Отражение

      Агент Лисарди и доктор Сильверман всегда появлялись в Каноссе одновременно. Первый — чтобы вышибать дерьмо и информацию из всяких вороватых или чересчур любопытных паскуд, а второй — чтобы не дать этим паскудам сдохнуть раньше положенного.       Вилла Каносса стояла на восточном отшибе Сьюдад-Хуареса, и находилась в собственности у владельца одной из крупнейших марихуановых плантаций. Сальвадор Кастаньеда, мужик весёлый и гостеприимный, ратовал, к тому же, за честность и справедливость, а потому позволял свозить воров, предателей и прочих ушлёпков в каменно-бетонный подвал Каноссы, где им оказывали соответствующий приём. Кастаньеда был последним мексиканским гражданином, которого могли бы упрекнуть в подобной деятельности, ведь влиятельного патрона прикрывали со всех сторон, а его счета в местных банках говорили о том, что этот клиент не иначе как кормит половину страны.       Каносса неспроста звалась таким именем. Сальва окрестил свой дом в честь древней итальянской крепости, где, как говорят средневековые летописи, почти девятьсот лет назад встретились римский папа, одержавший верх в борьбе с императорской властью, и германский король, пришедший к нему покаяться в своём сумасбродстве. Солдаты мексиканской наркомафии, что гордо звались рэбаньо¹, может, и не грозили ворам, предателям и прочим прорвам отлучением от церкви, но всех пойманных ублюдков привозили в современную Каноссу и сажали в подвал, где они отвечали за свои преступления против Хуареса. Что поделать, Средневековье прошло, а в новые времена и каяться надо по-новому.       Рохелио Лисарди был сотрудником ФУБ², командиром секретной полиции Хуареса и действующим офицером разведки. Команданте³ Лисарди — так звали его и рэбаньо, и другие федеральные служащие. Должность позволяла ему быть на короткой ноге с самим боссом, которому агент регулярно докладывал, как идут дела на улицах. Он организовывал Хуаресу защиту от облав сверху и делал всесильные удостоверения с золотой тигровой эмблемой, поэтому в доме Сальвадора Кастаньеды его всегда встречали учтиво. А кроме того, Лисарди был чрезвычайно сведущ в искусстве допросов с пристрастием. Он не просто пытал ублюдков в подвале Каноссы, но был специально обучен этому в Школе Америк⁴. И Лисарди соврал бы, сказав, что не любит свою работу.       Гектор Сильверман был американским хирургом. Парни из рэбаньо купили его где-то в Техасе. Могли бы и пристрелить на месте, ведь он облажался, не сумев как следует заштопать раненого в Штатах охотника Бруно, за чем доктора, собственно, и сдёрнули из его чистенькой богатой больнички. Но Сантьяго Монтейеро, специалист по психоанализу, поддерживающий тесную связь с рэбаньо, вступился за своего дружка; он и Гектор, как выяснилось, вместе учились в университете. Благодаря вмешательству Санти, у дока появился выбор: или он будет прикрывать и штопать их ребят у себя на севере, периодически катаясь в Мексику по особым профессиональным поручениям, или его убьют. И Гектор, пораскинув своими выдающимися мозгами, согласился работать на Хуарес.       У рэбаньо, конечно, были свои врачи в городе, но одно дело — вырезать бандиту аппендикс, и совершенно другое — поправлять после пыток здоровье смертника, сидящего на цепи в подвале Каноссы. А кроме того, любой мексиканский medico мог оказаться подставным, и с потрохами заложить Кастаньеду. А Сильверман не только висел у них на крючке, но и, как законопослушный иностранец, был заведомо в нейтралитете, ни на кого не шпионил и ничего такого не выкинул бы, поэтому осматривать и латать заложников зачастую вызывали его. В этом, собственно, и заключалось особое профессиональное поручение.       Завершив своё кровавое дело, Рохелио Лисарди частенько зависал у Кастаньеды до поздней ночи, поэтому они неизменно пересекались с Гектором, когда тот заступал на внеурочную смену в другой стране. Его привозили от границы с завязанными глазами, чтобы он не смог выйти на Каноссу самостоятельно, и таким же образом переправляли обратно.       В первые их встречи Гектор казался каким-то остолбеневшим. Двигался медленно и отрывисто, как механический прибор, который периодически глючит, смотрел на ребят с опаской, а говорил и отвечал односложно, и не от того, что плохо знал испанский. Оно и ясно, ведь его здорово подкосило от встречи с немыслимым для него беззаконием, в котором Гектор вынужден был принимать непосредственное участие. Вылизанный больничный кабинет, пахнущий хлоркой и прочей дрянью для дезинфекции — не ровня грязному подвалу с брызгами каждый раз новой крови, где было приковано к стене истерзанное тело ответчика, исходящего воплями и стенаниями.       