидает телефон на диван, но промахивается, и выпавшая от удара об пол батарея останавливается от соприкосновения с его кедом, и он в сердцах наступает сверху подошвой. Пофиг, он давно уже хотел себе новый телефон. Запускает пальцы в волосы и поднимает чёлку. Не знает, чем себя занять. Не хочет никого видеть и в то же время чувствует себя одиноким. Холод добивает его ещё сильнее, и он одним рывком вытягивает синий плед, отчего на пол падают несколько подушек. Роман завязывает плед под шеей на тугой узел и представляет, как сейчас хватает свою электрогитару и начинает крушить тут всё подряд. Как же его всё бесит. Этот придурочный директор его школы, который вытягивает из мамы деньги; Евгений Борисович, который всё время нагнетает и пугает его семью банкротством; отец, которому нет ни до кого дела, кроме себя любимого. И даже Вера, зацикленная на своём младшем брате и какой-то мутной истории про подставу с наркотой. А ещё полиция, отчего-то уверенная в том, что именно он — Роман Журавский — дилер «Хайпа». Всего было как-то слишком много, и это неожиданно опустошало. Он размахнулся и от души влепил кулаком по лампочке из гирлянды, подвешенной на потолке. Чувствовал себя так, словно стал изгоем. Не зная, чем заняться, упал на диван, больно проехавшись затылком по спинке дивана, сделанного из необработанных деревянных поддонов. Он же, мать его, Роман Журавский. Почему же теперь у него такое чувство, что его жизнь прямо в его пальцах превращается в пыль и прах? Он накрылся подушкой с головой и расплакался. Прикрыл глаза на несколько минут, и дал волю слезам. Его ведь никто не видит, да и какая разница? Она всегда ходила тихо, так, словно кралась сосредоточенным хищником к ничего не подозревающей жертве. Вот и сейчас быстро преодолела лестницу, ступила на деревянный пол, когда предательская половица скрипнула под подошвой. Это помещение дома Журавских она знала не слишком хорошо, ведь Роман не часто приглашал её сюда. − Роман? — неуверенно позвала, замерев возле стола, − я звала тебя и звонила, что с… Она наклонилась и подняла батарею и заднюю крышку его смартфона. Подняла бровь, явно собираясь сказать что-то типа: «И как это понимать вообще?», словно он должен был перед ней отчитываться, но, заметив его взгляд, передумала. − Выключи свет, плиз, − процедил, чувствуя себя пристыжённым. Так, словно она увидела его в душе. И ей бы послать его куда подальше, но она. Просто разворачивается на каблуках и щёлкает выключателем. Так же бесшумно и быстро возвращается на своё прежнее место. И начинает свой форменный допрос. − У тебя всё хорошо? — в её голосе даже звучала неподдельная забота. Он одним резким рывком отшвырнул от себя мокрую от слёз подушку и сел, сложив ноги по-турецки. Провёл ладонью по макушке и в недоумении уставился на кровь на пальцах. Почувствовал дурноту, и его едва не вырвало. − Ореста… − произнёс её имя, а потом словно опомнился и добавил властности в голос, − что ты здесь делаешь? − У тебя кровь, что случилось? Но он смотрел прямо на неё. Молодой хозяин, лорд-барин, блин. Драко-сука-Малфой. И она вынуждена была ответить: − Мне позвонил твой отец. Он резко выдохнул, словно бы из воздушного шарика разом выпустили весь воздух. − Ясно. Проваливай отсюда. Но она уже давно не велась на подобные провокации. Только усмехнулась краешком губ, удерживаясь от соблазна что-то съязвить в ответ. Подошла к дивану и уселась у него в ногах. Просунула руку под нагромождение подушек и вытащила корпус его телефона. Продолжая смотреть на него, собрала мобильник и включила. Отложила на край стола, когда на дисплее возникала заставка. − Откуда кровь? Ты сам покажешь мне рану, или будем смешить соседей догонялками по двору? Полтора десятка