***
Чонину совсем не спалось. Он провалялся в постели весь день, пересчитывая нарисованные чешуйки акриловых драконов, неподвижно плавающих на потолке, а когда понял, что выспаться не судьба, сел за работу. Белёсый холст надменно смотрел на него сверху-вниз, возвышаясь на мольберте, который с боем и расписанным потолком, но был поставлен в комнате три недели назад. Чонин простым карандашом, осторожно надавливая на не бог весть что возомнивший о себе холст, всё же прогнал привычный страх белого листа и радостно улыбнулся вырисовывавшемуся контуру анатомического сердца. Работы предстояло много, потому что идей — немерено. Клячка уже совсем испортилась, превратившись в плотный кусок пластилина, но Чонин продолжает работу, аккуратно стирая неверные лёгкие линии. Спустя три часа не прекращающей своего полёта мысли, которую он старательно выводил на полотне сначала карандашами, потом — красками, его изначально тёмно-серая футболка совсем превратилась в конфетное месиво, но на лице, всё так же, иногда всполохами проносилась улыбка. Рисование помогало ему окончательно не сойти с ума в этом пузыре, где он вынужденно сидел уже, кажется, вечность. Голову забивали мысли о свободе, которую он себе сегодня позволит. Как позволял себе уже третий раз за последние восемь недель. Долгие пять месяцев тянулась его тёмная полярная ночь под замком в собственной комнате, которую он превратил в «мастерскую». Выздоровление слегка затянулось. Он виделся с друзьями исключительно через стекло окна в гостиной, куда его пускала мама, когда они приходили. Как заключённый в стереотипной американской тюрьме, только вместо наручников — медицинская маска и изнурительная реабилитация после операции. Надзиратели-родители бдительно следили за сыном, чтобы он старательно берёг своё здоровье. И Чонин старался, правда. Забота родителей о его здоровье переходила все грани любой нормы, как думалось ему теперь. Сынмин часто ему жаловался на излишнюю строгость своих родителей, но случай Чонина заставил его только тихо пробормотать: «Госпожа Чон вместо метода кнута и пряника предпочитает избивать тебя засушенным хлебобулочным изделием», что, в общем-то, было не так далеко от правды. Даже интровертам нужна социализация и общение, они бы легче перенесли полную изоляцию от мира, тем более ради собственного здоровья. А Чонин и интровертом-то не был. Было радостно что болезнь отступает, и он идёт на поправку, что у него наконец-то достаточно времени на манхву, кино и рисование вдали от учёбы. Хотя, впрочем, о большем Чонин не просил. Просил лишь о Чане. Любить кого-то можно бесконечно сильно, но никогда эта любовь не перекроет тоску. Тоскуешь всегда сильнее. Спустя два месяца после операции, одиночество стерильной комнаты стало невыносимым, а редкие встречи за стеклом надоевшего окна — издёвкой. Было слишком больно даже созваниваться с Сынмином и Феликсом, слушать о жизни, что теперь была недоступна. И телефон теперь вечно валялся разряженный, где-то в углу рабочего стола. Он надеялся, что отсутствие связи с ним сподвигнет друзей приходить чаще и мама наконец сжалится над ним, пустит их хотя бы в дом. Однако, всё вышло совсем не так, стоило ли говорить. Чонин умолял мать отпустить его хотя бы на прогулку, когда ему осточертело стоять у открытого окна, вместо того чтобы беспрепятственно ходить по улицам Пусана, как раньше. Ему безумно хотелось к морю, но мама лишь обливалась слезами и обещала, обещала, что скоро всё закончится и он сможет пойти куда захочет. Обещала красиво, но Чонин видел в её блестящих глазах-щёлочках лишь страх. Долгое время видя рядом людей исключительно в масках, прикрывающих нос и рот, он научился распознавать ложь по одному лишь взгляду, даже вскользь брошенному в его сторону. И Чан ему никогда не врал. «— Лисёнок, твой шрам совсем не страшный», «— Ты обязательно поправишься, ведь самое страшное уже позади», «— Чонин, ты очень сильный», «— Я люблю тебя». Он всегда был осторожен и заботлив. Даже слишком. Чонину потребовалось много времени для того чтобы убедить его прийти в первый раз. Словно глоток свежего воздуха на контрасте с задымлённым помещением, Чан привносил в его жизнь столько радости и жизни своими редкими появлениями, что Чонин готов был