Разумеется, Гектор не знал, что ему всякий раз приходится устранять последствия искусной жестокости Рохелио. В ином случае, Лисарди вряд ли смог бы расположить Сильвермана к себе, чтобы тот расслабился и согласился нанести команданте вполне обыкновенный приятельский визит. Не знал доктор и того, что агенту Рохелио нравится трахать белых. Только трахать, ведь ничего другого поганые грингос не заслуживают. Лисарди успел хорошо изучить этих ублюдков в Двух Америках. Все они трусливые, загребущие, зажравшиеся скоты. Даже для ебли подходил далеко не каждый, ведь среди белячков, к тому же, решительно преобладали отъявленные уроды. Но Гектор ему подходил. Ни в коем случае не нравился, ибо агент Лисарди уже давно разучился испытывать человеческую симпатию, и никогда не умел заниматься любовью в здоровом понимании. Он трахал тех, кого ненавидел, и в актах обладания искал лишь отражение своего превосходства. Секс и допрос с пристрастием были для него примерно одним и тем же. Как личность, Гектор ему даром не сдался, но вызывал желание утвердиться за его счёт — не мучительное и навязчивое, так что можно было и внимания не обращать, но достаточно уверенное и постоянное, чтобы оказать гринго честь и попробовать его нагнуть.       Помимо банальной приятной наружности, доктор обладал также свойством, неизменно притягательным для Лисарди: привыкнув к своему новому трудоустройству, Гектор стал держаться исключительно отстранённо и профессионально, всем видом показывая, что Каносса, рэбаньо и команданте к нему не относятся. Ну конечно, он для такой тусовки слишком крутой и зажравшийся. Агент Рохелио любил наблюдать, как из-под таких равнодушных и серых масок под его гнётом вырывается что-то живое, чувствительное и страдающее. Подобные откровения были решающим, неотделимым от его службы аспектом. Чужая воплотившаяся уязвимость была для Рохелио знаком качества выполненной работы. Что может быть лучше, чем сломленный человек, который сперва мнит себя крутым хреном, а уже через час «общения» с агентом льёт слёзы и зовёт мамочку.       В тот вечер, в Каноссе, когда они снова встретились с Гектором, и снова промелькнула запальчивая мыслишка в тумане лёгкого хмеля, Лисарди подозвал доктора и усадил его рядом с собой на угловой диван в просторной, богато отделанной кухне. Якобы выпить вместе, — может, даже на брудершафт — но на деле Рохелио хотел ещё раз как следует его рассмотреть вблизи, чтобы решить наверняка, стоит ли задница этого гринго всех моральных усилий. Агент не собирался потакать своему желанию открыто и напролом. Если уж действовать, то спокойно и методично. Чтобы потом, когда всё закончится, доктор никого, кроме себя, не мог обвинить в том, что произошло в доме, куда его никто не тянул силком.       Пить доктор отказался, — у него-то, мол, нет водителя, как у Лисарди, а ему ещё кучу миль чесать от границы — но рядом всё-таки уселся. Полу-боком, чтобы прислониться к диванной спинке. Растёр переносицу, склонив голову, и бессмысленно уставился в стол.       Команданте говорил по-английски не хуже любого гринго, над чем постаралась Школа, но не ощущал желания использовать их уродский угловатый язык в разговоре с доктором. Пусть лучше Гектор перестраивается на переливчатый латиноамериканский диалект испанского, раз он такой умный.       — Тоже устали, как собака, а, док? — спросил Лисарди, чтобы обозначить точку соприкосновения их с доктором так называемых интересов. Он и сам недавно окончил смену, и каменные костяшки правой руки, которыми он самозабвенно изъездил рожу ответчика, нещадно ныли.       — Насквозь меня видите, — невесело усмехнулся Гектор. Определённо, следовало сделать его слова пророческими.       Как и агент, успевший сменить заляпанный кровью «рабочий» прикид на более представительный, Сильверман был в рубашке и костюмных брюках. Чёрный шёлковый галстук он, видно, только что снял, и неторопливо его сворачивал. На правой руке кольцо — вдовец, значит. Неплохая почва для манипулятивного хода. Наряду с родителями, жёны и дети, живые или мёртвые, всегда прошивают насквозь, если говорить о них в правильном ключе; поэтому Лисарди благоразумно не стал обзаводиться ни тем, ни другим. В мире полно таких же, как он, палачей, которые, пожелав предъявить ему за связь с наркобаронами, не преминут уничтожить самое дорогое. А ещё, команданте не хотел обрекать ни одну, даже белую женщину на регулярные встречи со своим деспотичным способом выказывать привязанность. У него была возможность соблазнять баб, ведь многим дурочкам нравился