happiness is a butterfly

      Когда они сидят вот так, то есть спокойно, как парочка из сериалов, Кия начинает чувствовать запах крови.       Она раскинулась вдоль пола минут пятнадцать назад: её ноги заброшены на диван, в спине разрастается неприятное деревянное ощущение. Он сидит рядом, ничего не говорит, как будто не дышит, только время от времени глотает согревшееся пиво, касается правой рукой её ледяной лодыжки, словно проверяя, что она с ним, тут, такая же холодная.       Она всё еще ощущает себя. С того раза, когда он трахнул её с пробитой бровью на полу кухни, прошло чуть больше недели. На следующий день Сану купил её любимое сырное мороженое и погладил по голове, как папочка. Она до сих пор помнит расположение его грубых пальцев на нагретой солнцем макушке. Тогда было жарко, и рану под детским пластырем с кошечками щипало. О Сану достал его утром из шкафчика в ванной, позвал Кию и сказал, что этой упаковке с пластырями лет пятнадцать. Она поздравила его скупо, на что он ответил как-то:       — Не разговаривай так со мной.       Всё просто. Всё как обычно. Она проглотила горячую слюну, посмотрела, как обычно смотрит после смачного отсоса - жалобно, снизу-вверх, и хрипло поблагодарила.       Теперь она на том же полу, но только в другой части дома, да, ещё живая. Она допила свою бутылку вишневого пива, и ей тянет мочевой пузырь, когда она переставляет ноги, но не может подняться. Кия смотрит в потолок двадцатую по счету минуту, ей не режет глаза одинокая лампочка, позвоночник не просит о пощаде, ладонь Сану почти приросла к её ноге. Кия поворачивает голову вправо, смотрит, как на дне чужой стекляшки пенится алкоголь. Он выглядит напряженно сосредоточенным на телевизоре. С ним бывает такое.       Бутылка оказывается на полу, рядом с ножкой дивана, Кия медленно тянет правую руку в его сторону. Она любит его ноги. Она любит волосы на его ногах, она клянется. Прохладная ладонь обхватывает круглое мужское колено. Он остается неподвижен, только зрачки его двигаются вниз, ресницы дёргаются. Кия размыкает сладкие после пива губы.       — Ты же любишь меня? Да?       Что это за слова? Когда их произносишь, испытываешь те же ощущения, как при отрыве багровой корки с локтя. Она пьяно и тяжело выдыхает, хочется полоснуть себя по рту.       Ей мерещатся, может быть, красные пятна на его белом лице. Он отодвигает ногу, рука срывается, но Кия успевает удержать её в воздухе.       — Да? — она плавно поворачивает себя на бок, к нему лицом.       В этом доме есть эхо. Кия иногда слышит и ждет, что ей ответит не Сану, а кто-нибудь их тех несчастных и убитых. Она боится их. Она просыпается ночью, натягивает одеяло до горла и кладет его тяжелую руку к себе на предплечье, потому что на талии тяжело выдержать. Ночью он не похож на кровожадного мясника, он может быть нахмурен, но целовать его слаще. Меж бровей. В подбородок.       Говорить с ним о любви, как говорить о любви с животным.       Она всё еще ощущает себя. Её волосы до сих пор пахнут апельсином и маком. Этот запах усиливается параллельно с концентрацией алкоголя в крови. Вероятно, внутри она такая же сладкая, как и снаружи. Она хочет расплыться сиропом у него под ступнями. Она хочет хоть как-то причинить ему неудобство. А она любит его?       — Ты мешаешь мне, — низко, так, что у неё под кожей головы завибрировало.       Она глотает эту интонацию, наблюдает, как его кадык дергается. О Сану возвращает внимание к говорящему ящику.       Кие иногда очень хочется показать себя ему. Глубже и еще глубже. Ей хочется вывернуться, хоть топор бери.       Его крашенные волосы на темени мило топорщатся, неестественно переливаются под искусственным желтым светом, когда она меняет положение и тянется к своей пустой бутылке, чтобы выудить оттуда последнюю капельку. Кия присасывается влажными губами к вскрытому горлышку, закидывает голову осторожно, в глазах неуютно рябит.       Она режет себя. Это пробивающее чувство. Это то самое, вскрывающее сладкую сердцевину. На кончике языка колет, и во рту разливается слабый вкус железа.       — Я порезалась бутылкой, — пальцы тянутся к раскрытому рту, она показывает свои блестящие глаза О Сану, как родителю.       Она хочет его тяжести на своей горячей макушке, как тогда.       Он не реагирует. Рука, которую он так усердно прижимал к ней, уже давно покоится на диване.       Лучше глотать уксус или куски льда. Лучше разнести себе голову о дверь в прихожей, лучше так, чем ждать от него признания в собственной смерти. Он мертвый, он мертвый, он мертвый, она уже несколько месяцев разговаривает с полуразложившимся трупом. В нем сердце изъедено червями, как спелая ягода, отвалившаяся от стебля.       Она не знает, почему не уходит.       О Сану внушил ей, что она тоже мертва.       В зеркале ванной комнаты её щеки всегда кажутся бледнее. Это ловушка. Она глядит на свои распахнутые глаза, которые смотрели точно так же, как до встречи с ним.       Он обманщик. Его не существует, но она живет.       Кия больше не слышит телевизора. Он давится на самом интересном, замолкает, погружает дом в мертвецкую тишину.       Она знает, что будет дальше.       — Открой мне.       Ей нужно видеть его. Ей нужно смотреть, как он стягивает с себя черную домашнюю майку и кидает в корзину для грязного белья, как он чешет шею, зевает расслабленно, хрустит пальцами, подмигивает ей в отражении зеркала.       В эти моменты она ощущает себя неживой.       Кия щелкает замком, делает два шага назад, замирает возле раковины.       Боже, она сама как гребанный кафель. Холодный, белый, со следами его пальцев. Только тут мутные, бесцветные и смазанные, на её теле - нежно-розовые, как румяна, или более насыщенные, глубокие, как наклеенные цветочки на внутренней стороне двери шкафа для простыней. Он сам показывал. Он наклеил их в семь лет.       Сану выныривает из темноты коридора. Он всегда сам выключает свет. Он моется с ней или после неё. Проходит, защелкивает за собой. Её словно бьет током.       — Покажи, — спокойно. — Открой рот.       И снова пальцы. Они обхватывают её нижнюю челюсть, Кия делает резкий шаг вперед, размыкая губы. Сану давит большим пальцем на нижнюю и отпускает. Она успевает почувствовать, какой он соленый.       — Погладь меня, — голосок дрожит, как бисер на детском браслетике.       Погладь меня. Обними меня. Поцелуй меня. Возьми меня. Налей мне колы. Порежь мне торт. Положи больше крема.       Покажи, пожалуйста, как любишь меня, потому что я не знаю для чего я здесь. Я давлюсь смрадом твоей ненависти, но я не знаю к кому она и почему.       — Погладь...       — Перестань, — утомленно бросает, как заскулившей собаке.       Сану вяло хватает тюбик пасты, сутулится над раковиной.       — Я хотела… я понимаю, что всё к этому вело.       Он стукается щеткой о нижние зубы.       — Я тебя не люблю.       И внутри ничего не лопнуло, ничего не треснуло, не распалось, как деревянная башня в "Дженге". Они играли в такую вместе.       Кия, если честно, не поняла: она сказал это вслух или прокрутила в голове.       — Я тебя не люблю, — снова, но менее уверенно.       Да, она сказал это вслух. Точно. Она почти вырвала часть себя и кинула в чашу раковины, мол, на, смотри-смотри. О Сану не смотрит. Он крепче сжимает пластик в руке, нервно дёргает ручку крана, выпускает воду, но Кия делает вдох и продолжает громче:       — Это обман, понимаешь? Я хочу сказать, что всё, чем мы занимаемся, это обман, это ведёт в тупик. Я думала об этом. Так всегда. В любом случае. Во всех отношениях между людьми, но у нас... у нас это еще сильнее, понимаешь?       Сану сплёвывает. Она замечает, как ошмёток мятной пены прилетает к нему на палец.       — У нас это ещё сильнее. Я думала, почему так случилось. Я думала, что это мама и папа виноваты, что они нас не любили. Ни тебя, ни меня. И мы не знаем, как жить, не мучаясь. Мы ждём боли и даём боль.       Сану почти выворачивает ручку крана, Кия наблюдает, как вода быстрее стекает с его локтей и капает на белый ковёр. Она помнит, как он неприятно натирает колени, и морщит лоб.       — Мы издеваемся друг над другом, и чем больше мы издеваемся, тем сильнее разрушаемся. Здесь нет любви. Мы не любим друг друга. Я говорила, что люблю тебя, и я врала, но я не знала, что я вру, это нормально. Так всегда бывает. Мы выросли одинокими. Нас никто не понимал и не понимает, и мы ошибочно думаем, что можем существовать только вдвоем, хотя я не знаю... я не знаю, что ты думаешь. Мне больно от того, что я к тебе как будто приросла, что я не могу смотреть ни на кого другого. Это тоже обман, потому что на самом деле мы можем и должны жить друг без друга.       Кия словно во сне, где она одна живая, а вокруг всё иллюзия и всё мертво.       — Я не люблю тебя. Ты меня тоже не любишь. Это единственная правда. Ложь - это наша любовь, которая на самом деле лишь тянет вниз. Это только кажется, что хорошо. Это как наестся сладостей, как уколоться и чем дольше, тем хуже. Мы должны созреть, Сану. Мы больше не можем быть вместе. Это тупик. Я теперь понимаю.       Вернее, я все так же ничего не понимаю. Как вчера, как неделю назад, как полгода назад, когда впервые притронулась к тебе, когда ты ко мне притронулся. Когда ты вжимал мою голову в матрас, когда ты водил своим указательным пальцем по моим рёбрам, я ничего не понимала, но я чувствовала. Это было главным, но это такая хуйня по большому счету.       У Сану, вероятно, нет сил скручивать ей шею сегодня. У Кии нет сил разговаривать больше, но она забыла кое-что, и поэтому, когда Сану выключает воду и срывает зелёное полотенце с крючка, начинает снова:       — Ты возбуждаешь меня. Я хочу тебя каждую секунду. Меня возбуждают твои волосы, твои пальцы, то, как ты режешь салат, как ты выворачиваешь руль машины, как ты… как ты бреешься, — она замолкает, потому что он неожиданно задирает голову. — Когда ты точишь ножи , меня тоже это возбуждает. Мне нравится твоя боль, а не ты. Мне кажется, что я...       — Заткнись.       — ... умираю, — голос затухает. Здесь становится тихо, как в могиле, но длится это недолго, возможно, меньше секунды, но это мгновение, оно липкое и пульсирующее, и Кия в нем вязнет.       Да, те девушки часто мелькали в её глазах, как мушки. Они были белые и тонкие, как восковые свечи, сладкие, как мёд, они растекались на виду, намазывали себя на здешние стены, они стонали от боли, но они были невероятно красивые. Кия смотрит в зеркало и не прощает себе их смерти.       — Что ты несешь? — он давит себе на глазные яблоки. — Что ты, блять, несешь? Это ты так благодаришь меня?       Сердце нагревается внутри, как ружье.       — А? — Сану отстает от раковины. — Ты так благодаришь меня?       У неё заместо мозга - рана, ей больно думать о том, за что она должна говорить «спасибо». Зрачки - бешеные точки, тычутся в каждый свободный и забитый уголок ванны, в его острую торчащую ключицу, края майки.       — Я не хотела ссориться, я хотела поговорить, Сану.       Это её «Сану» всегда такое нежное, как мягкое мороженное. Несравнимое с его холодными пальцами на её шее.       Изо рта вываливаются предсмертные звуки. Он жмёт сильнее.       — Ты, блять, серьёзно? — рычит в губы.       Его свирепо красивое лицо темнеет, рябит, как в кошмарах. Что-то влажное и блестящее тянется вниз по скуле - маленькая капелька, на которой Кия фокусируется, как на спасении.       Как быстро в этом мире всё сыпется и рушится. Она уже не помнит его ласковых рук, как в первые дни знакомства.       Сану непременно убьет её, но это будет не удушение.       — Ты ничего не знаешь, ясно? Меня, сука, бесит, когда ты строишь из себя дохуя разбирающуюся. Где были твои извилины, когда ты лезла сюда?       Она клянется, что если его тон повысится ещё, то это гребаное зеркало на стене лопнет.       — Ты думаешь, ты такая чистая?       Голова автоматически наклоняется, когда рука О Сану обхватывает её шею сзади.       — Ты думаешь, ты такая чистая? Их всех убила ты тоже.       Нет.       — Ты убийца.       Неправда.       — Убийца.       — Отпусти, — тихо.       — Ты нихуя не знаешь, — его голос становится спокойнее. — Не смей мне говорить про меня же.       