пойти на риск снова оказаться в больнице, хотя бы на одну ночь забыв обо всех проблемах в объятиях близкого человека. Чан пробирался к нему по ночам, через окно. Как вор какой-нибудь, а не почти жених. «— Чонин-а, какой жених?» — как-то вскрикнула его дорогая матушка, когда он полушутливо упомянул Чана в таком ключе. «— Не слишком ли рано тебе думать о браке?» Чонин не знал, как донести до нее простую истину его жизни — рано не бывает, бывает лишь поздно и очень поздно. На сколько хватит его сердца, что так заходится при одном упоминании о Чане? В лучшем случае на лет десять, или пятнадцать, а то и меньше. И больше всего Чонин хотел прожить эти десять лет ни в чём себе не отказывая. Прожить так, чтобы хватило на целый томик мемуаров или биографии художника, что ушёл так рано. Прожить рядом с Чаном. Трель электронного будильника на комоде грубо вырвала его из потока мыслей. Потянувшись, он встал, отложив кисточку, и выключил будильник, напомнивший о времени приёма лекарств. Как по команде, в дверь постучали. — Входи, мам. — бросил он, приземляясь затёкшей пятой точкой на кровать. Спина совсем задеревенела в неудобном положении сидя. Он выгнулся, вытянув руки вперёд, в надежде что небольшая разминка уберёт эту каменность мышц и боль в районе поясницы. Мама вошла в комнату, приветливо сощурив лисьи глаза. Чонин не видел её улыбку за медицинской маской, но улыбнулся в ответ, возможно, немного вымученно. — Я принесла ужин, милый. — она поставила поднос с пибимпапом и несколькими панчханами на комод и принялась освобождать рабочий стол от лишнего. — Как ты себя чувствуешь? «Чувствую, что ещё один день в этой комнате-палате и я начну рисовать петли на стенах» — раздались в его голове собственные мысли, но он решил их переформулировать: — Мам, как долго я ещё буду тут сидеть? — сразу с места в карьер начал Чонин. Мама, с минуту помолчав и уже успев разобрать бо́льшую часть альбомов и канцелярии на столе, переставила поднос на него и повернулась к сыну. — Ещё слишком рано, милый. — она ласково провела ладонью по его смоляным волосам, и он, прикрыв глаза, неосознанно начал ластиться под нежные прикосновения. — Ты по-прежнему слаб после операции. Чонин ответил лишь тяжёлым вздохом. Он совсем не чувствовал себя слабым, скорее наоборот. Сидя целыми днями в четырёх стенах, он рисковал остаться обездвиженным овощем, но энергия в нём билась через край, что было видно по изрисованным альбомам и потолку, холстам, в шеренгу выстроенным у стены напротив двери, и по отчаянному желанию вырваться на улицу. Чтобы совсем не закаменеть, он потихоньку выполнял несложные физические упражнения, с каждой неделей увеличивая нагрузку. Понимание что слабость в нём совсем другого характера было, но осознание того, на что тратятся лучшие годы его жизни, не давало покоя. В своём безопасном пузыре он чувствовал себя как никогда уязвимо. — Милый, хочешь, чтобы мы с папой остались сегодня дома? — спросила мама, присаживаясь рядом. «Уезжайте куда хотите, я никуда не денусь» — хотелось процедить как можно язвительнее, но Чонин сдержал порыв внезапной вредности и просто ответил: — Поезжайте, отдохните. Я в порядке. Не забудь про новые подрамники, и у меня грунт скоро кончится. — он несмело, но сыто улыбнулся, поддавшись воспоминаниям о прошлой их ночи, проведённой с Чаном. Тогда родители были дома, и они с ним сидели в обнимку тише воды, лишь изредка о чём-то перешёптываясь, но Чонин был непомерно рад и такой возможности. После месяцев одиночества он тогда впервые почувствовал, что он не один. Проводив маму, как обычно до двери, он пожелал ей приятной поездки и закрыл дверь. Вот и всё общение за весь день: мама приносит ему еду, следит за тем принимает ли он таблетки, слушает новые заказы на краски или материалы и уходит, даже не обняв. Вымыв руки в собственной ванной, Чонин совсем отпустил вновь накатившую обиду на родителей, понимая, что обижается он из-за того, что ему банально не хватает общения, вот так — с глазу на глаз, с эмоциями на лице и тёплыми объятиями, руками на шее и спине. Но родители с него пылинки сдувают и боятся лишний раз прикоснуться. После ужина и горсти таблеток он вернулся к холсту. Его всегда восторгала способность художников — да и его самого — выставлять напоказ собственную душу через картины. Выворачивать нутро наизнанку и словно отпечатывать на поверхности бумаги. Говорить обо всём, не используя при этом ни единого слова, только образы, цвета и динамичные линии. Через цвет выразить настроение, через героев картины — свою жизнь и представление о людях, через едва уловимые ненамётанным глазом образы — надежду. Или отчаяние. Он выливал на полотна своего отчаяния в самой спеси — ущемлённого и усиленного одиночеством. Буквально выплёскивал переполненную чашу собственного терпения красками и карандашами, его картины не говорили — кричали. Издалека можно было заслышать это завывание раненного зверя, дико и с вызовом смотрящего на случайного зрителя бездонными глазницами выбитых окон на городском пейзаже. Отчаяние расползалось по пустынным равнинам следующей картины неровным сизым туманом, перекрывая видение дороги впереди, скрывая собой повороты, а одиночество одну за другой съедало звёзды на рассветном небе. И так по кругу, работа за работой. Именно это в его трудах так ценилось. Именно за это Чонин переживал больше всего. Не всю жизнь же ему выводить на листах свои тревоги, что не дают спать ночами? Хотелось изображать что-то светлое, подающее надежду на то, что самые глупые и несбыточные на первый взгляд желания могли исполниться. У всех людей есть такие желания, и они мечтательно обманывают себя, когда перед сном воображают, что реальность подёрнулась мановением волшебной палочки или от незатейливого заклинания, приведя в дом и душу такие нужные, пускай иногда глупые события. Вот и Чонин, сидел перед мольбертом и старался нарисовать собственное желание. Израненное, подгнившее и посыпанное пеплом сердце, что несмотря ни на что может дарить жизнь. Из аорты и верхней полой вены вырывались цветы гибискуса — сила духа. Мальвовые лепестки слишком нежные для такой картины, но, как и в природе, они стойко переносят все невзгоды и действительно могут подарить надежду. Совсем скоро он сможет выйти отсюда и использовать отведённые ему удары нового сердца на жизнь. Не смотря на болезнь, он совсем не хочет расставаться с мыслью, что жизнь всё равно будет прекрасна, и надежда, мучительно-сладкая, будет всегда. Засидевшись за работой допоздна, Чонин внезапно вздрогнул, когда услышал тихий стук в окно. — Чан… — он вскочил со стула и подбежал к окну, за которым мелькнула тень. Низ спины тут же кольнула острая боль, отчего он чуть не упал, но вовремя опёрся о подоконник. Многочасовые марафоны по рисованию, быстро подумал он, сказывались не лучшим образом на позвоночнике. Оконная рама поддалась не с первого раза, поскрипев, словно возмущаясь, но сдвинулась вверх, впуская свежий ночной воздух и приятный голос Чана. — Привет, лисёнок. — Родители же уехали. — Чонин не может сдержать широкой улыбки. — Мог бы и через дверь. — Накинь что-нибудь тёплое и вылезай ко мне. — мягко улыбнулся Чан. Он стягивает перчатки, через которые касался руля, дверей автомобиля и лестницы под окном, и достаёт из рюкзака антисептик для рук. Чонин без лишних вопросов хватает из шкафа первое что попало под руку. Длинный синий кардиган мелкой вязки он запахивает на манер халата и вылезает в окно, на козырёк выступающей крыши первого этажа. Неловко соскользнув с подоконника, он наконец оказался в крепких объятиях Чана. — Поймал. — улыбается тот, но Чонин не видит его волшебных ямочек на щеках, которые своей силой, как ему казалось, могут лечить рак и останавливать войны, и про себя проклинает озабоченность старшего с этими масками и антисептиками. — Тут такие звёзды, хотел тебе показать. Чан осторожно провёл шаркающего домашними тапочками Чонина к крыше гаража, где постелил собственную толстовку, и усадил на неё, устраиваясь рядом. Безлунная ночь небрежно рассыпала на чёрном небосводе звёзды. Чонин с плохо прикрытым восторгом на лице смотрел на них, запрокинув голову. Чан смотрел на Чонина. В его глазах отражается небо. В небе звёзды пролитым молоком, в небе огонь и лёд, сама жизнь плещется и сверкает. Сердце радовалось от такого дышащего жизнью младшего, раскидывая по груди глухие раскаты тепла и нежности. Такие чудесные у него глаза, думалось Чану, совсем как у лисы. Он совсем не смотрит на звёзды, что не