слов, и все его злость и ярость сменились леденящим кровь спокойствием. − На, подавись, − процедил беззлобно, свешивая ноги на пол и пододвигаясь к ней. Её пальцы были тёплыми и уверенными, когда она повернула его голову и наклонила вниз так, что его лицо оказалось почти прижатым к её груди, затянутой в обтягивающую рубашку. При каждом вдохе пуговица соприкасалась с его щекой, а запах её духов был таким же, как у его мамы. Или это салон Рейнджа просто пропитался этим запахом насквозь. − Кожу только рассёк немного, ничего страшного, но нужно пойти в дом и обработать. Он поморщился, подбирая слова, чтобы послать её, но она бы не обиделась. Открыл рот, и… Ничего. Он не мог подобрать слов, чтобы привычно нахамить Оресте. А какого фига он, собственно, всегда хамил ей? Или так было не всегда? Он уже не помнил. Забыл. Просто выветрилось из головы. Или он просто научился врать себе. − Больно? — её голос достиг сознания, вытесняя старые воспоминания. Он пожал плечами. Гораздо больнее было то, что мама разбилась. И то, что с Верой всё было через жопу. И то, что он сын плохого человека. − Так что хотел отец? − Переживает за тебя. Сказал, что в понедельник возвращается в Киев… Роман растянул губы в фальшивой улыбке: − Ах, в понедельник. А сегодня у нас какой день, Ореста? Она продолжала смотреть на него и внимательно слушать. Ему даже вдруг стало смешно. Он явно не стоил столько внимания. − Среда, − и немного склонила голову. И он взрывается хриплым рёвом, злым, продолжая с того же места: − И это только подчёркивает, как ему пофиг мама и я, он никого не любит, кроме своих шлюх… − Роман! Ореста протянула руку, чисто автоматически желая поддержать его, дать ему частичку тепла, но он бросил на неё раздражённый взгляд, и она передумала. Забрала руку и заправила за ухо прядь волос. Так, словно так и задумывалось изначально. Конечно, смущение и Ореста были несовместимы. И ничего не произошло. Она решила сменить тему: − Твою машину починят, примерно через две недели снова будешь за рулём. Он постарался выдавить из себя улыбку, но вышло так себе. − Спасибо, но машина — это последнее, о чём я сейчас думаю. А сам думает, что нужно бы забрать у неё ключи от Рейнджа, но вдруг понимает, что не станет этого делать. Потому что так правильно. Она единственная, кто никогда не подставляла его. Хранила тайны его семьи. И заботилась о нём и маме. Короче, она заслуживает быть частью их семьи. И, как бы не было дальше с мамой, Ореста всегда будет его семьёй. Близким, мать его, человеком. И ещё он знает, что ей доставляет какое-то садистское удовольствие возить его, не позволяя самому сесть за руль. Именно поэтому никогда не пускает её за руль своего Камаро. Просто чтобы не думала лишнего. И не расслаблялась. Он внезапно чувствует, как к винегрету чувств, бушующих у него где-то в основании глотки, примешивается чувство голода, и переводит взгляд на Оресту. − Чего ты вообще здесь сидишь? Вали спать, поздно уже. Она усмехается, разглядывая свои короткие ногти с почти стёршимся лаком. По её взгляду он понимает, что она пытается придумать что-то, чтобы отвлечь его, как-то поднять настроение, но она, блин, не клоун, а всего лишь грёбаный водитель. И шутить вообще не умеет. Но зато хорошо умеет укладывать на лопатки с одного удара. И пачкает вместо него свои руки. Факин телохранитель. Северус-блядь-Снейп. И этот тягучий проницательный взгляд. Как детектор лжи. Ореста сдувает прядь волос с лица и отбивает входящий на телефоне. Роман ждёт, пытаясь придумать, чем бы её ещё спровоцировать. Чтобы не вела себя так заносчиво. Чтобы не возомнила себя, хер знает кем. Не дай Бог! Даже Свят когда-то пошутил, что она себя ведёт так с Журавскими, словно это они — её прислуга. Но