Федько́-Халами́дник/Федька-оборванец

Это был обычный шалопай-оборванец. Ни дня не проходит, чтоб никто на Федьку не жаловался: то он стекольную раму рогаткой выбьет; то синяк «закадычному» другу поставит; то бочку перекинет с дождевой водой, которую так хлопотно собирали. Ну будто бес в ребёнка вселился! Все дети как дети, — играют, балуются себе тихонько, спокойно. Федьке ж, непременно, драться, что-то перелопатить вверх ногами. Покой — его главный враг, с которым он борется на каждом шагу. Ну, например: лепят, вот, куличики — домики из песка. Перед домом, где Федька жил, была незамощённая улица и там всегда вязли в песке кони. После дождя этот песок размокнет, слипнется, — для куличиков лучше не сыщешь. Поставил ногу, обложил песком, и доставай потихоньку. Вот тебе и домик. Хочешь, хоть дымоход приделай. А рядом можно плéтней налепить, а за плетнём пролески натыкать — уже целый сад. А меж домиков улица. Можно в гости друг к другу ходить… Федька тоже лепит… а потом как встанет! Посмотрит-посмотрит, возьмёт, да и снесёт всё подчистую — и своё, и чужое. Ещё и расхохочется. А если кто рассердится или заплачет, тому тычка́ даст. Драться с ним так вообще не пробуй, — первый по силе на всю улицу. Раз! Выставит подножку, заломит руки, сядет сверху, и спросит: — Ну? Нажился на белом свете? Говори! Кто скажет, мол, нажился — того милует; но если брыкаться начнёт — ещё бьёт. Или пускает ребятня змея. Плац широкий, — ни домов тебе, ни магазинов, есть где разбежаться. И ветер там, прям, то что надо. Вот и запускают змея. Федька сидит себе на воротах, как Соловей-Разбойник на дереве, и смотрит. Всё он любит по крышам шастать и на ворота лазать. Ворота высокие, и там, как шкатулка такая, сделано. Вот на той шкатулке и восседает Федька. — Пускай! — кричит тот, кто держит. Змей вырывается, но сразу же козыряет и бъётся о землю. Федьке досадно: дураки, хвост же ж короткий! Но он сидит и не кричит ничего. Думает он совсем о другом. Ребята догадываются и привязывают к хвосту тряпку. Тогда змей легко и плавно поднимается к небу. Приятно в руке держится. Ветер чудесный, только нити россо́тай, и смотри чтоб узелки туго завязаны были. Змей кокетничает и качает головой то в одну сторону, то в другую, будто кому-то то на одно ухо шепчет, то на другое. А как трещотки приделаны — душа аж радуется! Так бы целый день и стоять, держать его, задрав голову. Небо высокое-высокое, синее и холодное. А змей в нём белый-белый, колышется, хвостом лёгко водит, будто плавает, будто бы ему душно и он лениво обмахивает себя веером. И потрескивает в воздухе трещоткой. Не только видно, но и слышно. Как-будто Гришка или Стёпка там вверху балуется себе, тянет за нитку и тарахтит вниз. Нитка дугой уже пошла. Эх, плохо путо сделано! Если путо хорошее делать, нитка дуги не даст. Ну и ничего — разматывай дальше. Нитка руку режет, но это ерунда. Змей выше и выше вьётся к небу, становится меньше и меньше. — Телеграмму давай! В ход идёт телеграмма. Беленький листочек цепляют на нитку и тот потихоньку двигается вверх. Ветер подхватывает — и пошла телеграмма. Вот зацепилась за узелок и отпирается, вырывается, чуть не крикнет: «не пускают!». Но тут надо снова шарпнуть нитку. Ветер снова подхватывает, и снова плывёт вверх белая весточка. Вот уже недалеко, уже почти там, где Гаврик даже не видит ниток. Змей вот-вот прочтёт телеграмму. Но тут все разом слышат крик и переводят взгляд со змея на землю. Федька идёт. Идёт и кричит. Он мог бы тихонько подойти, так чтоб не услышал никто, — но Федька такого не любит. Он издалека ещё кричит: — Эй, вы там, ану давайте змея! Отнимет. Федька идёт змея отнимать. Руки в карманах, картуз набекрень, идёт не спеша. Но убегать и не пытайся, Федька всякую псину перегонит. Ребята быстро сматывают нитки. Только как бы оно помогло? — Давай змея! — Федька подходит ближе. Гаврик кривит губы и хмыкает. Стёпка бледный, но шустро скатывает путо, поглядывая на Федьку. Спи́рка поднимает с земли камень и кричит: — Ну, подойди! Давай! Федька, рук с карманов не вынимая, так и подходит. — Давай сюда змея! Тут он уже достаёт руки из карман, потому что Спирка загородил собой Стёпку и поднял руку с камнем. Сам Федька камня-то не ищет, только следит за Спиркиной рукой. — Даёшь змея? — А он твой? — Отниму и будет мой. — Гляди, какой чванливый! Голову проломлю, только подойди. — Ану бей! Федька грудь аж подставляет, как будто только и хочет, что на камень напроситься. Чубчик ему вылез торчком из-под картуза, глазки шустро бегают. А Стёпка сматывает, а Стёпка сматывает! Змей только тарахтит высоко в небе и дёргается, не поймёт ничего, что там внизу случилось, что его так быстро тянут назад. — Ну, бей давай! Эх ты! — боится… Я, вон, без камней, на вас на троих. — Лёнька, Ва-а-ська! — вдруг кричит Спирка. — Сю-да-а!