остаётся незамеченным. Чонин улыбается ему как-то совсем хитро и стаскивает с него шапку, пальцами тут же зарываясь в любимые кудри, оглаживает края медицинской маски. — Хён, сними маску. — просит его Чонин. Чан отрицательно машет головой в ответ, отчего его светлые кудряшки наваливаются на лоб. — Если ты сейчас же не поцелуешь меня, я не знаю, что я с тобой сделаю. Чан только смеётся, обнимая, притягивает к себе и через маску легко чмокает его в макушку, игнорируя возмущённое мычание. Жаркое пусанское лето радует тёплыми ночами и приятным ласкающим ветром. Их пригород не тревожит шум автомобильных рек или пестрение рекламных вывесок, район засыпает с уходом солнца, и на муравьиную суету огоньков центра можно полюбоваться со стороны, невольно радуясь, что находишься в таком спокойном месте. Чонин только вздохнул, прильнув носом к шее Чана. Пережить трансплантацию сердца и победить болезнь было, по ощущениям, легче, чем прибывать непомерно долго вдали от друзей, учёбы и Чана. Ему сразу сказали врачи, что жизнь с новым органом — ни что иное как балансирование между Сциллой и Харибдой. Препараты, которые снижали к минимуму вероятность отторжения организмом чужого органа, забивали, словно камнями, его иммунную систему, и любая инфекция могла стать контрольным камнем по и так слабому организму. Чем больше таблеток он пьёт, тем больше новому сердцу нравится в его грудной клетке, но есть и обратная сторона, ведь теперь любая простуда или герпес могут оказаться достаточно сильны для убийства одного очень хрупкого Ян Чонина. Соблюдать этот баланс означало жить, пусть и не совсем полноценной жизнью. Родители не выпускали его из дома никуда, кроме как в больницу, так что даже маленькая вылазка на крышу ознаменовывала его маленький бунт. Чонин, очевидно недовольный тем, что Чан продолжает сидеть в своей маске, предлагает зайти внутрь. Звёзды и правда очень красивые, как и городские огни, но его улыбку можно видеть не каждую ночь. Переобувшись и обработав одежду антисептиком, Чан оставляет рюкзак на козырьке, и проскальзывает вслед за Чонином, который уже успел убрать кардиган обратно в шкаф. В комнате младшего, как всегда — порядок, граничащий с больничным. Лампа для кварцевания, белые стены и такая же белая мебель навевают не самые приятные воспоминания из больницы, и Чан слегка ведёт плечами, прогоняя их. Приложив усилия сразу двух рук, он закрыл окно, что опять плохо поддавалось. Даже без сквозняка комната успела пропитаться свежестью ночного воздуха, чего в целом было достаточно для сегодня. Словно во сне, он почувствовал, как Чонин обнял его со спины и крепко прижал к себе, обвив руками талию. Острый подбородок опустился на плечо и Чан почти задохнулся, когда услышал у самого уха: — Я так скучал по тебе. Они бы полночи простояли так: в дарящих тепло объятиях, напротив окна, в котором слегка размыто отражались их взгляды, направленные друг на друга, но Чонин мягко отстранился и развернул Чана к себе, перебегая руками на плечи. Руки Чана так правильно улеглись на его боках, слегка сминая футболку. — Я тоже скучал. — только и успел выдохнуть Чан, перед тем как пальцы Чонина добрались до тонких резинок маски за ушами и, сняв треклятый элемент защиты, отшвырнули куда-то в сторону. Чан по-прежнему держал его в своих объятиях и на несколько долгих мгновений Чонин наконец-то смог почувствовать себя в уюте и в безопасности. Он выжидающе смотрит на Чана и расплывается в улыбке, когда видит, что он не дышит. Чан зеркалит улыбку, но продолжает стоять неподвижно. Чонин тянется первым. Он целует сразу так жадно, скрещивая руки в запястьях у него на спине, что Чана моментом ведёт. Он цепляется за футболку Чонина как за спасительную соломинку — также ненадёжно и вряд ли действительно поможет. Притягивает к себе, чувствуя пальцы в волосах, лишающих возможности отстраниться. Чонин невероятно нежен, но в движениях чувствуется едва скрытый порыв прижаться крепче, углубиться и раствориться окончательно. В поцелуе с Чаном — всё его одиночество и тоска концентрируются в одной точке, подобно энергии, хаотично пульсирующей и подвластной одному только Чану. И он ощущал это всей душой, по которой каждый раз проходилось когтями осознание, что его Чонин здесь