это он здесь Роман Журавский. − Даже не пытайся, − тихо отвечает и поднимает на него глаза. Такие тёмные, что он не может разглядеть зрачки. − Понятно, − выдыхает, развязывая плед. Он хотя бы попытался. Кто-то дал ей задание не спускать с него глаз, что значит, что она будет торчать возле него до утра. И хер от неё отделаешься. Но это же Ореста, просто, блядь, Ореста, которую он знает уже хрен сколько лет. Хочет, пусть спит на коврике возле его кровати, ему пофиг. У него никогда не было собаки, а так он хоть будет примерно представлять, что и почём. − Я есть хочу, − говорит капризным голосом, и она с готовностью встаёт. − Пошли, посмотрим, что есть в холодильнике. Нафиг холодильник. Он не хочет быть дома, ему тяжело среди этих стен одному. Тем более что кухня — это мамина территория. − Я хочу чебуреков, − капризно требует, и замечает, как Ореста закатывает глаза к потолку. Но лишь на короткий миг, а в следующий − уже скролит в своём смартфоне, где в Киеве можно поесть чебуреков в полдвенадцатого ночи. Уверенный кивок, две подушки с её лёгкой подачи возвращаются на диван, и приглашающий жест. − Поехали, только куртку возьми. И она первой поднимается по лестнице, сжимая в руке ключи от Рейнджа. Волны Днепра бросаются на мостовые опоры, разбиваются о железобетон внизу, на много метров под ними. Тёплое масло медленно растекается по горлу, когда он с наслаждением откусывает чебурек первый раз. Зажмуривается и чувствует, что его начало отпускать. Ну, то есть, проблемы никуда не делись, но завтра будет новый день, и он будет дальше искать выход, а сегодня можно просто ни о чём не думать. Но выбросить из головы всё не получается, и он продолжает думать и думать. По новой. По кругу, зацикливаясь в плену своей головы. Наверное, он действительно плохо выглядит, если Ореста вместо того, чтобы согнать его с капота машины, молча достаёт из багажника плед и, закусив нижнюю губу, опирается ногой на колесо и забирается к нему. − Подстели, − протягивает ему плед, и он чуть заметно кивает. Кажется, у него даже не осталось сил на свои вечные пререкания. Они сидят молча, работая челюстями, правда Ореста периодически отламывает куски теста и кормит птиц, которые переступают с ноги на ногу вокруг их машины. Звуки машин, пролетающих по мосту, громыхают где-то за лесополосой, и в спину иногда упираются фары. А над ними — огромное синее небо, соединяющееся с водой на линии горизонта. И целый океан звёзд, как в августе. И он замечает, что Ореста тоже не сводит глаз с неба. − Я ненавижу его, − очень тихо говорит Роман, и Оресте сперва кажется, что это просто ветер попал в железную трубу за спиной. − Я не хочу быть таким, как он, − упрямо говорит Роман и скатывает целлофановый пакет от чебурека в маленький шарик. Оресте нет нужды спрашивать, кого он имеет в виду. Она — самый надёжный секретник в их семье. Игорь Валентинович Журавский — непросто человек, сделавший несчастными и Илону, и Романа. И она осторожно, будто ступает на тонкий лёд, выпускает в пространство облачком пара: − Только от тебя зависит, каким ты будешь. Он слушает, кажется, даже немного склонил голову в её сторону, и это добавляет ей мужества, позволяет продолжить: − Я выросла в детдоме, свою маму совсем не помню, а мой отец вообще классическая противоположность идеалу, но других родных у меня нет, поэтому… Она сглатывает, не зная, как продолжить, не привыкшая к откровенным разговорам, тем более, с сыном Илоны, но Роман неожиданно приходит на помощь: − Ты выбрала другую жизнь, да? Хочешь сказать, что стала такой, какой хотела, и они никак на тебя не повлияли? Ох, ей бы хотелось, чтобы так и было, но. Хера с два. − Я не стала такой, какой хотела, − говорит в ней что-то, что, она думала, уже