Юродивая

— Гойда! Гойда! — Слышь, Сенька, чего ворон ловишь, лучше девку лови! Глянь, краля какая, нам с тобой в самый раз! — Гойда!.. — Бей изменников государевых!.. Фёдор Басманов взирал на бесчинства находившегося под его началом отряда опричников бесстрастно, равнодушно — будто не трогали они его вовсе, будто и люди это не его были. Ни жарко ему от того, что видит, ни холодно; сидит на коне вороном, с осанкою гордой, кудри цвета ночного неба из-под шапки чёрной опричной, драгоценным собольим мехом опушенной, на плечи падают, глаза яркие да синие будто звёзды ночью морозной сверкают, в ушах серьги витые серебряные, жемчугом дорогим унизанные, позванивают. Присматривает за теми, с кем на подворье опального боярина да в прилегавшую к нему деревню приехал, — а сам будто руки марать не желает. Было ещё совсем недавно вовсе не так. Девок Фёдор, конечно, вместе с прочими опричниками никогда не тягал — неинтересны ему были девки, тем паче когда не своею волею с ласками лезут, а визжат, ревут да боятся; а вот возможность саблею вострою лишний раз взмахнуть да кровь чужую пролить и у него в душе огонь тёмный возжигала. А только было да сплыло; ныне смотрит на то, что вкруг него творится, то, что привычным уж давно сделалось, — и то ли впрямь брезгливость какая, то ли вовсе тягость на сердце. Будто камень лежит — холодный, оледенелый. И с чего бы, казалось? Есть ли ему, опричнику да любимцу царскому, хоть малое дело до холопей боярина опального? Холопям за хозяев не впервой потерпать, что же до самого боярина — кто опальник, тот, верно, государев изменник, да и все они, земщина, с самого начала на опричников кривились, будто на прокажённых каких, а над ним, Фёдором, и вовсе за глаза глумились по зависти, глупости да злобе своей за красу его мало не девичью да любовь, что государь к нему питает. Вот и пусть теперь… Не додумал Басманов мысль свою. Вздохнул едва слышно — дыхание изо рта в воздухе утреннем, морозцем ранним чуть схваченном, облачком пара вырвалось. Отвёл глаза — пусть отряд его тешится, а ему и смотреть неохота. То ли наскучили забавы опричные, то ли и впрямь грузом начали на душу ложиться. Вот впрямь — с чего бы? Всё, что творят они, творят с благословения государева, а воля царская — то воля Божья, государь — наместник Господен на Руси Святой… Скользнул взгляд Фёдора по подворью боярскому, коему вскоре предстояло огнём жарким заполыхать. Да задержался на девчонке — вовсе малой ещё, годков семи, — что близ забора стояла. Старый драный полушубок на девчонке, лапти дырявые, платок пуховой — вот платок неплох, может, и сама боярыня, опальника жена, из жалости подарила. Личико худенькое, бледное, почти прозрачное, глаза — светлые, ясные, голубые, на лице том почти огромные. Стоит девчонка, смотрит на Фёдора в упор и не боится будто вовсе — ни дёру дать не норовит, ни в брёвна частокола спиной не вжимается. Держит в ручонках что-то, в тряпицу старую, но чистую завёрнутое; к груди прижимает. Откель взялась — из челяди боярской? Челядь-то боится, все земские чёрных опричных всадников боятся, а эта — нет. Хоть и не совсем уж дитя неразумное; в её-то летах уже понимают, чего бояться следует. Мелькнула у Басманова мысль: а чего он сам-то семи лет от роду боялся? А и ничего, окромя гнева отцова. Усмехнулся, в светлые прозрачные глаза на детском лице глядя. Спросил: — Не боишься меня? Девчонка ближе подошла — не спеша, взгляда не отводя. Конь под Фёдором всхрапнул, фыркнул, с ноги на ногу переступил. — Я не боюсь… — медленно, спокойно ответила. — Это ты боишься. Шире усмешка Басманова стала. — Я-то чего боюсь? Девчонка в ответ улыбнулась. Ясно, безмятежно — так же, как и