рослый, плечистый бородатый федерал с гривой чёрных кудрей, красиво скошенным ровным носом, пронзительным обсидиановым блеском в хищническом разрезе глаз, а самое главное — с кучей бабла. Но Лисарди не использовал свое брутальное обаяние и достаток в подобных целях. Женщины слабы, и будут ломаться под его гнётом одна за одной. Не было у него решающей ненависти к женскому полу, но и любить их Рохелио не умел. Всё, чем он жил, и из чего состоял, делало его непригодным к созданию семьи. Он не встречал достойного примера счастливых союзов в том возрасте, когда закладываются пожизненные характеристики, и был не способен построить то, чего никогда не видел. В его сознании, понятия любви, нежности и всего остального, что можно разделить на двоих, с детства были безнадёжно искажены, а в зрелом возрасте их окончательно перекрыло клеймо палача.       Гектор был примерным ровесником сорокалетнего агента. Может, помладше на пару лет. Не такой высокий, как Лисарди, и заметно компактнее его в груди и плечах, но статный и хорошо сложенный. Очень белокожий для коренного техасца, со впалыми щеками и сглаженными изящными скулами. От природы вулканический шатен, Гектор успел разжиться изрядной примесью чистого серебра на висках, и в аккуратных усах с лёгкой бородкой тоже едва заметно сквозила закрашенная седина. Бледно-голубые глаза из-под тёмных бровей смотрели пристально и задумчиво. Было в нём что-то загадочное и очень печальное. Лисарди решил, что будет интересно распотрошить его и дознаться, почему он такой унылый и раздражающий.       Агент закурил, и доктор последовал его примеру. Рыжий огонь сверкнул отражением в его голубых глазах, и они стали похожи на газовые конфорки, когда Рохелио поднёс свою зажигалку к гекторскому красному «Честерфилду».       — Знаете, кто я? — спросил Лисарди, не заговорщически или с угрозой, а так, для справки. Не помешает уверенность, что никто из парней его случайно не заложил. — Помимо того, что я пьяный мексиканец.       — Полагаю, передо мной команданте Лисарди, — выдав нервный смешок, отозвался Гектор. — За тигровыми корочками — это к вам.       — Пьяный мексиканец с тигровыми корочками, всё верно, — Лисарди расслабился. Доктор не знает, кто каждый раз подкидывает ему работёнку. — А ещё, у меня найдётся парочка лишних водителей. Если в следующий раз я предоставлю вам извозчика, вы не откажете мне в компании?       — Ого, — совсем по-юношески удивившись, вскинул брови Сильверман. — Вы не оставляете мне выбора, команданте Лисарди. Буду должен.       — Да бросьте. Этим остолопам мой департамент платит. Бедняги. Надо же было подписаться на такое дерьмо. День и ночь на колёсах.       — И без капли виски.       — Точно. Знаете, а я ведь никогда не болтал с врачом. Ну, знаете, чтобы просто так, а не про свой остеохондроз.       — Ничего интересного — мы все состоим из цинизма, занудства и вечной усталости, — Гектор тоже слегка расслабился, и напряжённая линия его плеч смягчилась. В последний раз затянувшись, он загасил бычок в пепельнице.       — Вот и проверим. Так, когда я смогу сделать из вас пьяного гринго?       — Хоть завтра, — Сильверман впервые улыбнулся не настороженно. Глянул на часы на левой руке. Правша, скорее всего. — Если не возражаете, я поеду, команданте Лисарди. Завтра ещё работать.       — Ради бога. И отоспитесь нормально, док. Вы бледный, как французский плантатор.       — Должно быть, это у вас ругательство, — Гектор протянул ему руку. — Буду рад развлечь вас врачебной болтовнёй.       Кисть у него тоже была прямо-таки врачебная: довольно крупная, твёрдая и красивая. Оно и ясно, ведь он этими руками и шьёт, и режет, и в кишках рыскает. Зарабатывает, в общем. Как и Лисарди своими, грубыми, жёсткими и горячими, как нагретые на солнце доски. Несомненно, руки хирурга попортить проще, чем руки палача.       Рохелио был, в общем-то, рад осознать, что доктор с готовностью пойдёт на контакт. В Каноссе его не то, чтобы не любили, но среди рэбаньо Сильверман был чужим. Бледный, чересчур интеллигентный и далёкий от преступности и разбоя, он не выказывал энтузиазма, смотря на чужие страдания, и не производил впечатление парня, который сможет стать для здешних чертей верным энергичным подельником. Выёбываться меньше надо, от этого все проблемы. Лисарди руководствовался своими целями, но при этом был чуть ли не единственным, кто изъявлял желание выпить с ним и пообщаться о чём-нибудь, помимо истерзанного тела в подвале. А Гектор смертельно нуждался в отвлечении от своих мрачных обязанностей. Человек он, к своему несчастью, не злой, не жестокий и не беспринципный, в отличие от основного контингента картеля Хуареса. Подыхать, как ненужный свидетель, он отказался, но то, на что он подписался, убивало его точно так же, просто медленнее и больнее. И Лисарди мог предоставить ему убежище от ужаса и тоски. Ненадолго, разумеется, и за последующее вознаграждение.       