давно отжило своё, − но мне всё же есть, за что благодарить своих родителей. Роман смотрит на неё, облокотившись на лобовуху. − Иногда мне кажется, что лучше бы я был сиротой, − он ловит её охреневший взгляд и быстро исправляется, − ну то есть я имею в виду его. Чем такой отец, то… — он не договаривает, но она и так понимает, что он хочет сказать. Ореста молчит, потирая предплечья замёрзшими пальцами. Сердце в груди бешено колотится от его слов, вышвырнутых во Вселенную в ночной тишине. − И этот человек говорил мне про куртку? — он поддразнивает её, но вытаскивает руку из рукава и оттягивает полу куртки с её стороны, приглашая её широким жестом погреться от жара его тела. Она немного пододвигается к нему и замирает, когда его рука обхватывает её плечи. Ореста не похожа на моделей мамы, на секретарш отца. Она вообще ни на кого не похожа. Но она хороший человек, бесспорно. Такой себе его персональный Северус Снейп. Только посимпатичней. И противоположного пола. Он непроизвольно улыбается, и она напрягает пресс, ожидая от него какой-то подвох. Но он. В этот раз хочет говорить серьёзно. Быть может, впервые в жизни. Его пальцы находят в темноте её руку, и он начинает медленно поглаживать, ощущая тонкие вены, проступающие на коже. − Ты же любишь маму, да? Ну, то есть, я же вижу, как ты на неё смотришь. Она тебе нравится, да? Ореста замирает, и он ощущает, как её сердце снова сбилось с ритма. Его пальцы прекращают поглаживания и переплетаются с её. Он уже вырос, практически стал мужчиной. Теперь его рука уже больше, чем её. − С чего ты это взял, а? — осторожно интересуется она, но избегает смотреть на него, чтобы он не заметил румянец на её щеках. − Это заметно, − слышится в темноте, и она вдруг понимает, что мальчик Илоны стал уже совсем большой. − Ты с кем-то об этом говорил? — севшим голосом спрашивает Ореста, и он понимает, что сейчас она оттолкнёт его и закроется на все свои засовы. Но… ведь нельзя отрицать очевидное, правда? Поэтому он просто говорит: − Это очень заметно, правда. И многие уже шутят на эту тему. Он слышит, как она сглатывает, а потом забирает руку из его ладони, сжимая пальцы в твёрдый кулак. Подошва цепляет решётку радиатора, и несколько уток обиженно разбегаются в разные стороны. Что ж, он прав. − Роман, − осторожно начинает Ореста, − ты что-то неправильно понял. Он смотрит на неё долгую минуту, а потом отталкивается обеими руками и спрыгивает на мёрзлую землю. − Все уже в курсе, − подытоживает он. Судорожный вдох, и она роняет голову на колени, подтянутые к груди. − А мама? — звучит приглушённо, и он усмехается. Просто. − А ты сама спроси, − он пинает переднее колесо и добавляет снисходительно, − знаешь, Ореста, однажды в этой жизни можно рискнуть и стать счастливой, ты бы попробовала. Подмигивает и отворачивается. Отходит на несколько шагов. Стоит, широко расставив ноги, и смотрит на реку, вниз по течению. Подставив разгорячённое лицо пронизывающему ветру. Куртка болтается за спиной, свисая на одном плече. А она… стирает ладонями капли с глаз и часто-часто моргает. До этого вечера она даже в самых смелых своих фантазиях не могла позволить себе думать об Илоне Журавской как о чём-то большем, чем своей начальнице. Но даже её сын заметил, как она на неё смотрит. А Илона тоже, выходит, в курсе? Блин, Штирлиц позорно спалился. И она чувствует, как густая печаль обнимает её за плечи своим молочно-пепельным флёром. Держит в своих тисках. Не отпускает. И вдруг комок в горле, возникший в тот момент, когда Юра позвонил и сообщил, что Илона попала в автомобильную аварию, бухнулся куда-то в район диафрагмы. Начальник или родной человек? Илона Максимовна или Илона? И вдруг всё встало на свои места. Она запрокидывает