глядела. — А чего натворил — того и боишься… натворил да ещё натворишь… Тебе-то виднее. Поморщился Фёдор. И в боях с татарами никогда не боялся, а тут будто дрожь по спине прошла. — Да ты кто будешь вообще? — Я-то? Меня Машкою кличут. Люди говорят, — и снова улыбнулась, — я юродивая. Понятнее сделалось Фёдору. Усмехнулся свободнее. — Здесь живёшь? На подворье боярском? — То здесь, то там… Где кормят, там и живу. — А отец с матерью где? Померли? Машка вовсе широко улыбнулась. — А не знаю. Нету у меня тятьки с мамкой. У меня, — и начала свою тряпицу разворачивать, — только Божья матушка есть. Вот, смотри. Мне её поп подарил. Не здешний, мимо он проезжал, да мне вот Божью матушку и подарил, сказал, у меня ей быть хочется. В тряпице — впрямь икона, на доске написанная. Не Бог весть какой мастер малевал — а всё ж очи с лика Богородицы будто в душу глядят. Так же, как Машки этой глаза… — Её тоже Машкой зовут, — девчонка тем временем голос подала. — Как меня. Божью матушку. Поп так сказал. Хорошо, что Божью матушку как меня зовут, правда? — Правда, правда. — А вот меня-то Машкою зовут, — чуть возвысился голосок детский, — а тебя-то как? Я сказала, и ты скажи. — Меня Фёдором. — Ага… Я, значит, Машка, а ты Федька. — Стало быть, так. Мало кто, кроме отца да самого государя, Фёдора Басманова нынче Федькою называть смел… почитай что и никто. Но юродивые — им же никакой закон не писан. Вновь повёл Фёдор взором по сторонам. Подумал — вот сгорит сейчас подворье боярское, сгорит и деревня ближайшая, а Машке этой куда? Замёрзнет ещё, поди, дни-то уже к зиме близятся, а ночи и вовсе холодные… — Поедешь со мной? — спросил. — Не обижу. — Поеду, — Машка кивнула. — Не обидишь, я знаю. Ты и так от крови устал. — Да почём тебе знать-то? — резче Басманов спросил. Наклонился с коня, подхватил легко Машку, усадил впереди седла. — Молоко на губах не обсохло, а будто игуменья какая… — А я и не знаю, — Машка поёрзала, устраиваясь, потрогала гриву коня. — Мне Божья матушка говорит, а я за ней повторяю. А игуменьей я ещё не стала, мне рано покамест. А может, и не стану, мне и так хорошо. Точно, юродивая… — Ладно, поехали, что ль, — вслух Фёдор промолвил, подумав, что незачем юродивой девчонке смотреть, как подворье боярское горит. — Я — знаешь что? Я тебе терем царский покажу. — Хорошо, — согласилась Машка и кивнула. Обернулся Басманов через плечо. Крикнул: — Как закончите тут, догоняйте! — И — снова Машке: — Держись крепче. Обхватил её поперёк туловища одной рукой, тряхнул второй поводьями. Обрадованно сорвался конь на рысь. Скачут, а Машка не боится, ещё и вертится впереди него, поди удержи её, егозу. Интересно, сыновья-то его, фёдоровы, как подрастут, так же вертеться будут?.. Не шибко думал в своё время Басманов о женитьбе, но женитьба — дело такое, мало кому её избежать удаётся, даже ежели и душа к ней не лежит. Особливо коли у отца ты сын единственный, и все мысли его прежде о том были, как царю тебя, будто невесту на выданье, сосватать, а теперь — о том, чтоб род ты продолжил… может, он, отец, и перед государем словечко замолвил, попросил сыну невесту подыскать… А государь — что государь. У самого царица была, и девок без счёта; и страсть к Фёдору тому не мешала. Поди, думал, что милость великую любимцу да полюбовнику оказывает, племянницу первой своей, любимой, покойной царицы Анастасии ему сватая. А подумать, то так и было: Варвара Сицкая — и царицына племянница, и дочка княжеская, Басмановых-то родом всяко выше, а государя с детства дядюшкою звала… Что ж, обвенчали их по слову государеву; жена как жена, всяко не хуже иных, а поди, и получше. Может, бывают девицы и покрасивше, да никогда