… Федька змея отбирает! Но Федька вмиг срывается с места, налетает на Спирку, ловко подставляет ногу и кидает того на землю. Тут же подскакивает к Стёпке, хватает нитку и отрывает её себе. Нитка трескает, змей тарахтит. Гаврик плачет, а Федька наматывает нить на руку и, понемногу, задом, двигает домой. Вид у него гордый, Спирка и Стёпка кидаются на него, аж глаза горят, швыряют камнями, но Федька только уклоняется и хохочет. — Рвань такая! Смотри, не попадайся на нашей улице! Сявка! Зараза! А Федька идёт и идёт. Змей уже его. Но тут, бывает, возьмёт и сделает такое: Когда пацаньё уже далеко и ничего ему не сделает, он вдруг вернётся и отдаст змея. Даже ниток своих принесёт впридачу. — Забирай своего змея! Думаешь, он мне надо? Захочу — своего сделаю с целого листа. Папка с типографии принесёт красной бумаги, так я вон-какого сделаю… Но так не часто случается. Чаще кончается тем, что ребята бегут домой, жалуются, а их папа или мама идут к Федькиной матери и тоже жалуются. А Федьке вечером уже порка. Но и тут Федька не как все себя ведёт. Он не плачет, не просится, не обещает, что больше не будет. Нахмурится и сидит. Мама ругает, грозится, а он хоть бы хны, сидит и молчит. Приходит отец с работы. Уставший, сердитый. Руки седые от олова букв, что он складывает в печати. Щёки, тоже, как оловянные, худые-худые, а борода на них такая редкая, что просвечивает тело. — Чё, опять? — спрашивает он, взглянув на Федьку. Федька ещё больше супится и ковыряет пальцем край стола. А мать рассказывает. — Это правда? — спрашивает отец у Федьки. Федька молчит. — Я кого спрашиваю? Правду мать говорит? — Да, — тихо отвечает Федька. — Снимай штаны. Федька молча встаёт, скидывает брючки и ждёт, склонив голову. Отец стягивает с себя ремень, кладёт Федьку на стул и начинает лупить. Федька вздрагивает всем телом и дёргает ногами. — Лежать!! — кричит отец. — А клятое ж какое! А клятое! — всплескивает мать руками. — Хоть бы заплакало. Камень, не ребёнок! Сибиряка какой-то… Выпоров «сибиряку», отец вынул из кармана две-три копейки и даёт ему. — То тебе за то, а это за это, что правду сказал… Федька вытирает слёзы, выступившие на глазах, берёт деньги и прячет в карман. Он за ремень не сердится, — он понимает, что так надо. Но и три копейки берёт, ведь, правда, не солгал. Если б он хотел, мог бы отовраться, но Федька врать не любит. Также не любит Федька и товарищей сдавать. Папка и за это Федьку хвалит, а мать всё равно сердится. — Давай-давай, подначивай, деньги ему давай. Он специально будет дебоширить, чтоб правду сказать. Умный папка, учит сына. Нет, чтоб поучить как других прикрывать, он всё хвалит… — Не́чего, старая… За всё бить нельзя. За что бить, за что хвалить… — Да-да! Хвали его, хвали… А больше всего Федьке доставалось за Толю. Толя был сын хозяина того дома, где они жили. Это был ребёнок нежный, деликатный, смирный. Он всегда во двор выходил чуть боязно, жмурился от солнца и стыдливо улыбался своими невинными синими глазками. Чистенький, нарядненький, совсем не склонный к Федькиным забавам. Но этот оборванец непременно искушал его и бедненький Толя приходил домой задрипанный, подранный, с разбитым носом. Матушка его, женщина чувствительная и тоже деликатная, чуть не падала, завидев своего Толю таким. — Где ж ты так оделся?! Кто тебя так? — ужасалась она. Толя плача говорил, что он не виноват, что это его Федька подстегнул. В тот же вечер Федькин папка уж допрашивал «сибиряку». — Ты ла́зал с Толей воробьёв драть? — Лазал. — Ты́ порвал ему штаны? — Он сам порвал. Лазать не умеет, а берётся. Пусть не лезет. Но тут вмешивалась мать: — Да как ты смеешь такое говорить? То ребёнок благородный, нежный, а ты, мужло, с ним как со Стёпкой. Да нас же ж из-за тебя с квартири погонят. Не смей к нему и подходить, мурло, ты, репаное. Тебе со свинопасами пастись, а не с благородными детьми играть. Ой, горе ты моё луковое! Ну за что меня Бог наказал таким сибирякой… А папка ему ничего ж не скажет, делай, сынок, что хочешь, бей детей, пускай нас выгонят с квартири. Отец молчит и хмуро смотрит в окно. На дворе вечер. С окон хозяйского дома еле слышно нежную мелодию. Там тепло и уютно. Папка Толин бродит где-то по просторной хате, музыку задумчиво слушает. Там же, наверное, Толя, чистенький, нежный, с щёчками, как просфора́. Мать играет. Ни ссор у них, ни грязи, ни хлопот. Жильцы им несут плату за квартиры, мужики за землю денег навезут, их никто не выгонит с дома, хоть бы как Толя обидел Федьку. — Снимай штаны, сукин ты сын! — вдруг грозно обращается отец к Федьке. Федька исподлобья смотрит на него. — За что? — еле слышно спрашивает. — За то шо водишься с благородными детьми. Я те, паршивцу, скоко раз говорил: не смей с па́нами водится. Не кумпания они тебе. — Я с ним не вожусь, он сам лезет. — Ну, дык, гони его ко всем чертям! Какая он тебе кумпания?