страдает совсем один, изо дня в день. Он лишь крепче держится за его футболку, чувствуя тепло умиротворения, прогнавшее наконец тревогу, как минимум на сегодняшнюю ночь. От этой щемящей грудь теплоты сердце замирало, как в последний раз пропуская удар, а затем заходилось и клокотало, словно рвалось вон. Если Чонин сейчас же не остановится, подумал Чан, сжимая его бедро, оторваться сам он точно не сможет. — Надеюсь, ты не голоден. — прошептал Чонин, а затем слегка прикусил его нижнюю губу, мягко отстраняясь. — Из еды у меня только пханчаны из шпината и сои. — он, словно услышав его мысленные крики, мягко выпутался из родных объятий и тихо проскользнул в ванную, где несколько раз вымыл руки и зачем-то проверил перед зеркалом как лежат волосы. Убедившись, что всё в порядке, он так же бесшумно выплыл обратно. — Феликс передал тебе кое-что. — Чан вовремя вспоминает о брате и передаёт Чонину йогурты, которые он успел забрать из рюкзака, пока младший был в ванной. О подсказке Феликса он и не вспоминает, прекрасно зная, что Чонин и так поймёт кто вспомнил о его любимом лакомстве. — О, поздний ужин. — Чонин принимает одну упаковку, оставляя второй йогурт старшему, в улыбке щурится и радостно так выдаёт: — Как вредно. Спасибо. Немного жёсткая кровать проминается почти бесшумно, негромко хлопает дверь в ванную за старшим. Они тихо смеются, расправляясь с йогуртами, обсуждая насущные темы. Чёрный бомбер нашёл своё место на спинке стула. — Мама вчера принесла свои старые кассеты. Я так, глянул. Там есть мюзикл “Ромео и Джульетта” на французском. — Чонин хихикает, взмахивая ложкой в сторону небольшого телевизора, видимо представляя, как мама старательно отбирала для него досуг. — Не хочешь посмотреть? — Чан, поднявшись, отложил пустые стаканчики и ложки на стол и подошёл к телевизору на невысокой белой тумбе. Рядом с тумбой стоял большой пластиковый контейнер с кассетами, очевидно обработанный какой-то химией, отдающей спиртом. Он присел на корточки и повертел его на месте, разглядывая сквозь мутные стенки содержимое. — Не, — Чонин отмахнулся и встал вслед за старшим. — не хочу тратить время на историю, которую с детского сада знаю наизусть. Подойдя к Чану со спины, он опустил ладони на его плечи и стал легко массировать, прогоняя напряжение, скопившееся за день. — Тем более, там несчастливый финал. — Йенни… — Чану пришлось удерживать равновесие. Пальцы Чонина мягко давят на уставшие плечи, разминают и разгоняют кровь. Забегая ими на ключицы, младший даже не гонит интересных мыслей из головы. — У меня новый альбом с крафтовой бумагой. — пригнувшись, полушепотом сообщил Чонин. Руки соскользнули на грудь, но тут же вернулись к шее. — Хочешь, чтобы я снова тебе позировал? — оборачивается к нему Чан и тут же прикрывает глаза, когда Чонин надавливает на изгиб шеи, а сам льнётся носом к виску. — Да, но не сейчас. Перспектива нарисовать Чана мягко отозвалась в груди и разлилась до самого желудка приятным теплом. Он мог — и делал это неоднократно — по памяти написать его портрет, изящными линиями передать красоту его лица, глубину чёрных глаз, что даже в самых горячих снах всегда смотрят с нежностью, а широкими мазками удлинить и без того длинные кудрявые пряди белого клубящегося тумана. Но всё это потом. Сейчас Чонин мягко проводит пальцами по его щеке, но тут же выпрямляется с лукавой улыбкой. На лице, он надеется, не отобразилась стреляющая боль в пояснице от непродолжительного наклона. Чан, как завороженный, поднялся следом и потянулся за объятиями, быстро перешедшими в мягкие поцелуи. Чонин утянул его на кровать, по пути выключив основной свет в комнате, оставив гореть лишь лампу на рабочем столе. Губы раскраснелись в поцелуях переспелой клубникой, его словно била лихорадка — прицельно, прямо в голову, заставляла ноги подкашиваться, и если бы он стоял, то точно бы не удержался на этих непослушных жёрдочках. Как огонь по тополиному пуху, волна приятной неги от жарких прикосновений прошлась по нему, вышибая из лёгких весь воздух в тихом стоне. Руки Чана вовсю шарили под футболкой, обхватывали поджарые бёдра, мягко, но с напором очерчивали выступающие рёбра обжигающими кожу прикосновениями, и когда он услышал сдержанный стон, то понял, как