Фёдор особо по девицам не был, хоть из них и мало не каждая в охотку бы к нему на перину запрыгнула; а хозяйкою Варвара доброю оказалась, даром что молода, видать, не только прясть да ткать её в тереме родительском обучали. И сыновей двоих Господь послал, и живут — пусть без страсти меж собою особо, а всё ж и без склок. Вон и попы даже говорят, что в супружестве это главное. Усмехнулся Фёдор, наставления поповские вспомнив. Грех-то содомский они осуждают, а государю, да и ему самому за государем вослед, слово дурное молвить не смеют, государь в гневе не то что простых попов — митрополита не пощадит, прости Господи… Да и Фёдор — чего уж там, своею волею али государевой, а всё ж так и так грешен. А юродивая девчонка вон сразу подметила, что он от крови устал. Юродивая, оно и видно; вон Василий Блаженный тоже много чего царю-батюшке говорит, а тот, бывает, брови насупит, а только того и гнева… Мелькнуло в уме: может, к себе на подворье Машку юродивую свезти? Варвара, поди, рада будет приветить да обиходить, а может, и приютить. Петька, старший сын, подрос уже, может, и поиграть захочет; с детьми челядинцев водиться — то одно, а юродивая даром что сама ещё девчонка совсем, а может, и умного чего сыну скажет. Через юродивых Господь да святые говорят. Нет, сперва надобно к царю поспешать. На своё-то подворье Машку можно и отвезти, но это ещё успеется. Да и обещал он ей царский терем показать, разве нет? А Машка тем временем снова на коне заёрзала, иконку свою к груди прижимая. Хихикнула. — Говорят, такие, как ты, — чёрные ангелы, Сатаною посланные… Дураки! — Дураки? — Фёдор усмехнулся. — Значит, не чёрные ангелы мы? — Не… Вы — люди. Просто одни от крови уже устали, а другие нет… И затихла, перестала хихикать да улыбаться. И хорошо; может, и правду она всё говорит, а только от правды той всякий раз мороз по коже. Верно, и государю так-то вот с Василием Блаженным толковать… Долго ли, коротко ли, доскакали и до подворья царского. Спешился Фёдор, снял с седла Машку, бросил конские поводья холопу. На кухню её, что ли, сперва отвести? Да велеть, чтоб накормили? Но едва успел подумать об этом Фёдор, как склонился, шапку сняв, в низком поклоне: завидел, что идёт к нему шагами широкими сам государь. Нешто соскучиться успел — али просто так из дворца вышел?.. — Здрав буди, царь-батюшка… — почтительно промолвил. — Ну, здравствуй, Федюша, — весел и добродушен голос у государя, и об опальнике, на чьё подворье Фёдора с отрядом посылал, не вдруг вспоминает — видно, в настроении добром. — А это кто? — Юродивая это, государь, — выпрямился Басманов, глянул в огненные очи царёвы под бровями густыми. — На подворье боярина опального подобрал, не взыщи, царь-батюшка… — И верно сделал, что подобрал, — твёрдо Иоанн промолвил. — Юродивых обижать грех… Ну что, — и к Машке с высоты росту своего немалого наклонился, руку на плечико ей положил, в лицо заглянул да улыбнулся ласково, — как кличут-то тебя, краса-девица? Машка в ответ разулыбалась. Юродивая как есть — вовсе не боится; а может, и уразуметь не может, кто перед ней. Фёдор-то в её возрасте всяко бы уразумел, да и его сыновья уразумели бы такоже. Чай отцами как следует обучены. — Да какая я краса, дедушко? — Машка весело говорит. — Машкою кличут. Как Божью матушку. Подняла голову, взглянула на маковки разноцветные терема царского, в свете дня предзимнего ярко сверкающие. — Домик у тебя, дедушко, красивый… Прошла по лицу Иоанна будто тень воспоминаний давних. Выпрямился он, призадумался на миг — да и вынул осторожно машкину ручонку из ладони Фёдора, в своей длани сжал. — А хочешь, Машенька, я тебе свой домик покажу? А юродивая знай