… Ложись! Федька ложится, но отец так бъёт, что мать остаётся совсем недовольна. А на второй, третий день Федька вновь искушает Толю. И искушает как раз в такой момент, когда никто в здравом уме и не подумает. Скажем так. На дворе буря, дождь льётся с неба такими потоками, будто там тысячи Федек перекинули тысячу бочек с водой. Облака аж синие, лохматые, а их так и разрезают зеленоватые молнии. Гром гремит с такой силой, что посуда звенит по всем шкафам. Толя, притаившись около окна, смотрит на улицу. Пусто, нет никого, всё попряталось. Только с горы бежит целый поток грязной воды с пузырьками. Дождь сечёт воду, камни, столбики. С жёлобов целые водопады падают в палисадник. Темно, се́ро, страшно. Матушка у себя в покоях лежит с подвязанной головой — она не выносит бури и всегда болеет. Толя тоже спрятался б куда, но мама ему запретила возле окна сидеть и поэтому ему страшно хочется ещё немножко посидеть и посмотреть. Ух, какой буйный и мутный поток бежит по улице! И откуда он всегда берётся? Трах-тах-тах! — гремит гром и люстра звенит в столовой. Толя ти́хонько крестится и бледнеет, но от окна отойти не может. И вдруг, он видит что-то невероятное. На улице, в самом потоке, под дождём, мокрые, без шапок бредут Федька, Стёпка и Васька. Они позакатывали штаны по самый живот, плещут ногами, смеются, что-то, видно, кричат, весело и любо им! Вода, наверное, тёплая, а дождь, как душ в бане, так и обливает их. Вот Федька подставляет лицо под дождь, ловит капли ртом. Какие у них смешные мокрые головы!… Васька что-то нашёл в воде. Что там?… Подкова. Федька прячет в котомку. Они снова насобирают гвоздиков, подков, железяк! А Федька однажды нашёл аж пять копеек! Толя становится во весь рост на окне и машет руками, чтоб его заметили. А ребята и не смотрят на окно. Они плещут ногами, брызгаются, гром гремит у них над головами, но те и ухом не поведут. Тучи над ними такие страшные, даже смотреть жутко, а им только таких и надо, — дождь, значит, долгий будет. Вот они пританцовывают, наверное, поют: Капай, дождик, капай Бадьёй, Бадьёй-бадьицей Над нашей пшеницей. И дождь капает им на голову, на плечи, на руки. Рубахи поналипли к телу, поток бежит-бежит, гром гремит-гремит. Но Толе гром уже не страшный. Толя и сам бы побежал на улицу. Он сильней машет руками, но постукать боится, — мама услышит. Наконец, Федька замечает Толю и начинает махать ему рукой, зазывая к себе. Васька со Стёпкой тоже вымахивают, подковы показывают, гвоздики, брызжут ногами, подпрыгивают. Васька падает и просто садится в воду, Федька и Стёпка хохочут, и Васька за ними. Толя резко спрыгивает с окна, быстро скидывает башмачки, закатывает штаны и тихонько выбегает в сени, а с сеней на крыльцо. На нём бархатные курточка и брючки, — жалко их. Но ребята уже около крыльца и кричат: — Иди, не боись! Дождь тёплый. — Та иди! От баба, мнётся… Раз — два! Толе холодно и страшно, но он не хочет, чтоб его обзывали бабой. Он спускается с крыльца и осторожно идёт к ребятам. Нежные, холёные его ножки спотыкаются, грязный поток заливает бархатные штанишки, дождь мгновенно вымачивает аккуратно зачёсанные волосы и курточку. Сначала от этого холодно, но потом так хорошо становится, любо. Толя от наслаждения аж верещит и хлёстает ногой по луже. Ребята тоже кричат и, схватившись за руки, бегут вниз. Толя посередине. Вечером Толя больной, горячий лежит в постели, а Федьку кладут на стул и лупят. Наступала весна. Снег сделался жёлтый и грязный, а лёд на речке, как намокший сахар. Потом стали течь по улочкам ручейки, и па́рится земля на солнышке. Раз, под вечер, Стёпка, Гришка, Спирка и другие мальчишки пускали кораблики по улице. В это время Толя вышел на крыльцо и смотрит на них. Сам он не пускает — ему строго запретили играть с уличными ребятами, но на крыльце-то постоять можно. Вдруг откуда-то пришёл Федька. Полушубок у него весь мокрый, ботинки аж порыжели от воды, шапка в болоте. Но он весь светится и машет огромной палкой, вдвое большей него самого. — Пацаны! Где я был! — закричал он ещё издалече. Все побросали кораблики и подбежали к нему. — А где? А где? Федька ловко воткнул палку в кучу мокрого снега, снял шапку и вытер пот. — Фух! Вот так устал я, пацаны! Ну и работёнка была. — Та где ж ты был, ну? Что за работёнка? — На речке был. Там тако-ое!