голову назад и хрипло хохочет, пугая Романа, отчего он возвращается к машине. Только что произошли перемены. Херов взрыв, превративший её работу во всё. Так просто. Тупо и бесповоротно. И то, что связало когда-то далёких десять лет назад только дембельнувшуюся после тяжёлого ранения Кофлер и начинающую, совсем молоденькую модель Журавскую, резануло до крови. Оглушающий плевок пистолета огнестрелом. Осколки стекла повсюду, и стеклянная пыль, оседающая на кожу и волосы. Кровь на одежде, руках, лицах. И тонкая дрожащая ладонь, изрезанная этими чёртовыми стёклами, протянутая к ней, к её руке. И глаза — просто огроменные тёмно-синие глаза, смотрящие на неё с мольбой. И фоном ко всему этому — корчащийся в агонии человек в дальнем углу с простреленной коленной чашечкой. Следы пороха на пальцах. Пустая гильза от её пистолета, которую она автоматически подобрала и засунула в нагрудный карман. Знала ли она тогда, десять лет назад, осторожно пожимая протянутую руку, что всё это значит? Любила ли уже тогда? Или, быть может, эти синие глаза запали в её искалеченную душу ещё раньше, примерно за полгода до этого, когда она резко вырвала на себя дверь покорёженного в ДТП Мерседеса уже тогда известного бизнесмена Игоря Валентиновича Журавского, и встретилась взглядом с этими синими глазами впервые в жизни? А на заднем сидении, вцепившись в спинку водительского кресла, плакал маленький зеленоглазый Журавский-младший. Роман. И когда Ореста вытащила на тротуар Илону Максимовну и протянула руки её сыну, он с охотой перелез ей на руки, обнял за шею. Тогда она и полюбила его. С первого взгляда. И поклялась защищать до последней капли крови. Ценой своей жизни. И отреклась от любой возможной жизни для самой себя. И на всех телефонах-компах-лэптопах и прочем навсегда угнездился пароль — его имя. И это было самой страшной её признанной тайной. А вторая — одна на двоих с Илоной Журавской, — добавилась через полгода, когда её работодатель Павел Семёнович Сых не смог удержать в штанах своего дружка, а свою похоть и ярость — в ежовых рукавицах. Любила ли она уже тогда, закрыв Илону собой и вытолкнув с линии огня? Она поклялась защищать Илону и Романа, как средневековый рыцарь — убью-умру-не-уйду. И уже больше десяти лет держала слово. Так любила ли? Ответ был очевидным. Всегда на поверхности. А она такая дура, просто идиотка. Хотя даже Огниевский сразу увидел то, что она отрицала годами. И вот теперь подросший сын Илоны оттачивает за её счёт своё мастерство, глумится над ней просто потому, что он — Журавский, и может себе это позволить. Восхищается собой и плюёт с высокой колокольни на всех и вся, прямо как его такой нелюбимый папка. А она всё замечает, но ничего не делает, позволяя ему. Хотя он, конечно, уже не тот маленький Ромчик, которого она полюбила. Теперь это колючий циничный подросток, зацикленный на себе. Самовлюблённый, самодовольный. Гордый. Такой невъебенно-заносчивый. И только глаза остались прежними. Смотрящими на этот мир с недоверием и пониманием. Ореста выпутывается из дурмана воспоминаний и натыкается на его насмешливый взгляд. Он явно придумал очередную колкость. Она любит его сейчас даже больше, чем раньше, ведь за эти годы кто-то наверху решил сделать так, чтобы она привязалась к нему, как к родному. Да он и есть самый настоящий родной. Других-то детей у неё уже явно не будет. Хотя даже вся её любовь и преданность не могут закрасить очевидное — Роман Журавский — порой та ещё задница. Но, как всегда, ни одного упрёка вслух. Ни одного укоризненного слова или жеста. − Так что, Ореста, будешь моим папой, а? Ты хотя бы не такой козёл, как родной папка. Он хочет добавить что-то ещё, когда она спускается с капота в нескольких миллиметрах