сильно у него гудит голова. Остановиться было невероятно трудно, как оторвать сильнейший магнит от собственного налитого свинцом тела. Он медленно отстранился, привставая на локтях, с тоской поправил задравшуюся футболку Чонина. Чонин, отдышавшись, поднял на него тёмный, налитый голодным огнём взгляд и произнёс: — Я хочу тебя. Все мысли разом покинули его кудрявую голову, оставив только неумолимое влечение вернуться к любимым губам, произнёсшим их общее желание — обладать, и беснующееся от него чувство ответственности. Это причиняло боль. Дрожащими губами Чан едва слышно произнёс в ответ: — Нельзя, Йенни. И прикоснулся к вертикальному шраму на его груди, что виднелся из-под футболки. Чонин готов был волком выть. Но он только твёрдо смотрел Чану в глаза, не поддаваясь. Он хотел, чтобы старший почувствовал, как он нуждается в нём. Как он буквально сгорает под его взглядом и наполняется свирепой энергией, требующей выход. Чонин считал, что достаточно силён уже для многих вещей. И в следующее мгновение поменял их местами, демонстрируя эту силу, навис над Чаном. — Можно. Я сказал. Одежда полетела в сторону прежде чем Чан смог пересилить себя в попытке отговорить, а руки нашли своё место на бёдрах младшего. Поморщившись от неуместной боли в спине, Чонин достал из-под подушки заготовленные контрацептивы и улыбнулся столь хитро, одним взглядом отвечая на все незаданные вопросы. Зарывшись руками в белёсые кудри, Чонин выгнулся, припал к его губам, ловя горячее дыхание. В этот момент он чувствовал себя таким живым, словно и не жил раньше. Чувство уязвимости в самом стерильном и защищённом месте было грубо выпнуто в окно, его заменило греющее душу спокойствие. Безопасность, проносилось у него в голове обрывками мыслей, только рядом с ним. Поцелуи — глубже, прикосновения — жарче, спускаясь ниже, Чонин обещал себе нарисовать на новых холстах и альбомах его тёплую улыбку, горячее тело и невероятно нежные глаза. Сейчас кисти — его губы, а холст, нетронутый, манящий и совсем не пугающий своей белизной — ключицы Чана, его грудь и пресс. Багряными красками расползутся пятна-узоры, умелые кисти наносят рисунок мягкими движениями, сквозящими любовью. — Боже. — Чан подавился полустоном, прикусывая губу. — Невозможный.***
— Чанни, мне здесь так скучно. Расскажи, как дела в универе? — прижавшись к его обнажённому боку просит Чонин. На плече Чана так спокойно, что он почти растворился и упал в сон, чувствуя щекой биения сердца и размеренно вздымающуюся грудь старшего. — Это для твоего же блага, лисёнок. — Чан нежно целует его в макушку и переплетает с ним пальцы, укладывая их ладони на животе. — В универе без тебя ещё скучнее чем обычно. Иногда Чонин думает о девушке, чьё сердце сейчас немного рвано, но пылко реагирует на прикосновения в его груди. Ровесница Чана, что пугало больше всего. Не успела доучиться, работала журналистом в женском журнале. Конечно, врачам запрещено разглашать личность донора, и имени её он так и не узнал, всё что о ней известно его семье им рассказал кто-то из младшего персонала больницы. Осудила бы она его, за то, что он так рискует своим вторым шансом? Он не знает. Только думает, что у него и первого шанса как такового почти не было. — Я знаю, но меня так тянет в город. Я уже забыл, как выглядит старая добрая вредная еда. — Зато ты вернулся к рисованию. — Чан, не расцепляя их рук, указал на мольберт с почти законченным сердцем. — Когда ты поправишься я попрошу Хвана, и он организует тебе выставку. Он давно на твои работы заглядывается, говорит, что для его галереи стиль идеально подходит. — Хёнджин просто подлизывается, чтобы я ему про Сынмина побольше рассказывал. — как-то горько ухмыляется Чонин, костяшками тонких пальцев поглаживая горячую шею Чана. — Он до сих пор за ним бегает? — Ну… — тянет Чан в слегка нервной улыбке. — Что ну? — Они, вроде как, сошлись. — выдаёт Чан. Он вдруг слышит тихий мычащий стон и приподнимается, придерживая его лицо за подбородок, заглядывая в глаза. — Чонин? Чонин и сам не знает, что на него нашло. Тоскливо было слышать, что его друзья налаживают личную жизнь, учатся, ходят вместе на прогулки, возможно, даже не замечая, что его давно нет с ними рядом. Впрочем, может оно и к лучшему. Искренняя