… Ледоход страшный. Базарный мостик к чертям снесло. О как! Мы ловили доски… Я такого дуба вытянул, шо ой-ой-ой! Ребятам аж дух перехватило… А они и не знали! — Та гонишь? Правда? — Пойди, посмотри. Сидят тут, кораблики пускают… Я завтра в школу не пойду, с утра на речку собираюсь… — Как в школу не пойдёшь? А папка? — Ой, делов! Возьму и не пойду. Здоров, Толька! Толя слышал весь разговор и ему страшно хотелось расспросить, как там по реке лёд идёт. Но он терпеть не мог, когда ему этот Федька говорил «Толька». Будто он ему товарищ. Толя отвернулся и ничего не сказал, будто бы не услышал Федьку. Но так было интересно послушать, как ледоход идёт по речке, что он тут же повернулся обратно и сказал: — Здоров! Ты был на речке? — Был. — Здорово идёт? — Беги, да посмотри, как мама пустит, — усмехнулся Федька и отвернулся от Толи. Толя покраснел, — как он смеет насмехатся, мурло поганое! Вот как пожалуется папе, ему сделают! А Федька тем временем рассказывал дальше: — Вся река идёт. Страшно так движется и трещит… А на-ро-о-оду на берегу, по́лно! Один пацан хотел поехать по льду, но испугался, а я завтра поеду. Толя хотел домой идти, но, услышав эти слова, аж спустился к ребятам. Ребята тоже поразились, — ну и сумашедший Федька! Там, местами, смотреть страшно, а он туда полезёт. — Та прям на лёд полезешь? — Ну а куда-ж ещё! Вон, палка уже есть. — Федька показал на заострённую палку. — Весело на льдинах! Я видел, как в прошлом году Антошка ездил… Но я тогда палки не нашёл… Айда завтра вместе? А? Спирка и Стёпка почухались: в школу надо. — Э, в школу! Один день пропустим, вот беда большая! Толе было страшно слышать такие разговоры, но ему не хватило силы отойти. Ребята почухались и таки решили идти завтра на речку. Договорились, что все трое встретятся на этом же месте ровно в восемь часов. Когда Федька пришёл на следующий день на назначенное место, он застал там Спирку, Стёпку и Толю. Толя был весь укутанный в шарфики, за которыми выглядывал только кончик носа и глазки. Глазки у него были какие-то странные, то ли виноватые, то ли напуганные. Федька Толе тоже удивился. — А ты чего? Тоже с нами? Толя немного покраснел и сказал: — Я только подойду, посмотрю, а потом сразу в школу. — Иди, смотри, — согласился Федька и вытащил из снега палку. Он её туда спрятал ещё вчера вечером. Палка чудесная была! На конце острая, еще и с гвоздём, как воткнёшь в лёд, не подскользнёшься. Книжки Федька привязал себе на живот и закрыл полушубком. Смешно было смотреть, какой он стал пузатый. — Как твой папка… — сказал Спирка Толе. То была правда, сам Толя это видел, но ему всё-таки досадно стало. "Папка"… Совсем не "папка", а "папа". И потом, что ж тут такого, что у его папы живот больше чем у ихних папок? Его папа просто богатый, вот и всё. Толя им всё же ничего не сказал, он был мальчик слишком деликатный, воспитанный. Федька, этот, если б зацепили его папку, сразу бы грубости начал говорить, а то и драться полез. А Толя даже что-то сказал Спирке. Но Спирка не услышал, ведь они уже подошли к спуску с горы. Тут уже не до разговоров, — стало видно речку. Половодья ещё нет, такая стала чудная река! Вся серая, поколупанная, рябая. На берегу букашками стоят и ходят люди. Солнце хитро выглядывает за паровой мельницей. Галки куда-то летят долгими рядами и кричат. А как блестит кончик креста на Богоявленской церкви. Ух, красота! — Ану, напрегонки! — вдруг крикнул Федька и вихрем сорвался с места. Стёпка и Спирка заверещали и побежали за ним. Толе тоже хотелось и заверещать, и побежать, и даже брыкнуть ногой, как Стёпка. Но он этого сделать не мог: кричать на улице не идёт благородным детям, бежать, же, трудно, потому что полушубок у него долгий и тяжёлый, а на ногах калоши. Ещё и на спине ранец с книжками. Толя только смотрел, как мельтешат ноги Спирки и Стёпки. Вот Стёпка потерял книжки. Остановился, подхватил и полетел за передним. Толя догнал их аж возле самой речки. Вблизи речка казалась ещё чудней. Видно было как, помалу, тяжело сходил лёд. Он скрипел, трескался, льдины лезли одна на другую, тупо похоже на то, как гонят огромное стадо волов. Вся серая масса скота движется медленно, но иногда один вол залезет на другого, и тогда там начинается бардак, они лезут друг на друга, стоят, крутятся, аж пока те, что начали бардак, не пропихнутся вперёд. По