На следующий день Гектор, деловая падла, к нему не поехал — мол, с утра у него операция, и надо успеть просохнуть. Зато разговорился так, что запоминай да радуйся. Команданте был доволен как кот, утверждаясь в своей непревзойдённой способности развязывать языки.       Доктор, оказывается, был ветеран, и год прослужил во Вьетнаме. Там же сгинула и его врачиха-жёнушка от какой-то болячки, вот ведь ирония-то. После этого Сильверман, по собственному признанию, так и не смог собрать себя по кускам, путал безымянные пальцы, раз от раза надевая кольцо на левый, и глушил подозрительные рецептурные препараты. Может, уже и торчал на них. Спасения искал в работе — той, что в клинике, ясное дело. Доктор Сильверман — хрен выговоришь, зато звучит по-королевски строго и внушительно. Только кадру под таким именем и стоит занимать пост главы хирургии, на который Гектор претендовал у себя в больнице, и число голосов, отданных в пользу его кандидатуры, активно росло с каждым днём. Стоило отдать ему должное: он тоже очень любил своё дело, вгрохал в своё образование несметное количество сил, времени и бабла, и работал на износ, как тягловая лошадь. За таким непрерывным совершенствованием весьма часто кроется стремление избежать всего, что находится за пределами твоего призвания. Иными словами, стремление только работать и перестать жить. Лисарди знал, о чём говорил.       А вот курирование обречённых ублюдков в Каноссе, как Рохелио верно догадывался, было для него настолько болезненно, что Гектор пока ещё почти ничего не чувствовал — так бывает, когда отрубают руку. Сначала только дьявольски страшно, не больно. А потом, когда нервы проснутся, захлестнёт убийственная волна, да так, что сдохнуть захочется, лишь бы уйти от страданий. Сильверман говорил, что срыв уже бродит где-то поблизости, и не представлял, как будет справляться, когда его накроет. Может, агент как раз этот срыв и приблизит. Ну да раньше начнётся, раньше закончится.       Лисарди, в свою очередь, не делился с ним ничем действительно сокровенным, но умело преподносил всякую незначительную хрень из своей биографии так, будто ничего важнее на свете нет. Рассказывал доктору о своей службе в секретной полиции, нахваливая доблестных сотрудников ФУБ, словно они не были скопищем продажных зверей, заимствующих техники у гестапо. Делился мотивами беззаветной преданности своей стране, жаркой, диковатой, окровавленной Мексике, за которую он был готов умереть, что, впрочем, не было ложью. Выдумал себе тяжёлый разрыв с возлюбленной, хотя баб он к себе сроду не подпускал, и вполне натуралистично убивался относительно того, что не обзавёлся детьми, хотя это было решение вполне сознательное. Последнее сработало на ура: Гектор детишек любил, хотя и смирился с тем, что свои у него вряд ли будут. Вступать в брак повторно он не планировал, и жене своей не изменял, так что даже на бастардов рассчитывать не приходилось. Душу и сердце он отдавал своим ординаторам, и готов был рыдать от боли и нереализованной отцовской нежности, когда молодые врачи возвращали его усилия в виде доверия и успехов. Как мило. Прямо до блевотины.       Когда к ним присоединялись рэбаньо или хозяин дома, Лисарди и Гектор, не сговариваясь, переводили разговор в нейтральное «мужицкое» русло. И Сильверман скрывал свои чувствительные, израненные места, включаясь в обсуждение тачек, резины, гулянок и женщин. А потом, отделавшись от третьих лиц, они опрокидывали по текиле, и Гектор вновь становился настоящим и уязвимым. Не на все сто, конечно, но сквозь прутья его самолично возведённой защищающей клетки можно было увидеть, как расхаживает внутри что-то живое, чувствительное и страдающее. Рохелио нравилось видеть, как его мягкая пытка растворяет чужой холодный барьер и вытаскивает из доктора всё самое огнеопасное. Ему не было дела до важности переживаний Сильвермана для него самого, но ими можно сильно прижать, надавить, заставить, чтобы окончательно сорвать маску. А всего-то и надо было делать вид, что тебе не насрать. Агент почти жалел собеседника за его излишнюю откровенность; для взрослого мужика, Гектор был чересчур доверчив.       