радость за них тонет в жалости к себе и собственном безвыходном положении. Сынмин, будучи гением от мира фотоискусства, не очень-то любил людей, и точно был слеп по отношению к Хвану и его положению в обществе. Возможно, именно потому так привлёк внимание Хёнджина, который привык что все выстилаются перед ним, перед его внешностью и должностью директора не последней галереи от мира искусства. Чонину и Чану оставалось только молча наблюдать, обречённо переглядываясь, за тем, как Хёнджин прорубал лёд на пути к сердцу Сынмина, буквально по миллиметру завладевая его миром. Кажется, наблюдать больше незачем, с грустью отметил Чонин, мысленно пожелав другу счастья. — Поговори с ним на счёт выставки, завтра же. — он забрался к Чану на бёдра и уверенно заглянул в лицо, чёрными глазами прожигая до самого нутра. — Когда я отсюда выберусь, в первую очередь хочу заняться этим. Чан в ответ улыбнулся и несколько раз кивнул, но Чонин, видимо, решил убедить его окончательно. — Чанни, я хочу нарисовать что-то значимое, что понравится всем. — Чонин задумчиво закусывает щёку изнутри и образно машет рукой. — Или сделать что-нибудь такое, значимое, как выставку. Я… я хочу что-то значить. — Знаешь, сколько ты значишь для меня? — шепчет Чан, притягивая к себе для поцелуя. Оградить, защитить, любить. Он не позволит ему страдать, только не снова. Он сделает его самым счастливым, и выставка — меньшее из того счастливого, что им предстоит.***
Чонин попал в реанимацию три дня спустя. Госпожа Чон сидела в больничном коридоре, обхватив бледными, увитыми выступающими венами ладонями лицо. Слёз не было, как и сил на них. Кошмар вновь повторялся, и всё чего ей сейчас хотелось, помимо его прекращения, так это знать причину. Ведь всё что она делала последние полгода — рьяно защищала сына от всего, что могло бы навредить его здоровью. Ожидание затягивается незримой, но давящей петлёй вокруг шеи. Минуты не сливаются в часы, а тянутся, цепляясь друг за друга. Тикающие часы на запястье словно ощущаются внутри больной головы, резонируют и усиливают боль. Феликса и Чана, бледного как смерть, впустили в отделение только когда к ним вышел отец Чонина. Молча поклонившись поднявшей на них красные глаза госпоже Чон, они засыпали вопросами господина Яна. — Чан-щи, мы и сами ничего не знаем. Он не жаловался, а потом вдруг едва не потерял сознание, не смог стоять на ногах. — он обернулся на жену и тяжело вздохнул. — Мы ждём врача. — Господин Ян, я… мне очень жаль. — начал Чан, спустя продолжительную тишину. Феликс взглянул на него с прикрытым испугом, но промолчал. Он как никто другой знал, как сильно старший брат сейчас себя ненавидит и винит во всех бедах, свалившихся на Чонина. Всё так же молча он положил руку на плечо Чана и поджал губы, замечая слёзы в уголках его глаз. — Ты что-то знаешь? — неожиданно подала голос мать Чонина, отчего Феликс дёрнулся, неосознанно переступив вперёд между братом и женщиной, убитой горем. — Чан, если ты что-то знаешь, расскажи нам. Господин Ян только перевёл хмурый взгляд с жены на друзей сына. — Я… мы виделись с ним, недавно. — Чан подавил порыв опустить взгляд в пол. — Я был осторожен. Мне правда жаль, что так вышло. — Что? — почти зашипела она в ответ, поднимаясь с кушетки. — Ты представляешь, что с ним теперь может случиться? Да как… — Госпожа… — встрял Феликс, мигом ощутив на себе три тяжёлых взгляда. Однако продолжить ему не дали. — Господин Ян Доджун? Госпожа Чон Харин? — раздался низкий голос со стороны палаты. Врач-реаниматолог, больше походивший своим мрачным видом на стереотипного патологоанатома, вышел из палаты, пролистывая историю болезни на планшетке. Все мигом застыли, отбросив все споры и выяснения на потом. Невысокая, но довольно широкая фигура врача встала между поколениями стеной переговоров. — Меня зовут Со Чанбин, я лечащий врач Ян Чонина. — он слегка поклонился родителям в ответ на молчаливое приветствие и пожал руку господину Яну. Из-под рукава халата выскользнули татуировки, вмиг завладевшие вниманием Феликса. — Опасения по поводу инфекции не подтвердились. У вашего сына нарушение работы почек. Такое происходит время от времени после кардиохирургических вмешательств, тем более таких серьёзных. — он поправил