от него, и внезапно натыкается на холодный взгляд. Незнакомый. Леденящий. Ореста замерла перед ним, вперив в него цепкий взгляд. Что ей, блин, нужно? И он начинает судорожно перебирать в уме: машины не бил-не царапал; у неё в комнате не был, по меньшей мере, месяц; друзьям не показывал её биту, кастет и пистолет с прошлого года. И вроде бы не врал с восьмого класса. Если не хотел говорить, то просто отмахивался и потом какое-то время избегал её. Он видит её глаза, подсвеченные фонарями на мосту. Блестящие, огромные, настороженные. Сам не зная зачем, подносит руку вверх и проводит двумя пальцами по её чуть влажной от слёз щеке. Он даже не слышал, когда она плакала. Из-за него? Нет, наверное, из-за мамы. Переживает. А сейчас она стоит перед ним трогательная и беззащитная, замерзая в тонком пиджаке, и смотрит в глаза. Проникая в самую душу. Ковыряясь в его внутренностях глубоко на дне. Роман делает крошечный шажок навстречу, и их тела соприкасаются. Пальцы мажут по щеке, и она никак этому не сопротивляется, замерев, будто в трансе. Это огромная тайна, но они грёбаные друзья. Его шестнадцать и её сорок три. Он не сдал её в тот вечер, когда она выбросила Петра Петровича из окна школы, даже прикрыл перед друзьями и полицией, и сам помог ей незаметно покинуть «Виват». И он уже давно догадывался, что она неровно дышит к его маме. Почему бы не помочь им попробовать построить отношения? Может, его маме нужна именно женщина, тем более та, которая предана их семье и всегда на их стороне? Уж Ореста, по крайней мере, не будет требовать у его мамы семьсот штук на сраный никому не нужный ремонт спортзала. Он ещё не знает, что буквально через несколько недель на этой самой щеке появится огромный яркий шрам. Что у Оресты с его мамой совсем скоро будут отношения. Что его жизнь тоже затронут своего рода изменения. Что они двое на этом мосту, сегодняшние, — совсем скоро станут убийцами, и то, что должно будет объединить их, разведёт по разным углам. Он нервно сглатывает и неожиданно накрывает её губы своими. Придерживает Оресту за плечи, пользуясь преимуществом своего роста, и быстро целует, проникая языком между её потрескавшихся от ветра и мороза губ. Прижимает её к себе и внезапно понимает, что снова плачет. Как и она. Из-под закрытых век медленно стекают слезинки, когда она с силой отпихивает его, отчего он едва не падает на землю, и её рука успевает схватить его за футболку на груди в последний момент. Ярость рычит на него, сверля расширенными зрачками. Брови вскинуты высоко вверх. — Роман Журавский, что ты творишь, с ума сошёл? — она быстро вытирает губы тыльной стороной ладони. А он уже пришёл в себя. В голове снова прояснилось. Он усмехается нахально, став снова собой — мажором Журавским: — Хотел попробовать, понравиться ли маме, — и он едва успевает увернуться от затрещины. Этот грёбаный Северус Снейп с тёмными глазами-озёрами смотрит на него и медленно надвигается, как грозовая туча. — Что это было, твою дивизию? — ревёт она разъярённой львицей, — я сейчас позвоню твоему отцу! Роман падает на колени в притворном жесте раскаяния: — Пожалуйста, Ореста, не звони, я не хотел сделать тебе приятно, а просто позлить тебя. Она качает головой и открывает дверцу машины со словами: — Сзади сел, чтобы я тебя не видела. Громкая музыка, какой-то древний рок, а не его крутецкий «Мама, я на хайпе», вибрирует басами в окутанном напряжением салоне чёрного Рейндж Ровера. Ореста гонит, как неадекватная, и он пристёгивается, чтобы не нарваться. Она злится, но всю дорогу на её губах то и дело мелькает предательская мечтательная улыбка, а язык проводит по губам. И Роман не уверен, что знает, о ком она думает, направляясь к ним домой, о нём или о его маме.