Док был едва ли не счастлив возможности отвести душу в этом волчьем логове. И на третий день, разобравшись в подвале со всем дерьмом, что оставил после себя Лисарди, он сразу же осмотрелся в поисках агента. Рохелио ждал его за игорным столом в общей комнате, и сегодня был решительно настроен залезть симпатичному доктору в его костюмные брюки. Разведческая выдержка — вещь твердокаменная, однако Лисарди не ручался, что протянет ещё хоть день, выслушивая его нытьё, полезное для дела, но раздражающее до шипения. Да и ответчик вряд ли столько продержится.       — Пусть доктор сдаёт, — распорядился Лисарди, и парнишка из прислуги Кастаньеды, бывший у них за крупье, недоверчиво всучил гринго покерную колоду.       — Да запросто. У меня сегодня рука счастливая — сложные кишки починил.       Стол принял нового игрока радушно; команданте пользовался в Каноссе заслуженной популярностью, а Гектор стал кем-то вроде его протеже.       — Знаешь, какой у нас план? — хитро сощурившись, агент сдвинул свой стул левее, чтобы док, умело перетасовав и сдав карты, вклинился между ним и громилой Касамаресом.       — Для начала, я сделаю тебя в покер, — вымученно рассмеялся Гектор. Видя, что творят в подвале с полуживым ответчиком, он явно не ощущал ни искреннего желания веселиться, ни азартного рвения сбросить стрит-флеш. Доктор казался ещё бледнее, и голубые огоньки в глазах едва тлели, даже когда агент снова подкурил ему своей зажигалкой.       — Ну, это не гвоздь программы. Потом мы нажрёмся. Я с горя, а ты с радости. А потом мы поедем ко мне и нажрёмся ещё сильнее. У меня есть вискарь, который намутили грингос, тебе понравится. И не вздумай затирать мне про свои ненаглядные кишки. Завтра выходной.       — Как раз прихватил мазь от твоего остеохондроза, — Гектор, как ни странно, не шутил. Да неужели. — Покажешь мне Дулле Грит⁵?       — Подарю, — хмыкнул Лисарди, и копия творения Брейгеля Старшего действительно не была самой ценной и значимой вещью у него в доме. Так уж в их кругу было принято — если сыплешь деньгами, что-то, да надо отстегнуть на наследие скульпторов и живописцев. Тем более, Гектор оказался любителем всякого музейного добра, так что слепое следование этикету богачей сыграло на руку.       Док действительно был хорош в покере, чему явно способствовала его задумчивая серьёзная рожа, но Лисарди его шулерские навыки интересовали в последнюю очередь. Агента в скором времени ждёт более значительный куш, чем все ставки, ушедшие в карман к Гектору.       С Кастаньедой они попрощались довольно быстро, и двинули к автомобилю Рохелио. Водитель уже ждал своего господина, и раскрыл перед ним заднюю дверь. Агент сперва усадил в салон Гектора с его переносной аптечкой и завязанными глазами, следом сел сам и задал своему извозчику направление при помощи шифра. Вслед за ними пристроилась машина с тремя вооружёнными телохранителями — мало ли, кому приспичит побеседовать с команданте примерно в таком же подвале.       — А у тебя мне можно будет видеть? — иронично спросил Гектор. Он знал, что рэбаньо никогда не доверятся ему настолько, чтобы позволить гринго пялиться по сторонам в их владениях, но Лисарди уже сделался для него кем-то получше рядового члена шайки головорезов.       — А Дулле Грит ты как собрался смотреть, ушами?       Ночью Хуарес оживал, так что по пути им довелось встрять в несколько пробок. Выпивший Гектор трещал что-то о здешней жаре и остроте такос, от которых, «по статистике», у каждого третьего мексиканца вырастает язва желудка, и Лисарди едва удерживался, чтобы его не заткнуть, уповая на то, что, чем больше доктор прочешет языком в машине, тем меньше коммуникативных ресурсов он довезёт до дома.       Немудрено, что Сильверман до последнего не замечал подвоха. Он его, собственно, и не искал. Справедливости ради, мужчины вряд ли первоочерёдно опасаются домогательств, когда приезжают в гости к новым приятелям. И Рохелио успешно закреплял иллюзию: пудрил ему мозги своим дружелюбием и позволял доктору называть себя Хелом. На севере частенько образуют урезанные формы имён, выдергивая средний слог. У Гектора тоже было резервное прозвище ещё со школы, собранное из первого слога от имени собственного и последнего слога от имени фамильного. Как только эти грингос ни изъебнутся. Гектор он, или Герман — всё одно, лишь бы посговорчивее был.       