The Loneliest

Бин-гэ видит его каждую ночь — окровавленного, сломанного донельзя, лежащего на холодном тюремном полу. Ему тогда все было безразлично, он не обращал внимания на своего мучителя, едва ли одаривая хоть одним взглядом. Но даже самый быстрый взгляд от того Цинцю был на вкус как потухающий костер, пышущий уже остывшим жаром. Тот Цинцю смотрел на него с извечной ненавистью, которая переливалась через край. Тот Цинцю смотрел на него с такой обычной для него завистью. С желанием сравнять с землей. Но тогда, с оторванными руками и ногами, он не мог сделать ничего. Бин-гэ только смеялся ему в лицо, нанося порез за порезом и смотря на текущую по собственным пальцам кровь. Тот Цинцю был именно таким — мерзким, подлым и лицемерным. Не знающим, что такое справедливость, умеющим только завидовать и ставить подножки людям, которые действительно его уважали. Тот Цинцю был его, Бин-гэ, учителем — а не этот, лежащий сейчас под боком. Не этот Цинцю был его учителем, и от такой несправедливости внутри Бин-гэ вскипал гнев. Он ненавидел всех вокруг — даже себя. В глубине души, там, куда он сам не мог попасть, ненависть к самому себе выжигала сердце. Бин-гэ давно считал, что это невозможно — у него не осталось сердца. Не осталось эмоций. Не осталось чувств. Бин-гэ не было, за что себя ненавидеть, но сейчас он ненавидел себя так сильно, что хотелось лезть на стену. Хотелось расцарапать руки до крови и заставить боль прекратить колесить по телу. Почему? За что его копии достался этот Цинцю? Этот Цинцю, что смотрел с любовью. Этот Цинцю, что каждое утро мягко расчесывал пальцами непослушные кудри своего ученика, вплетая в косы полевые цветы, принесенные Нин Инъин. Этот Цинцю, что стоял с ним плечом к плечу и готов был вытащить с того света. Этот Цинцю, что действительно ценил чувства Бинхэ. Бин-гэ наслаждается чужим счастьем — отнятым, забранным, когда не ожидали. Бин-гэ действительно просто хотел когда-то понять, что изменилось — теперь не хочет. Незачем понимать, когда любят не тебя. Незачем вникать, когда сражаются против тебя. Незачем понимать, потому что понять невозможно. Поэтому Бин-гэ просто прижимает Цинцю крепче к себе, наслаждаясь ответными объятиями. Цинцю придвигается во сне, утыкается носом в стык плеча и шеи и сопит, наивно закидывая ногу на чужое бедро. Цинцю действительно любит Бинхэ — доверяет собственную жизнь, доверяет собственное тело, доверяет собственную душу. Они связали себя так, что никому не под силу развязать. Поэтому Бин-гэ не пытается. Он хотел — действительно ужасно хотел! — забрать Цинцю в свой мир, запереть в покоях и не позволять выходить. Держать как почетного гостя, но выдавать за узника. Он хотел забрать его у своей копии навсегда и присвоить. Потому что Бин-гэ действительно заслужил — он добился таких высот, он стал великим, как и говорил учителю. Вот только тот его предал. Этот же должен благоговеть, так? Наверняка его копия тоже говорила, что бросит к собственным ногам весь мир. Но при первой настоящей встрече этот Цинцю повел себя как тот — направил меч и приказал убираться. Они были одинаковыми в своей ненависти к Бин-гэ и наверняка оба предпочли бы смерть, а не жизнь с ним. Они не хотели быть с ним на одной стороне. Разница была в том, что в глазах этого Цинцю при первой встрече была жалость. Он искренне жалел Бин-гэ — за то, кто он есть. Он жалел жизнь, на которую Бин-гэ себя обрек. Он жалел его злую душу и напускное когда-то безразличие, ставшее вместо маски лицом. Так бывает — когда слишком долго носишь притворную улыбку, однажды она становится постоянной. Однажды ты не сможешь понять, где ты настоящий, а где просто врешь. Этот Цинцю действительно любит Бинхэ, и ему жаль