всему берегу стоит народ. Ребята ужиками проскальзывают между взрослых и беспрестанно кричат звонкими, весёлыми голосами. Сколько тут школьников, что завтра скажут учителю, что у них в этот день «голова болела» и они не могли прийти «в класс»! А река всё идёт и идёт вперёд. Льдины с мокрым скрипом трутся друг о друга. Они такие важные и старые, аж жёлтые. Откуда они сюда приплыли? И куда плывут? Вот бы сесть на одну из них и ехать на ней далеко-далеко. Кругом другие льдины, их надо оттолкнуть, чтоб не лезли на эти, а то как налезут, то потопят. Хорошо, если успеешь перепрыгнуть на другую, а как бултыхнёшься в воду? А вода, ух, чёрная, глубокая и холодная, аж гудит. Но находятся смельчаки, что прыгают на льдины и едут на них какое-то время. Десятки мальчишечьих глаз с завистью следят за молодцами. А молодцы возьмут ещё и потопочут по льду, мол, вон какая глыба, не провалиться. Некоторые из них перескакивают на другие льдины и специально останавливаются на самом краю над чёрно-синей, густой водой. — Эй, ты там! Хочешь раков половить? — кричит кто-нибудь из взрослых на молодца. — Слезай на берег!… Бултыхнёшься в воду, вытягивай потом… Молодец будто не слышит, но потоптав по льду, сходит на берег. Толя часто поглядывал на Федьку: ну, чё ж он не идёт на лёд? Федька что-то говорил Стёпке и Спирке и показывал на речку головой. Толя подошёл ближе и начал слушать. — …А то что! Прыгают тут…-— говорил Федька.—-Подумаешь, какое дело! Не, пускай кто на ту сторону перейдёт, от будет герой! — Ну, на ту сторону! — покрутил головой Стёпка, — как льдиной затрёт, что будешь делать? — А ты на другую! — блеснул глазами Федька.— А с той ещё на одну!… Вот сде́лай так! Сможешь? А? — А ты сможешь? — Может и смогу… Толе страшно хотелось посмотреть, как Федька будет прыгать с льдины на льдину. Он попрыгает и, конечно, испугается и начнёт плакать: его снимут со льда, а потом все будут над ним смеяться. Пускай не зазнаётся. — Ни-за-что не сможешь! — сказал Толя Федьке, кивая на речку. Федька молча посмотрел на него и ничего не сказал. А Толя видел, как у Федьки, даже, губы побелели, и глаза стали такие чудные, острые, когда он всматривался в лёд. Ага! Наверное, боится. — Ну, попробуй! — снова сказал Толя. — Ты ж хвастался, как будешь ездить на льдинах. Ну! А льдины шли и шли. Иногда они разрывались и между ними делалась чёрная, страшная латка воды. В той воде плавала солома и щепки. И солома, и щепки крутились и где-то пропадали, — так вертело там воду. — А давай об заклад, что перейду на ту сторону! — вдруг обратился Федька к Толе. — Та не перейдёшь! — Ну, давай! На что спорим! Если перейду, дашь мне свой ножик, с костяной ручкой. А если не перейду, я тебе отдам своего чижика. Хочешь? Толе совсем не хотелось чижика, — на кой ему чижик? — но он согласился. — Ну, хорошо! Давай руку. Спирка разбивай. Спирка разбил и Федька стал тесней подпоясыватся, отдав Стёпке свои книги. — Только вы молчите… — тенором сказал всем Федька. — А то, как увидят что я хочу перейти на ту сторону, не пустят. Пусть думают, что я возле берега хочу походить. — Хорошо!… Федька подпоясался, взял в руку палку, попробовал её и натянул сильнее шапку. — Ну смотри! — сказал он Толе каким-то странным голосом и пошёл на самый лёд. — Федька пошёл! Федька пошёл! — закричала ребятня, что уже давно подстёгивала его идти на лёд. Федька прыгнул на льдину и, будто пробуя её, потопал ногами. Льдина была хорошая, толстая, крепкая. Федька потихоньку приблизился к другой, походил и палкой померял, толстая-ль. Потом оглянулся на берег и вдруг прыгнул на другую льдину. Спирка, Стёпка и Толя смотрели на него с замиранием сердца. — А ты куда? — закричал Федьке какой-то рабочий сбоку. — Куда понёсся? Давай назад! Но Федька, будто не услышал, подбежал к краю своей льдины и снова начал тыкать под новую льдину. Та была совсем тонкая. Попробовал нашпилить её палкой, — уклоняется. А сзади кричат и машут руками, чтоб возвращался. Федька выбрал другую — эта толще. Разбежался и прыгнул. Льдина чуть колыхнулась и успокоилась. — Да он с ума сошёл, паршивец! — закричали уже другие на берегу. — Куда его нечиста сила тянет? Эй ты, давай сюда назад, зараза! — Ну, посмотрите на этого сдуревшего! — Да бегите, снимите его, сукиного сына! Но бежать уже было поздно. Федьку несло вниз, и он уже был на середине. Он иногда оглядывался, поднимал на палке шапку, весело ей крутил и что-то кричал. Что именно кричал, не разобрать, но, видно, что-то весёлое и озорное. — Да чей он? — вопрошали кругом. — Федька, Ивана типографа сын. Сорванец известный. — Ну