улыбается. — Покажи, дедушко… — Пошли тогда… Ты ступай, Федюша, покамест. Я за твоей юродивой пригляжу. Поклонился Фёдор вновь. Проводил взглядом шитую золотом царскую шубу и семенящую подле Иоанна Машку, да по своим делам отправился. Самолично водил Иоанн юродивую Машку по коридорам да палатам дворцовым. Сам на руках поднимал, ежели хотела она птицу диковинную, на стене нарисованную, али лик святой потрогать. И вспоминал, вспоминал всё, как родились у них с возлюбленной его Анастасией три дочери, три царевны. И всех их Господь во младенчестве прибрал, ангелами сделал небесными; ни одной им с супругою не оставил. И пусть важней для державы, чтоб у царя сыновья-наследники были, но — Господи, как же больно, стоит вспомнить лишь!.. Может, выросла бы хоть одна из царевен, да в мать бы лицом пошла, да он, на неё глядючи, Анастасиюшку свою чаще вспоминал, а так ведь — хоть и не забыл, а стираются черты любимые из памяти, оплывают, тают, как снег по весне… Может, верно в землях латинянских делают, что парсуны с живых людей многогрешных, будто с угодников святых, пишут? Хоть и непотребство это, а — как ещё черты милые, любимые в памяти годы спустя сохранить? За что караешь меня столь сурово, Господи? Что свершить успел столь ужасного — особливо до того ещё, как забрал Ты у меня и сына-первенца, и троих дочерей, и вослед за ними жену любимую, советчицу верную? А коли покарал Ты меня заранее за грехи мои нынешние, так и не обессудь, не взыщи, Господи, что днесь их творю… Федька Басманов, слабость моя телесная и душевная, поначалу ровно как Анастасия покойная на меня глядел. Таким же взором — светлым, безгрешным, беспримерно любящим. Он ли меня во грех ввёл али я его? Всё так же прекрасны синие очи его, и страстию грешною я к нему и ныне пылаю, и верен он мне, знаю, но — с Анастасии взором федькин взор более не схож… Думал обо всём этом Иоанн, Машке юродивой палаты показывая да о том толкуя, что на стенах и на потолках нарисовано. Вспоминал дочерей, во младенчестве умерших, да жену покойную; куда более, кажется, вспоминал, нежели в годы последние. — Дедушко, — машкин голосок вновь прозвенел, — а зачем тебе домик такой большой? — А что, — усмехнулся царь, — не нравится домик? — Нравится. Красивый. Только большой очень. — Так я ж не один здесь живу. Многих привечаю. — Тогда правильно, — Машка кивнула. — Трапезничать скоро пора, — промолвил Иоанн, глянул в окошко, сощурился на лучи, разноцветными осколками слюды отбрасываемые. — Обедать со мной будешь? — Буду, дедушко… Я тоже кушать хочу. К трапезе велел Иоанн Машку нарядить пуще знатных бояр дочки, и, верные приказу, достали слуги из кладовых одежды богатые, что обычно только на дочерей царских в детстве и надевают. Усадил царь девчонку юродивую, вопреки всяким обычаям, прямо к себе на колени да со своего блюда взялся и потчевать. Фёдор Басманов — как водится, вино царю подливавший, — как и все прочие ближники, знать не знал, что за блажь государю в голову пришла; печалью же о дочерях умерших даже с ним, как и ни с кем другим, Иоанн не делился. Но — государь есть государь; и воля государева — закон, и государева блажь — такоже. И подобной-то блажи, чтоб юродивую сиротку пестовать, на Ивана Васильевича ни на чьей памяти ещё не находило, но уж коли нашла — никто и взгляда косого не посмел бросить, и с соседом перешепнуться. Фёдору же казалось, что самую малость он государя своего понимает — а и даром, что ли, как никто к нему близок? Заглядывал и он в машкины чистые, светлые, прозрачные очи, и коли ему помстилось, что в душу самую они глядят, пуще ликов святых с икон, то, верно, помстилось и государю. И он ведь девчонку на подворье боярском, обречённом, не