Кия вытягивает шею, пальцами правой руки впивается в собственный загривок.       Сану больше не видит её, только небрежно толкает плечом, когда обходит, она упирается левой ладонью в стену.       Он принимается набирать ванну. Она не верит, что возможно так быстро успокоиться.       — Я трахнулась с тем парнем из участка.       Он всегда срывается на «три».       Один.       Два.       Сквозь звуки льющейся воды Кия различает его громкое цоканье.       Три.       — Я убью тебя, если ты не заткнешься.       — Он был довольно нежным…       — Слышишь меня? Выйди отсюда.       Кие кажется - она протрезвела.       Поэтому она больше ничего не выдумывает. Сану перерезает её грязную мысль, как ниточку. Она выходит в темноту коридора.       Здесь воняет железом.       Руки ложатся на деревянные перила, мягкие и холодные скользят вверх. На втором этаже в спальне Сану оставил открытый балкон.       Кия закрывает его.       Дергает шторы.       Движется к кровати.       Ныряет под одеяло.       Когда она понимает, что кран в ванной комнате перестал работать, ей губы щиплет пробивающийся смех.       Считать нужно было медленно. Очень медленно.       Эти секунды. Эти крохотные секундочки теплоты, которую пытается вобрать её уставшее тело в постели, рвутся, комкаются, как бумажные салфетки. Она не понимает — её возвращают к жизни или наоборот отбирают жизнь.       Сану тащит Кию на себя, её домашняя футболка собирается на спине, оголяет живот, натирает поясницу, она пытается зафиксировать себя ладонями, жмет их к простыне, но продолжает лететь к нему в лапы.       Здесь - на этой полумертвой окраине города, где звук дребезжащих камней под шинами случайного автомобиля, заблудшего сюда лишь что бы развернуться и умчаться дальше, напоминает ей о реальности происходящего, когда она просыпается раньше на полтора часа и лежит у него под боком, не шелохнувшись, здесь время действительно теряет свою власть. Ей так кажется. В темноте это чувство обостряется.       Она думает, что ночью Сану меняет облик человека, но Кия не решается включить свет в спальне, чтобы проверить. Когда он срывает её одежду, ей кажется, что руки его жестче и грубее, чем обычно. Кия ни слова не говорит ему.       Потому что она знала, она всё уже давно выучила.       Его ладони - они везде: на бедрах, на спине, талии, на плечах, быстрые и сильные. Он доходит до её спутанных волос, потом снова опускается ниже, идет вдоль позвоночника, давит на бедра, чтобы Кия наконец-то подала признаки заинтересованности.       У неё выходит, но слабо.       Сану одним коленом давит на постель, наклоняется ниже, замирает на той точке, с которой было бы удобно делить Кию на две равные части. Она поддается вперед. Нет, он все тот же человек, если его можно назвать человеком. Его глаза, устремленные в её, кажутся влажными и прозрачными, она кончиком носа легонько касается выбритой щеки. Настоящий запах его тела всегда такой тяжелый, она опять чувствует это въевшееся железо, еще дерево или землю, что-то такое нутряное, табак и пот. Он не успел принять ванную. Он не успел принять ванную, потому что две минуты, после её ухода, он втыкал в треснутую плитку под потолком и растирал влагу меж мокрых пальцев. Кия заставила его давить в себе ярость целые две минуты. Она улыбается ему в щеку прямо сейчас.       — Я пошутила... про того парня, — полушепотом.       Сану возвращает её голову на постель, практически зажимает тело коленями.       Ей не больно. Ей не больно. Ей не больно. Она раскрывает коралловый рот в темноте, выставляя ряды мелькающих белых зубов. Кия трясется от смеха. Она подумала, а что если теперь всегда смеяться? Как скоро он захочет расплющить её череп? И с каждым его касанием, с каждым его приближением, она чувствует, как грудь её набухает больше и больше, и если бы кожу, это ненужную поношенную тряпку, можно было бы выбросить, если бы её можно было бы разорвать - она бы непременно это сделала.       