и сорвиголова… Ать что творит! Ох, ты ж Боже мой! А Федька и правда что-то невероятное вытворял на речке. Он то полз на животе на тонких льдинах, то упирался палкой и перепрыгивал через водяные латки, то бегал с краю на край, не имея выхода со льдины. Казалось, вот-вот налетит на него та ледяная глыба, сотрёт, сомнёт и следа не останется от букашки-мальчика. Но букашка, каким-то чудом, ловко вылазила на самый гребень ледяного сугроба, быстренько съезжала с него и бежала снова, со льдины на льдину. На берегу было тихо. Мальчишки замерли с раззявленными ртами и широкими глазами. Взрослые волновались и внимательно следили за каждым движением «сорванца». Как он, бывает, замнётся, так все сразу заволнуются, кто-то начнёт кричать всякие советы: — Вправо, вправо бери, сукин сын! — Куда вправо? — машет на советчика другой рукою. — Там вода, пусть ждёт, пока другая льдина подплывёт… Не двигайся, стой на месте! К счастью, Федька не слышит ничьих советов и удачно добирается до берега. Пацаньё от счастья пищит, пихается, камнями кидает в лёд. Взрослые облегчённо вздыхают и, мотая головами, бранят Федьку-оборванца. Но в их брани нет ни злости, ни досады. Ловкий пацан, чего и говорить. Откуда взялся, собака, а? Федька с той стороны машет накинутой на палку шапкой. Тот берег пустой, потому что туда не пройти с улиц — чьи-то дома да заборы. — А как же ж он назад вернётся? Неужто снова по глыбам? — Так так и есть, он снова на глыбах! И правда, Федька прыгнул на льдину, потом на другую, и снова на берегу все притихли, наблюдая за отчаянным парнем. Никто уже не кричал советов, не ругался, только не сводили глаз с маленькой букашки, которая карабкалась, бегала среди страшных глыб, прыгала и метушилась. Такая маленькая букашка, а как ловко, бесстрашно обманывала огроменные куски льда, что с треском лезли на неё, норовя раздавить наглое существо. Как существо топтало ту серую кучу льда и иногда помахивало своей малюсенькой палочкой. — Ну, сорванец! — вздыхал кто-то, когда Федька выкарабкивался из заковыристого места. А «сорванец» продвигался всё дальше и дальше. Вот уже недалеко. Уже видно как быстро мечется его взгляд во все стороны, в поисках места, куда можно перепрыгнуть. Нашёл. Упёрся палкой. Палка соскользнула. Ударил посильней и вновь упёрся. Хорошо стоит. Раз! — и уже на другой льдине. Крепкий, чертяка. Прыгает, как кошка. И вот мальчуган уже на берегу. Вокруг него крики, товарищи визжат. Вот так молодец. Вот так даёт! — Ну, радуйся, что ловкий! — качают головами взрослые. Но не ругают, не сердятся — что уж говорить такой оторве! Толя аж задыхался, глядя, как Федька перебирался по льдинам. Глазки его загорелись, сердце гарячо забилось. Ничего страшного там нет, на тех льдинах. А зато как интересно, как весело! Вот бы взять, себе, и побежать. Скинуть только калоши, а то в них тяжело. Это совсем не трудно. Взять у Федьки палку, вкалывать её в лёд и прыгать. Делов то! А когда Федька сошёл на берег, когда его окружили ребята и с радостью и восторгом смотрели на него, как на героя, Толя почувствовал что он тоже может перейти. Не только может, а возьмёт и перейдёт! И он, ни слова никому не сказав, шустренько скинул калоши, сбросил ранец с плечей на землю и подошёл к Федьке. — Дай мне свою палку! — сказал он. Федька удивлённо посмотрел на паныча. — На кой тебе? — Я тоже хочу на ту сторону. — Куда?? — На ту сторону. Спирка со Стёпкой так и фыркнули. Но Федька не засмеялся. — А если в воду упадёшь? — Не боись, не упаду. Давай! — Лучше не надо, Толька… Ты не умеешь. — Ой! Один ты умеешь. Ну, давай палку. Что тебе, жалко? — На… — пожал плечами Федька, — только смотри… Толя взял палку и пошёл на льдины. — А куда опять? Чего? Кто? — вдруг закричали люди, завидев Толю на льду. Но Толя, так же как и Федька, побежал дальше и прыгнул на другую. В это время надвинулась куча льда и отрезала Толю от берега. Толя очутился сам среди страшных, холодных льдин, которые всё двигались, лезли одна на другую, скрипели, крутились. На берегу что-то кричали, бегали. Толя растерялся: хотел бежать назад, но нельзя — перед ним полоса воды. А сзади плывёт огроменная ледяная скала. Она будто специально так и хочет налезть на Толю, так и напирает на его льдинку. Толе сделалось страшно. Руки стали какие-то совсем холодные, ноги ослабли и заскользили по льду. Хотелось упасть на лёд , прижаться к нему всем телом и кричать, звать на помощь. Но он и это боялся сделать. Только стоял и тихонько начал плакать. А люди на берегу волновались, кричали, советовались, как спасти Толю, и не знали, что делать, — один