бросил, во дворец царский привёз, хоть и не водилось за ним сроду излишнего милосердия да человеколюбия; верно, и государю тоже что-то в ней увиделось, что милостив столь сильно. А и не жалко. Пусть юродивая одеждам богатым да яствам лакомым порадуется; поди, думает, что в кущи райские попала. А ему-то говорит: от крови, мол, ты устал. А и впрямь устал, а вот и откуда девчонке юродивой о том ведать? Никому ведь слабость свою душевную, невесть откуда взявшуюся, не казал… А царь тем временем Машку ласково спрашивает: — Ну что, Машенька, нравится тебе в домике моём? Кушанья хороши ли? Засмеялась Машка. Завертелась на коленях царских, парчой дорогою обтянутых. — Всё нравится, дедушко! И кушать тут вкусно. — А хотела бы, — вновь Иоанн вопрос задаёт, — в таком домике всю жизнь жить? Кушать вкусно, одежды красивые носить? И впрямь блажь у царя-батюшки, Фёдору про себя подумалось. Но — коль и приставит он к девчонке мамок да нянек, коль и вырастит её, будто боярышню, так нешто не его на то государева воля? А казна уж всяко от юродивой Машки не обеднеет. И вновь: не он ли, Басманов, и сам готов был Машку эту к себе домой свезти, жене и детям показать? Да не прочь был, ежели бы Варвара её и опекать взялась? А Машка призадумалась чуть. Носик остренький сморщила. — Не, — подумав, говорит. И головой помотала — даже очелье детское, драгоценное, руками сенных девок заботливо надетое, набок съехало. Засмеялся царь. — Отчего же, — говорит, — нет-то? Нешто не любо? Сама же сказала, что всё нравится. — А и нравится, — Машка согласилась. — Только одёжки-то — красивые, а тяжёлые… И много здесь кто от крови устал, — подняла вдруг головку, взглянула в лицо Иоанну, — и ты, дедушко, тоже устал, а многие-то и не устали, мало им ещё… И Божья матушка сюда не приходит. Потемнел Иоанн лицом. Но не гневен — а будто тоже призадумался. Серьёзно на Машку смотрит. — Неужто, — тихо, ровно спрашивает, — и впрямь не приходит? — А может, и приходит, — Машка ему, чуть помолчав. — Только я того не чую. Видно, коли приходит, так редко. Замер на миг Фёдор за плечом царским, напрягся, будто перед битвой. Вот прогневает сейчас девчонка глупая Иоанна — и ведь жаль дурочку, не ведает, что говорит… Но — не грозен нынче царь. Тих сделался да будто чуть печален. — Может, и права ты, — говорит. — А что одёжки тяжелы — истинно твоя правда, чем богаче, тем тяжелее… — Да, — Машка согласилась. — У тебя, дедушко, тяжелее всех. — И вновь правда, — усмехнулся царь в бороду. — Ну что, сыта? Всем довольна? — Сыта, дедушко… Всё хорошо. Улыбается царь. — А может, останешься всё же в домике моём жить? Как вырастешь, дам тебе приданое богатое, выдам замуж за молодца доброго, а захочешь — так хоть бы и за князя… А Машка нахмурилась. Сильнее головой замотала. — Не, дедушко… За князя не хочу. Я хочу туда, куда Божья матушка почаще приходит. Я люблю, когда она приходит. Она со мной разговаривает, рассказывает всякое интересное. Не сдержался Фёдор. Склонился к Иоанну — кудри чёрные по виску царскому мазнули. — Дозволь, государь, молвить… — Говори, Федюша, — царь благосклонно отвечает. — Может, ты присоветуешь, что с Машенькой нам делать? — Может, государь, и присоветую… Юродивой её кличут, так нешто юродивым замуж идти след? А вот жена моя, Варвара, не столь давно на богомолье в монастырь женский ездила, так всё нахваливала, какая там святость да благодать. Жена-то моя Бога чтит, даром бы такого не молвила. Уж не свезти ли туда Машку да не повелеть монашкам словом твоим государевым, чтоб будто о княжне о ней заботились? Коли ты ей добра желаешь, государь, а ей хочется туда, куда чаще Божья матушка приходит… — А и