Сердце отдай, чувства не сдерживай

— Ну что, Энджи, смотри на меня. Куда отводишь взгляд? Я прямо перед тобой. Твой нелюбимый старший сын.       Даби силой заставил вновь обернуться на себя, вцепившись в расцарапанный до кровавых борозд подбородок. Под ногтями мокро, скользко. Крови так много. Возможно, он перестарался, пропихивая ему в глотку таблетку, но что ещё было делать, если его отец такой упёртый. — Надо же. А это лекарство действительно работает убойно. Мне пришлось выполнить кучу грязной работы для этого старика, чтобы он создал для меня это. О, я уверен, что у тебя так никогда не стояло на маму, как стоит сейчас на меня.       Старатель прохрипел что-то нечленораздельное, вновь попытавшись сдвинуть оседлавшего бёдра Даби, снять его с себя, но руки дрожали, было тяжело даже поднять их, словно вся сила вытекла вместе с кровью и слезами. Горло повреждено, любое слово — рвущая боль, от которой слёзы стоят в глазах и крик замирает в груди. Каждый вдох — треск ребёр и напряжённо упирающиеся в осколки лёгкие, которые раскрываются судорожно, рвано. — О, не делай такое страдальческое лицо. До меня дошёл слушок, что ты уже трахался с Ястребом. А ведь он младше меня. Тянет на моих ровесников, папаша? Конечно, ведь твои никогда тебе не позволят помыкать собой. Тебе нравятся лишь те, кто завороженно смотрят тебе в рот.       Даби резко дёрнулся вниз, насаживаясь до основания, до шлепка ягодиц о бёдра, до мерзкого хлюпанья крови внутри, которая крупными каплями начала вытекать, марая загорелую кожу красным. Естественный цвет этого человека. — Я достаточно узкий для тебя, папочка? Я удовлетворяю тебя лучше, чем Ястреб? Думаю, ты в кашу изорвёшь мои кишки, но тебе не привыкать калечить своих детей, — Даби наклонился низко-низко, шепча в самые окровавленные губы. — Каково быть первым, кто трахнул твоего сына? Ты рад этому первому месту, папочка?       Даби лижет плотно сжатые губы, чувствуя их дрожь и солёный вкус крови, почти мурлыча от этого ощущения. Но большее удовлетворение приносят слёзы на скулах и висках, полный боли и отчаяния взгляд. Глаза красные от рыданий. Как прекрасно. У Тойи они были такими же, когда отец его бросил. А теперь возвращает должок. Физическая боль разрывает на куски, кишки словно превращаются в кучу неоднородного фарша, пульсирующую, брызжущую кровью, слизью и сукровицей, но он к ней привык. Ожоги ноют каждый день, начинают гнить, некроз, заражение, отваливающаяся плоть. Он привык к этому. Его тело — уродство, но оно добровольно. — Я красивый, папа? Уж прости, не модель, но ты всегда говорил, что я похож на тебя. Теперь уже не особо. Но скажи, а, папочка, я всё ещё красивый для тебя? Или тебе нравятся такие идеально выточенные, как Ястреб, которым прямая дорога на какие-нибудь порно-журналы? — Красивый, — хрип еле слышный, глухой, свистящий с каждым судорожным вдохом. — Я же всё равно тебе не верю, Энджи. Ты так заврался, что верить себе просто нереально. Хотя твой член так красноречиво уничтожает мои внутренности. Кровь неплохая смазка, да?       У Даби стоит на страдания его отца. Он честно пытается убедить себя в этом, но жадно сжимается и замирает, когда ловит направленный только на него болезненный взгляд. Только для него одного. Он так долго ждал этого. Мечтал. Он мечтал об этом всё своё детство и юность, чтобы получить только от насилия. Только таким образом. Горечь раскалённым железом прошлась по утробе, отозвавшись диким приступом тошноты. Омерзительно. — Сколько не пытаюсь выбросить тебя из своей головы, ты всё равно возвращаешься и каждый раз делаешь большее, чем раньше. Не могу не ловить каждый твой взгляд, направленный на меня. Ты ведь смотрел только на драгоценного Шото с того момента, как он родился. А я так мечтал о твоём внимании. Но сейчас оно наконец-то принадлежит мне одному. Не смей отводить взгляд и закрывать глаза, я так долго этого ждал. Не разочаровывай меня, папа. Сделай хоть что-то хорошо. Трахни своего сына, замарай его ещё сильнее, чем до этого. Смешай сажу с кровью и спермой. Давай, подтверди, какое ты бесчувственное чудовище. Ты отвратительный герой, но для меня ты всегда будешь лучшим и самым желанным, папочка. Только я никогда не брошу тебя, в отличие от тебя самого.       Даби движется резко, уничтожая окончательно собственную прямую кишку, но сейчас двигаться так легко, когда всё изодранно, покрыто трещинами и ранами, почти выворачивается на обратных движениях. Боль резкая, усиливающаяся на каждом толчке, но это почти в удовольствие, потому что это отец. Его отвратительный холодный отец, от которого он всегда жаждал любви и внимания. И плевать, что эта любовь — лишь сексуальное насилие и ощущение больших рук на бёдрах, от которых веет теплом. Кровь стекает из-под глаз, вместо горьких слёз и рыданий. Последние движения резкие, пока не насаживается до конца, вынуждая кончать внутрь, смешав сперму с кровью, с ошметками слизистой. Вцепляется в широкие запястья агрессивно, резко, до будущий почти черных сиянков, чтобы положить тёплые ладони на собственное лицо в почти детском отчаянном порыве. Хватаете несколько рванных движений руки на члене, чтобы добить собственный оргазм, который разливается не удовольствием, а отвращением и опустошением, в отличие от тепла рук, которые очень слабо гладят сожженную во многом кожу, жалко пытаются оттирать кровавые дорожки, лишь сильнее размазывая их по бледному лицу. — Я ненавижу тебя, Энджи. Мечтаю оказаться рядом с тобой в аду. — Тойя… — Люблю тебя, папа. Я просто одержим тобой, ничего не изменилось с детства. Надеюсь, мы с тобой никогда не отправимся на перерождение и ты будешь проклят всегда быть со мной. — Это… было бы… замечательно, — слова булькают, теряются в этих громких звуках полумертвого тела. — Я бы… хотел всё… исправить… — Исправить?! Да что ты можешь исправить, одержимый вечно второй номер?!       Даби кричит ему в лицу, сжав большие руки у себя на лице, заставляя их вспыхнуть испепеляющих синим пламенем, чувствуя палённый горький запах. Скалится в агрессии. В отчаянии. В обиде и бессилии. Зубы отчаянно впиваются в горло, словно в попытке разорвать его, вспороть, как это делают животные, чтобы всё в крови, в тепле и родном запахе. Руки оставляют ожоги на груди, глубокие, стремительно трескающиеся и чернеющиеся, уничтожая плоть почти до самых костей. Но ладони не пропали с лица, продолжают держать, дрожаще гладить и касаться скоб, уродливой кожи. Тойя дрожит, прижимаясь к изуродованной шее, где еле-еле прощупывается пульс. Плакать больше не может, лишь стискивает зубы и дрожит под прикосновениями, так отвратительно напоминающих о давно упущенном счастье.