Уже в доме, Лисарди вернул ему зрение, как и обещал. Они поужинали, и Гектор сообщил агенту, что все высокопоставленные члены картеля Хуареса наверняка соревнуются между собой в количестве прислуги, над чем Рохелио только поржал про себя; Сильверман явно слабо представляет, как у них здесь всё устроено, ведь команданте только зачищал город от чужаков, и не считался одним из соучредителей. Доктор зачарованно притих, рассматривая Безумную Грету, идущую на штурм и грабёж в пасть ада, потом немного оживился, когда они открыли золотистый бурбон, и, в конце концов, снова принял свойственный ему отстранённый вид и задумался, крутя ободок своего кольца. А может, и не задумался, а просто залип после выпитого, или что-то неуловимое в доме команданте ужалило его травмированное сознание, и он будто бы отключился. Скорее, последнее: агент следил, чтобы док не нажрался, не имея желания трахать пьяное безвольное тело, да и к воздействию спиртного Гектор оказался устойчив, лишь бледные скулы очаровательно порозовели. Глаза у него отражали какой-то неведомый цикличный процесс, свойственный всем скорбящим, кто замыкался в своём аду и раз за разом переживал возвращение в день великой боли и страха. Если его посреди процесса так перемкнёт, придётся будить грубее, но сейчас Лисарди только несильно тряхнул его за плечо.       — Хватит с тебя бурбона.       Гектор очнулся и заморгал, стряхивая наваждение и обрывая свой цикличный процесс, словно бы выключив телевизор.       — Не обращай внимания. Меня иногда клинит.       — Это ничего. На-ка вот, подлечись, хочешь? — Рохелио показал ему железную шайбу, забытую кем-то из друганов. Интересно, наркоман он всё-таки, или нет.       — Только если это монпансье, — улыбнулся Гектор, зачёсывая пальцами свои седые виски. — Я так похож на торчка?       — Да не очень. Но мысля была. Когда ты про таблетки сказал.       — А. Да нет, я с них просто засыпаю лучше, и в голову не лезет всякое. Ничего весёлого. Что врач прописал, то и пью. На них можно подсесть, если загибать дозу, но я не хочу вылететь с работы. А ты, значит, так лечишься от остеохондроза?       — Да хрен там, — Лисарди действительно ни на чём не торчал, кроме, пожалуй, адреналина, и почувствовал раздражающий укол досады, что и доктора не выйдет прессануть темой употребления. — Белая дорожка скользкая. Сегодня ты король мира, а завтра срёшь под себя и гниёшь изнутри.       — Твоими бы устами, да лекции по ЗОЖ в армии проводить. Нет, серьёзно — у меня торчала половина подразделения. И ладно бы просто пузыри из слюней пускали. Так их накроет, и они давай по своим стрелять. Золотое время для практики, да простит меня бог. Никогда столько не оперировал.       — Не врут, значит, что Вьетнам — полное дерьмо. А ты правда циник, да?       — Я предупреждал.       — Ладно. Перезагрузись тут пока. Телик вруби, если хочешь. Пойду помоюсь, потом ты пойдёшь. Можешь взять бритву, там есть непочатая.       — Да у меня с собой. Мыльно-рыльное и бельё.       — Сразу, значит, планировал ко мне двинуть?       — С молодости привычка. Бывало, проснёшься неизвестно где.       Говорит, как настоящая шлюха. Хоть Сильверман и подразумевал под своей постоянной боевой готовностью лишь то, что в юности он не сидел на месте, шарахался по вечеринкам и невинно блядовал со студентками, Лисарди предпочитал думать, что доктор заслуживает быть выебанным.       Когда Гектор, наконец, вылез из душа, — полностью одетый, хотя агент утверждал, что тот может ходить хоть в трусах — Лисарди привёл в боевую готовность уже себя, размеренно массируя свою промежность через хлопковые штаны. Даже и не скрывал от доктора внушительный бугор, явственно прорисованный лёгкой тканью, пока Гектор растирал ему больную шею вонючей мазью. В худшем случае, тот бы просто посмеялся и вспомнил историю, как у него в самый неподходящий момент образовался стояк. Удобно, всё-таки, водить к себе именно мужиков, минимизируя все недопонимания, а когда они допрут, во что вляпались, уже будет поздно сдавать назад.       Другой ствол, большой угловатый Глок, агент сунул себе за резинку штанов. Пригодится.       Лисарди, конечно же, отвёл его к себе в спальню, и включил на стене бра — сделал интимный свет, так сказать. Гектор недоумённо посмотрел на агента, сказав, что не станет занимать хозяйское ложе, а Рохелио, в свою очередь, опять наплёл что-то про болезненный разрыв с возлюбленной, и теперь ему, мол, некомфортно спать на их общей кровати.       — Место невысказанной любви — это мне подходит, — с незатаённой тоской протянул Гектор. Агент, сделав вид, что роется в служебной сумке возле стола, дожидался, пока док разденется до белья, чтобы не тратить на это время. На нём оставалась ещё наполовину застёгнутая рубашка, когда Рохелио решил действовать, ведь Гектор так удачно развернулся к нему спиной, чтобы, в порыве самолюбования, глянуть в большое напольное зеркало.       