верно, Федюша, — Иоанн согласился. — Не только красив ты у меня, а? И молвить дельное можешь… Вот ты и свези, коль вызвался да Варвара твоя монастырь тот знает. А уж вклад-то я передам богатый, заместо приданого… Что, Машенька, — и вновь юродивой в лицо заглянул, — поедешь в монастырь к сёстрам святым? Коль захочешь, так постриг потом примешь, а коли Господь не велит — так вырастят тебя монахини и живи снова в миру. — Поеду, дедушко, — закивала Машка, развеселилась, разулыбалась. — Туда Божья матушка точно придёт. — А ты-то почём знаешь? — вновь усмехнулся царь, а Машка ему только шире улыбается. — А я просто знаю. Я туда и иконку свою свезу, там молиться буду… — Ну добро… Ладно, коль наелась, так ступай, погостишь у меня пару деньков, а потом Федяшка тебя и свезёт. Человеки! Отведите к мамкам, пусть забавляют… Машка, спрыгнув с царских колен, задержалась чуть, прежде чем уйти. Помедлив чуть, коснулась ручонкой иоанновой длани. — А ты не грусти, дедушко… Может, к тебе Божья матушка тоже придёт. Вдруг поймёт, что ты от крови уже устал. Пробежала тень по лицу царя. Отвёл он взор от лица юродивой, от улыбки её блаженной. — Может, и придёт… Ладно, ступай, ступай. Не бойся, я велел с тобой хорошо обращаться. Коли надо будет чего, так проси, ни в чём не откажут. Машка кивнула и мало не вперёд слуг вприпрыжку из зала убежала, в платье длинном, непривычном, кое даже не подхватить толком, путаясь. Проводил её Фёдор взглядом. Не меньше царя сомневался он, что заглянет во дворец сей Богородица. Несколько дней спустя повёз Басманов Машку по государеву приказу в женский монастырь. Двое холопей с ним ехали, вклад царский везли. Боялись в монастырях визитов опричников иоанновых, но коли приехал с добром да с богатым вкладом — тут уж косо смотреть не будут, тут и игуменья благосклонно улыбнётся. Дары-то царские, поди, и из рук царской Федоры незазорно принять… Перед тем, как вновь на коня вспрыгнуть, положил Басманов Машке руки на плечи, прощаясь. — Ну, не поминай лихом… Молись за меня, что ли, иногда. — Почему же иногда? — Машка серьёзно спрашивает. — Всегда буду. И за тебя буду, и за дедушку, что кормил вкусно. А ты бы это… — и тронула вдруг, подёргала чуть за рукав, — ты бы от дедушки ушёл. — Что? — переспросил Фёдор, и похолодело всё внутри, и за шиворот будто воды ледяной из полыньи плеснули. — Что ты говоришь такое? — Да вот что думается… Дедушка-то хороший. И тебя любит. А ты бы ушёл. А то беда случится. — Ладно, — потрепал её Фёдор по голове, выпрямился, взялся за поводья. — Ехать мне надо. — Ага, — Машка кивнула. — Я молиться буду, не бойся. И жить станешь, так буду, и коли помрёшь, так буду… Усмехнулся Басманов — а по хребту так и ползут будто капли воды ледяной, стылой. — А с чего бы мне помирать-то? — А вдруг… Все помирают. Берут вдруг да помирают. Господь-то и забирает. — Так ты ведь всё едино не доведаешься, ежели я помру? — Я-то? Я-то доведаюсь… Мне Божья матушка скажет. Подумал Фёдор: и впрямь, все мы смертны. Все под Богом ходим. А с юродивой, может, и впрямь Богородица разговаривает… — Добро… Ежели помру, так тоже молись. Так они с Машкой и распрощались. «Ты бы ушёл. А то беда случится». Ехал Фёдор Басманов обратно ко двору царскому, и всё слова Машки юродивой из головы у него не шли. Беда? Какая беда? С ним-то, с тем, кого Иоанн пуще всех на свете любит? А коли и беда… Ты бы ушёл, говорит. Ей-то, юродивой, легко такое вот говорить, а ему что? Куда ему уйти — от клятвы опричной, от любви царской? И захотел бы — так не уйдёт ведь. Даже если… даже если права Машка. Если и впрямь беда случится. И хоть как от крови устал… Тряхнул Басманов поводьями и в галоп коня своего пустил.