говорил одно, другой другое, третий третье. Все шли рядом со льдиной, на которой стоял и плакал Толя, кричали, махали руками, кого-то куда-то посылали. А Толя тем временем всё плыл дальше. Он уже бросил палку и хукал на красные пальцы, обливая их слезами. Кто-то из взрослых пробовал зайти к нему по льдинам с другой стороны, но те юлили, ломились под ними, а один сапожник даже чуть не упал в воду. В этот момент откуда-то появился Федька. Он, как только Толя растерялся на льду, и все поняли, что испугался, — куда-то вдруг пропал. Его даже хотели выругать, что навлёк на паныча такую беду. Но Федька как сквозь землю провалился. — Ага, испугался, сучий сын! Сорванец чёртов, научил мальчишку и сбежал. Все знали уже, что Толя хазяйский сынок, а некоторые даже побежали за его папой. И вот, пока все суетились, бегали и не знали как спасти Толю, неожиданно появился Федька. В руках у него была длинющая палка, в которую он начал забивать гвоздь, то и дело встревожено поглядывая на Толю. Спирка и Стёпка всеми силами старались ему помочь. Ну, гвоздь забит, держится хорошо. — Ану, пустите… Дайте ж дорогу! Все расступились на крик. Ай смотри, опять этот удалец! Но он с палкой, уж не спасать-ли паныча собрался? — Ты куда, голодранец? — Дорогу!… Ану, дайте дорогу! Федька пробрался через толпу, выбрал льдину и прыгнул. — Держись, Толька! Щас я буду рядом! Держись, не бегай, стой на месте! Толя, завидев Федьку, заволновался и хотел бежать ему навстречу, но приказ Федьки остановил его. Минут через пять Федька уже был на Толиной льдине. — Ну, давай руку… Иди за мной. Да не бойсь, иди смелее. Палку возьми и подпирайся. Ну, да… Держись… Стой… Я перепрыгну, а ты подожди… — Ой, не уходи!… Я боюсь… — схватился за него Толя. — Да стой! От дурак… Я перепрыгну и притяну к себе твою льдину, а ты перейдёшь… Сам же не перепрыгнешь… Федька перескочил, подбежал на край своей льдинки и упёрся палкой в соседнюю кучу льда. Льдина зашарудела и подвинулась к Толе. — Теперь переходи сюда!… Ну, вот видишь… Теперь иди на тот край. Иди смелей, не бойсь… Становись тут. Стой, не бойсь. Я пойду назад, подтолкну тебя к берегу… Федька перебежал на другой конец льдины и только хотел уткнуться палкой о дно речки, как вдруг под ним послышался треск, хрупкая льдина разломилась надвое, и Федька пропал со льда. Все так и замерли. Но Федька не растерялся, он ухватился руками за льдину и со всей силы оттолкнулся, чтоб его не снесло. Но на латку воды, которая от этого появилась, уже двинулась новая льдина. Она снесёт Федьку. Толя увидел это и с криками забегал по льдине. — Толя! Толя! — кричал Федька. — Дай мне палку свою… Подай палку… Я вылезу. Но льдину в этот момент как раз подбило к берегу и Толя пулей вылетел с неё. Стёпка, Спирка и другие ребята кинулись к Федьке и протянули ему палку. Федька уже весь посинел и хотел схватиться за палку, но рука не слушалась, окоченела. А подойти к нему нельзя, потому что льдина шатается, заливается водой и может разломиться вновь. — Стёпка, ляг на лёд и подвинься ко мне, — прохрипел Федька. С берега взрослые что-то кричали, но ребята их не слушали. Стёпка лёг и стал подвигатся к Федьке. — Ану, сойдите со льда, кто лишний, — крикнул Стёпка, оглянувшись. Но в это время кто-то из ребят подал Стёпке шворку, связанную из поясов. Стёпка кинул её Федьке. — Хватай, Федя! Хватай… Быстрей, Федька, глыба идёт. Федька протянул руку, но снова схватился ею за лёд. — Не могу… — прошипел он, — руки не держат, упаду… И вдруг ухватился зубами за шворку, набрал полный рот, крепко стиснул зубы и кивнул головой, мол, «тяни!». Стёпка, ребята и взрослые с берега потянули Федьку. — Держись, Федя, держись, ничего… Эх, держись ещё чуть-чуть! Браво! Федька был весь синий от холода и от того, что держался зубами за пояс. Но как только его вытащили на твёрдое, он встал на ноги и начал быстро-быстро топать и махать руками. Зубы его цокают, вода с него льётся, но он на это не обращает внимания. — Ничего, не в первый раз, я этой зимой три раза на льду проваливался. Надо только побегать. Но побегать ему не дали. Откуда-то взялись мама и папа Толи, а с ними мать Федьки. Толя, увидев их, затрусился и с криком и плачем кинулся к ним. — Папочка!… Мамочка!… Я не виноват, не виноват!