В темноте всегда всё быстро и смазано. Сану забрасывает её мокрое раздетое тело на своё, раздвигает его без лишней силы, он ничего не говорит, ничего не приказывает. Она обхватывает его теплую спину, пытаясь языком подобраться к самому уху. Он обрывает её старания, когда толкается. Хочется смеяться снова, но Кия не может дышать.       — Так нельзя, — выплевывает ему куда-то в лоб и прижимается подбородком, когда он на мгновение возвышает её.       Кия приклеилась к нему. Она чувствует, как спаялась их липкая кожа на руках, и как бешено прыгает сердце.       Его пальцы - это раскаленные куски металла, прожигающие кожу на бедрах.       Бесконечные ебаные качели, и не за что зацепиться ногами.       Да, так нельзя. В этом нет чувств, но почему тогда…       Плоть прожигает, как после рюмки на голодный желудок.       Сану точен, он режет ровно, одним движением, он пробивает её в сотый раз всё так же мощно.       Кие страшно думать, как она кончит. Это смешной факт. Это очень смешной факт, но больше всего Кия боится насильственной смерти.       Внутри всё начинает вязнуть, она пытается приподнять себя на его члене, насколько это возможно. Сану чувствует и сам сталкивает обратно. Вниз.       — Хочешь, чтобы я понервничал?       Его раздраженный голос кажется чем-то далеким. Кия сгребает липкие волосы со лба.       — А? — громче и ближе.       — Что?       — Что? — передразнивает.       Кие нужна пара секунд, чтобы прийти в себя, но он не останавливается. Он никогда не останавливается, он из тех, кто бьет по ребрам, не давая выдохнуть.       Сану хватает её за щиколотки. Кия едва не бьется носом о собственные колени, когда хочет подняться, хочет посмотреть на него.       Да, он не из тех, кто останавливается. Он начинает снова и с большей силой.       Если лупить, то лупить до отбивной. До синеющих цветов.       — Блять, — она бьется затылком о матрас, когда он оказывается внутри.       Это любимое, любимое чувство наполнения. То, ради чего Кия терпит. Она ощущает, как капля пота сползает с ребер на простынь и громко выдыхает. И еще раз. И еще раз, пока вновь не остаётся воздуха.       Когда они трахаются в спальне на износ, она боится услышать звуки сирены на улице.       У нее два выхода с этого аттракциона.       — Тебя некому защищать, — он оказывается сверху. Так, что Кия больше не видит ничего, кроме его движущегося тела.       У неё три выхода. Третий - это через окно с разбегу на холодное мокрое и пустое парковочное место рядом с его машиной.       — Я не могу больше, — стонет в его рот, когда он наклоняется, чтобы изобразить подобие поцелуя.       Но на самом деле он разгрызает её в очередной раз. Как твердую конфету.       Его брови. Они всегда так страдальчески ломаются, когда она близится к финалу. Ему нравится её напряженная кожа на шее и просвечивающие синие веточки вен. Он любит их. Он любит то, что намекает ему о жизни в её женском теле, поэтому накрывает их рукой.       Кия инстинктивно хватается за него.       Да, она терпит ради этого. Ради того, чтобы спустя несколько минут сдавленно крикнуть в тишину задохнувшейся комнаты.       Здесь всё заливается чернотой. Она чувствует, как её левая пятка касается его спины.       Это больше не похоже на оргазм, как в первые разы с ним. Теперь - это путь куда-то всё глубже и глубже в темень, где всё сворачивается и загнивает.       Кия раскрывается перед ним, но тут же увядает.       Сану отпускает руку. Дышит шумно и тяжело.       — Мне всё равно… — его лицо блестит в темноте спальни от влаги. — Мне всё равно: трахаешься ли ты с ним. Ты никогда не уйдешь.       Ты никогда не уйдешь.       — Я позабочусь об этом. В случае чего, — он шершавой ладонью зачем-то проводит по её впалому животу. — Ты испачкалась.       Его силуэт над кроватью вдруг становится четче. Кия моргает, и во внешнем уголке правого глаза начинает саднить от горячей слёзы.       На секунду воображение рисует его в тот момент, когда он нашел коробочку с детскими пластырями неделю назад.       — Скажи, что тебе тоже больно, — немного отчаянно, как будто уже готова к его ножу.       Но ножа нет. Ножа в очередной раз нет. Только молчание. Он закрывает за собой дверь.