рукава халата, заметив пристальный взгляд Феликса. — Мы уже начали терапию и его могут переводить из реанимации, но ему стоит остаться в стационаре еще на несколько недель. Закаменевшее сердце Чана от этих слов смогло треснуть и снова забиться. Но совсем не такой ценой он хотел бы знать о том, что его вины в случившемся нет и что с Чонином всё будет в порядке. Их пустили к Чонину только на следующий день. Господин Ян учтиво пропустил Чана в палату к сыну, закрыв дверь с той стороны. Феликс остался в коридоре, о чём-то тихо беседуя с лечащим врачом. До Чана долетели лишь обрывки фраз: «— Могло быть и хуже», «— Риск развития рака кожи», «— Нет угрозы жизни». — Мам, я устал. — услышал Чан ещё до того, как дверь за Ян Доджуном закрылась. Он тихо подошёл к Чонину и невесомо огладил его смоляные волосы. Чонин перевёл на него усталый взгляд и легко улыбнулся, наслаждаясь прикосновениями. Чан едва ли мог оторвать от него взгляд: скулы выделялись на бледном лице слишком ярко, волосы растрепались по подушке и слегка наэлектризовано липли к его руке, но глаза сияли, будто он в который раз поймал вдохновение просто смотря на Чана. Такой красивый, и такой сильный. — Чонин-а, я понимаю. Мы с папой тоже очень устали. — немного нерешительно, посмотрев на Чана, она продолжила. — Мы все здесь за тебя переживаем. Чан в удивлении слегка вскинул бровь. — Нет, мам. Я устал всё время быть один. — он громко сглотнул, прикрыв на секунду глаза. — Я вернусь на учёбу, как только меня выпишут. Я не могу всю оставшуюся жизнь сидеть в своей комнате и трястись за любой чих, как осиновый лист. Я хочу жить. Голос звучит твёрдо, пускай и тихо. Чан безумно гордился им в этот момент, представляя, сколько часов младший репетировал эти слова, прежде чем заявить матери о своём решении. Он легко сжал его руку. Возможно, и без Чана он смог бы произнести это вслух, но он в любом случае был рад оказать незримую поддержку. Ненадолго между ними тремя повисло молчание. Госпожа Чон молча смотрела на сына, на то с какой любовью и уверенностью он смотрит на старшего, и, наконец, глубоко вздохнула, словно взвесив все за и против, отведя взгляд в сторону окна. — Хорошо. — дрожащими губами произнесла она так тихо, что наверно и сама не расслышала, но они услышали заветное слово очень чётко и ясно.***
2008 год, апрель. Год назад Чонин был уверен, что не доживёт до этого. Тяжёлая терапия, убивавшая его иммунную систему, не менее тяжёлая пересадка и её осложнения, реабилитация, которая ещё не раз явится ему в ночных кошмарах, восстановление, стерильный пузырь, в котором он провёл самые мучительные месяцы в своей жизни — всё это обрывочными воспоминаниями проносится у него в голове, когда они с Хёнджином, наконец, смогли открыть выставку. Словно один из последних гештальтов, висевших над ним с момента, когда он вернулся на учёбу и снова смог вести обычную жизнь, выставка стала одновременно финалом его набитого провалами пути и отличным стартом для чего-то нового. Теперь он — самый счастливый человек в этом здании, если не считать Чана, который стоит неизменно рядом и разносит волны солнечного света одной своей улыбкой. — Выставка на высоте. — к ним практически подплывает довольно улыбающийся Хёнджин, поправляя лацканы идеально выглаженного чёрного пиджака. — Ко мне уже несколько раз подходили с выгодными предложениями. Чонин, ты мне нужен. Он кивает в сторону двух мужчин, стоящих напротив его самой большой картины и о чём-то беседующих друг с другом довольно активно жестикулируя, а затем идёт в их сторону, оглядываясь на Чана с той же довольной улыбкой. — Так, что на счёт нашего визита в Австралию? К родителям, к Феликсу и Чанбину? — спрашивает напоследок Чан, переведя взгляд на просиявшего, но немного бледного Чонина, прежде чем отпустить его на своеобразные переговоры. — Справимся? Совсем не стесняясь общества, Чонин притягивает его за талию и оставляет на кончиках своих пальцев нежный поцелуй, перенося его затем на тёплую щёку, вызывая этим столь любимых им ямочек от улыбки на лице Чана. Теперь он может смотреть в любое время. — Мы со всем справимся, родной. — говорит Чонин и ластится, ластится под нежность тёплой ладони уже на собственной щеке, прежде чем убежать к картинам.