… Но папа и мама не дали ему договорить. Взяв его под руки, дёрнули и потащили домой. Федькина мать тоже схватила Федьку и так торснула, что с того аж брызги полетели. — Домой, ирод! Ну я тебе покажу! — и снова так потянула, что Федьке пришлось за ней бежать. Такой бледной и гневной Федька никогда не видел свою мать. А впереди родители тягли Толю, который постоянно спотыкался, что-то кричал и громко плакал. Родители ему что-то отвечали и дёргали так, что Толе шапка несколько раз слетала с головы. Вдруг они остановились и подождали Федьку с матерью. — Он был на льду? — грозно обратился Толин отец к Федьке. Федьке было очень холодно, зубы его не переставали стукать, всё тело болело от оплеух матери, но он всё-таки успел заметить, что у отца Толиного аж слюна запеклась на губах, а глаза налились кровью. А Толя с ужасом задирал то к маме, то к папе голову и жалостно говорил: — Я не виноват, я не виноват… — Молчи! — крикнул на него отец и повернулся обратно к Федьке: — Был он на льду? — Был… — цокая зубами, сказал Федька. — Неправда! Неправда! — ещё жалостливей в страхе забился Толя. — Я не хотел идти, а они меня потянули на речку. А потом Федька взял и пихнул меня на лёд… Спросите их… Я не виноват… Федька аж труситься перестал и посмотрел на Толю. А мать Федькина так и вспыхнула. — Ох, ты ж Боже мой! Та шо ты себе думаешь, люцифер ты несчастный! Та папка ж с тебя три шкуры сдерёт, та он же ж на тебе живого места не оставит! Чё ж тебя чёрт не утащил в тую воду, ты, идоляка! И она со всей силы ударила Федьку по голове. Федька аж упал на одно колено и закрыл руками голову. Мать хотела снова ударить его. — Подождите, Иваниха! — остановил её Толин отец и поднял Федьку. — Встань… Подождите, Иваниха… Я хочу спросить его… Федька, я верю тебе, я знаю, что ты никогда не врёшь, не ври и теперь: говори, ты повёл Толю на речку? Федька трусился, колени его согнулись и качались во все стороны. Он молчал. — Говори же, падлюка! — тряхнула его мать. Федька глянул на Толю, — тот большими, полными страха и тоски глазами смотрел прямо на него. Слёзы текли по его щекам и останавливались в уголках рта. Толя машинально слизывал их языком и всё смотрел на Федьку в ожидании чего-то страшного. — Ну, говори ж, Федька! — нетерпеливо сказал Толин папка. Федька отвёл взгляд от Толи, наклонился и тихо сказал: — Повёл… — И пнул его на лёд? — Пнул… — Паршивец же ты! — крикнул Толин папка и сильно хлестнул Федьку по лицу. А потом повернулся к Федькиной матери и сказал: — Надеюсь, на этот раз ваш муженёк его накажет как следует… Иначе, лучше очистите мне квартиру. У Федьки снова слетела с головы шапка, как ударил его Толин папка. Он поднял её и посмотрел на Толю. Но Толя тулился к матери, которая его уже жалела и миловала. А вечером, когда должен был прийти папка Федькин с работы, Федька кашлял и облизывал горячие губы. Ему было ужасно жарко. — Ага, шморгаешь, кашляешь, изверг такой ? — обзывалась от печи мать. — Подожди, подожди, возьмёт тебя чёрт… Вот пускай ещё папка придёт, погреет ещё ремнём. Шо, есть жар? — Есть…— тихо ответил Федька, а сам присматривался, как в глазах ему стояли странные жёлтые и зелёные пятна. Когда папка пришёл с работы и мать стала ему рассказывать, Федьке в глазах уже совсем пожелтело и голова была страшно тяжёлая и горячая; такая была тяжёлая, что нельзя было держать её на плечах и хотелось положить на стол, или на землю, хоть бы в печь — только бы положить. Мать говорила, но Федька даже не слушал и не помнил уже ничего. Он только, как во сне, видел, что папочка отчего-то стал ужасно злой, такой злой, что аж говорить не мог и только хватался то за горло, то за ремень. Потом Федьку положили на стул и били уже, как следует. Но Федька и на этот раз не пискнул. Только, как папка опустил на пояс руку, которой держал его, Федька упал на пол и не двигался. — Встава-ай!! — рявкнул папка и дёрнул сына за руку; но рука была такой горячей, а лицо сына таким удивительно спокойным, что папка бросил ремень и склонился к Федьке. Федька уже ничего не слышал и не видел. А через три дня он лежал уже мёртвый. Раза два приходил в себя, спрашивал, не били-ль Толю, что-то бормотал и снова падал без сознания. А в обмороке кого-то звал, кому-то грозился и всё чего-то спрашивал Толю. Отец с матерью не отходили от его постели, трусились и молча боролись со смертью. Но смерть поборола. На четвёртый день Федьку хоронили. На кладбище пришли ребята со всех соседних улиц. Спирка, Стёпка и Гаврик плакали навзрыд. А Толя тихонько выглядывал с окна. Мама ему строго запретила выходить к уличным ребятам. А ему было интересно посмотреть, как будут хоронить Федьку-обрванца. Когда Федькин гроб спрятался за углом улицы и уже никого не было видно, Толя отошёл от окна, перекрутился на одной ноге и побежал игратся с чижиком. Этого чижика он сказал Федькиной матери отдать ему, потому что он его выиграл у Федьки.