его. Всегда. Любую из версий. — Почему же ты не можешь уйти со мной? Бин-гэ выдыхает в чужой лоб, целуя его. За окном уже давно глубокая ночь, но Бин-гэ совсем не хочется спать. Ему хочется насладиться видом человека, которого он действительно любит — неважно, что подразумевается под этим словом. Он слышал его в своем мире, он слышал его от Бинхэ учителю. Он слышал его от этого Цинцю, обращенное к Бин-гэ. Конечно, тогда этот Цинцю думал, что говорит о любви своему Бинхэ. Но Бин-гэ научился мерить чужую личину — слишком много времени проводил за деревьями, наблюдая издали. Теперь он почти достиг совершенства. Их ночь сегодня будет последней — открывать проход слишком хлопотно, да и… Он и так провел в этом мире слишком много времени. Синьмо все чаще зовет его, требуя вернуться, а Бин-гэ все чаще закрывает на него глаза. Бин-гэ все чаще забывает дом. Думать о своем возвращении все сложнее — каждая такая мысль разбивает идеальную картинку мира, который ему не принадлежит. — Я ведь и так многим жертвую, приходя сюда, — Бин-гэ заправляет за чужое ухо выпавшую прядь волос и снова касается губами чужого лба. — Возьми я тебя с собой, было бы намного проще. Да… Он прекрасно знает, что этот Цинцю никогда не станет его частью. Как не стал и тот Цинцю. Он не захочет принять чужие руки, испачканные в крови, как не захочет смотреть в действительно правильные глаза. Этот Цинцю никогда не будет ему принадлежать. И это очевидно. — Бинхэ, жарко, — ворчит Цинцю во сне, пытаясь отодвинуть своей рукой чужую грудь. Его нога, впрочем, все еще остается на чужом бедре. Бин-гэ лишь снова тянет губы в горькой ухмылке. Ему ничего не светит. О чем он думал? Все равно, видя этого Цинцю, он не может причинить ему боль. Как бы сильно ни горела от боли собственная грудь, как бы ни хотелось счесать до крови кожу — он не сможет поднять руку на своего учителя. Горькая правда в том, что Бин-гэ теперь действительно считает его своим учителем. Не того, холодного и отвратительного, а этого — теплого и мягкого. Оберегающего и ценящего. Любящего. — Я буду помнить тебя, — Бин-гэ не может отделаться от мысли, что говорит как одна из его жен. Как какая-нибудь мечтательная Инъин или преданная Хуалин. — Пусть ты не будешь. Все равно сможешь меня найти, знаешь же, да? Этот Цинцю действительно может — он единственный, кому Бин-гэ открыл свое царство снов. Но учитель там никогда не появлялся и, как они оба знают, не появится. Вот только самообман слишком сладок. Это ведь та самая пресловутая надежда, которой этот Цинцю учил своего Бинхэ. Бин-гэ вот выучил. Возможно тогда грудь не будет так сильно жечь? Синьмо продолжает звать его, пока Бин-гэ наслаждается последними минутами, которые отведены ему в этом мире. Он знает, что скоро вернется Бинхэ. Знает, что скоро остатки Синьмо из этого мира уничтожат. Поэтому Бин-гэ, что и так ограничен в силах, не сможет больше попасть сюда. Не сможет притвориться тем, кого действительно любят, и дарить любовь тому, кому действительно бы хотелось ее дарить. Больше не будет связи между ними, а потому и время, что ему и так не положено, теперь бежит слишком быстро. Когда-то он считал, что невыносимо стерпеть предательство. Теперь он считает, что невыносимо стерпеть разлуку. Невыносимо быть преданным тогда, когда не знаешь, за что именно ты предан. Почему в итоге именно ты остаешься ни с чем, пока остальные — те, кто никогда не будет достоин — получают чужое счастье. Бин-гэ касается сухими губами чужих губ и заставляет себя запомнить их вкус. Вкус легкого весеннего ветра, что трепет первую листву. Вкус первого собственного поражения. У Бин-гэ есть все, чего бы хотели другие. У Бин-гэ нет того, чего хотел бы именно он. И уже никогда не будет.