Лисарди скользяще подступил к нему, перехватил его правую руку и под углом завернул за спину, как при аресте. Холодный Глок проник под рубашку и вжался в левый бок, под недавно зажившие рёбра, переломанные на собеседовании братом Бруно, не сумевшим смириться с тем, что босс принимает на службу убийцу его родной крови.       — Тихо, доктор, — Рохелио привлёк к себе вздрогнувшего от неожиданности Гектора. — Вы, помнится, изъявили желание развлечь меня.       — Это у вас тигровые шутки такие? — Сильверман, кажется, совсем не смутился, но и «шутку» не оценил. Шевельнул рукой, пытаясь освободиться, и Лисарди, извернув ему запястье, надавил покрепче. От боли Гектор инстинктивно подсел на коленях и снова выпрямился, поймав на выдохе вскрик.       — Если я нажму вот здесь, она сломается.       — Хел, что ты делаешь? — док, скорее, бесплодно разозлился, чем испугался всерьёз. А может, скрывал за возмущением подступающий страх. — Мне больно, чёрт возьми. Отпусти меня.       — Иди ложись, чтобы не стало ещё больнее, — распорядился Лисарди голосом, каким приказывал своим солдатам хватать на их улицах чужих барыг. Гектор занервничал, сделал попытку развернуть к нему голову — любому станет неуютно, если крепко сбитый мексиканский федерал заломает и будет дышать в затылок.       Глок мгновенно скользнул вверх, оцарапав бок, и ткнулся доктору под скулу.       — Я не сказал тебе вертеть башкой. Я сказал — иди ложись.       — Ты с ума сошёл? Убери ствол, — голос у него не дрогнул, но и руку свою он больше не дёргал. Выжидает, что будет, если не подчиняться. Такой же, как и все грингос, тупой и самоуверенный.       Агент с силой пихнул его вперёд, к кровати, и Гектор упал на грудь, встряхивая занемевшее запястье освобождённой руки. Безуспешно, но весьма технично ударил назад затылком, когда Рохелио зажал его под собой, двинул агенту локтём в сплетение. Будь док покрупнее, и возьми он размах поменьше, Лисарди задохнулся бы, а так лишь убедился в том, что стоит прибегнуть к агрессивному убеждению, — прижать, надавить, заставить — раз тупорылый гринго ему не даётся.       Агент был сильнее, и мог бы связать доктора проводом от торшера, чтобы разом избавиться от четырёх проблем в виде его брыкливых конечностей, а если будет орать, вставить кляп. Мог подмешать ему в бурбон кетамин, чтобы тот лежал смирно. Мог, в конце концов, просто врезать ему как следует, чтобы Сильверман перестал соображать и не мешал ему своим рыпаньем. Но годы службы жесточайшим инспектором не прошли для команданте Лисарди даром. Ему по статусу было положено уметь заткнуть и заставить расколоться, не травмируя себя разрушительными для суставов ударами, и не погружая распухшие, окровавленные костяшки в бадью со льдом после каждого допроса. Боль — это ещё не всё. Можно сделать человека покорным, не оставив на нём ни царапины, не используя наркоту и дав полную свободу действий. Он сам передумает сопротивляться. Важно лишь знать, за какую струну надо дёрнуть. А Гектор любезно указал ему на самые чувствительные аккорды своего естества.       — Хел, ты перебрал, — Сильверман брыкался, пытаясь ссадить с себя тяжёлую горячую тушу, под которой он едва мог дышать. Твёрдая, шершавая ладонь Рохелио влезла доктору между ног, и оказалась зажата между его крепких бёдер — дальше Гектор его не пускал, намертво стиснув их. — Убери руки. Не прикасайся ко мне. Прекрати, слышишь?       — Нет, док, это ты послушай, — со звериным ворчанием парировал Лисарди. — Мои руки тут не при чём. А вот твои…       Сжал правое запястье Гектора, вытянул ему руку, как приговорённому вору, и упёр дуло Глока аккурат в точеное сухожилие среднего пальца на тыльной стороне его пясти.       — Эта у тебя сегодня счастливая?       — Стой! Стой, не надо! — заверещал док, разгадав его замысел. Гектор, всё-таки, умный мужик, хотя и наивный, как чёртов щенок. — Не стреляй, не стреляй…       — Заткнись, — обе руки у Рохелио были заняты, но в вопросах временного обездвиживания без подручных средств полезнее всего — колени. Одним Лисарди прижал доктору шею, под последним позвонком, чтобы не сломать и не удушить, другим встал на прогнувшуюся под его тяжестью поясницу. — Слушай внимательно, доктор. Господин абдоминальный⁶ хирург. Уважаемый кандидат на должность главы отделения. Мамка четверых ординаторов, которые тебя боготворят. Без рук своих ты никто. Ещё раз дёрнешься, и я прострелю тебе кисть. А потом и вторую, если сильно захочешь. Пойдёт тогда в гору твоя спасительная врачебная карьера?       — Не надо, — прохрипел Гектор. Судорога свела его длинные гибкие пальцы, лежащие под прицелом, будто он собирался поймать в кулак прошедшую насквозь пулю. — Прошу, Хел, не стреляй.       — Даже парням ты будешь нахер не нужен без рук, — продолжал агент, наслаждаясь тем, как быстро угасает его запал. — Будешь просить пристрелить тебя, чтобы не мучиться.       — Хватит, Лисарди. Давай я просто уйду, ладно? Просто уйду. Я буду молчать, я всё сделаю, пожалуйста…       Что ж, радует, что он не настолько идиот, чтобы заставлять Лисарди выслушивать предложения в виде денег, которых у команданте было достаточно, чтобы купить десять шкур таких Гекторов, или угрозы пойти в полицию. Соображает, значит, что его и так прижала самая что ни на есть полиция.       — Никуда ты не уйдёшь. Мало того, что ты бухой, у тебя здесь даже тачки нет. Ты слышал, что я сказал. Больше повторять не буду. Следующее слово за меня скажет малыш-Глок.       Видя, что предупреждение подействовало, агент высвободил Гектора и тяжело уселся в основании его бёдер. Ствол убрал, но не далеко. Док стремительно подтянул к себе руку, как едва не утраченного ребёнка, и заложил кисть под грудь. Можно подумать, Лисарди забудет, что у него есть руки.       — Давай посмотрим, что у тебя есть для полиции Хуареса.       Медленно, будто в типичной для Сильвермана задумчивости, Рохелио потянул на себя воротник его рубашки. Сначала ткань, сползая вниз с шорохом, обнажила бледные, в меру широкие плечи, затем лопатки, плавно очерченные полутенями, и, наконец, почти всю спину доктора. Снять демократично не получилось, так как Гектор сцепил руки под своим телом, и Рохелио, недолго думая, рванул по швам. Сильверман вздрогнул и судорожно задышал, чувствуя, как жёсткие ладони агента сильно, с нажимом, до появления красноватых полос оглаживают его бледную кожу. Лисарди обыкновенно был скуп на прелюдии, но Гектору будет от них противно, поэтому можно и расщедриться. Вязь горячих, сухих поцелуев пролегла от голого надплечья доктора до чувствительного места за ухом.       — Ты красивая шлюха, доктор, — Лисарди дразняще куснул его за ухо, подцепив языком мягкую мочку, и Гектор содрогнулся в ужасе и отвращении от нежеланной, навязчивой близости другого человека. Опасного и влиятельного человека, который сможет безнаказанно сделать с ним, что захочет.       — Ты этого не сделаешь, — едва слышно, но до странного твёрдо сказал Гектор; видно, только сейчас понял, чего команданте от него хочет. Или до последнего не желал верить. Заёрзал под ним, в попытках увернуться от чужих рук, избежать обжигающих прикосновений в других местах. — Остановись, Лисарди. Хватит.       — Прямо уж не сделаю, — агент рывком приподнял доктора, пропустив руку ему под грудь и ухватив за горло, чтобы был упор — ещё не стискивая до удушья, но обозначая непреклонность своей позиции. Сдёрнул с него разодранную рубашку и сбросил на пол. — Зачем я, по-твоему, тебя позвал. Посмотреть Дулле Грит? Слушай, да ты просто смешон, если и правда так думал.       Первая сильная боль, не в теле, но где-то внутри, в патологически доверчивом сознании, вызвала отчаянный всхлип, и Гектор беспомощно сцепил свои ровные белые зубы. Лисарди чувствовал, как напряглись его желваки, оглаживая большим пальцем контуры его выбритой челюсти и щетинистый подбородок. Попробовал впихнуть в рот, но Сильверман не впустил его, отказываясь размыкать побелевшие губы.       — Знаешь, что, док, — Рохелио злило, что Гектор, хоть больше и не трепыхается, но саботирует весь процесс. Зажав ему шею в сгибе локтя, Лисарди снова прильнул к покрасневшему уху; авось, так лучше дойдёт. — Ты сам охренел с того, сколько у меня прислуги. Эти только жрать носят, сечёшь. Здесь ещё мой садовник. Водитель. Восемь охранников по периметру, и ещё два — у ворот. Этих ты не видел, но ребята они хоть куда. Если убрать баб, человек пятнадцать получится. Не считая меня. И вот как мы поступим. Если не перестанешь кривляться и бесоёбить, они все придут сюда. Я прослежу, чтобы никто не потерялся. По головам пересчитаю.       Гектор быстро понял, к чему всё идёт. Прямо налету схватывает. Сразу затих, тяжело, с присвистом дыша своими сжатыми в объятиях агента лёгкими.       — Сначала тебя выебу я. В любом случае. А если мне что-нибудь не понравится, тебя выебут ещё пятнадцать моих оболдуев. Понял, нет?       — Понял, — опять едва слышно, как птица в кошачьих когтях.       — Громче. Чтобы я слышал.       — Я понял, — надрывно, с усилием выдохнул Сильверман.       — Вот сразу бы так. А теперь будь хорошим гринго — перевернись. Мне уже надоело тебя ворочать.       Агент привстал на руках, давая Гектору начать дышать свободно и приподняться. Прежде, чем тот успел подчиниться и полностью лечь на спину, Рохелио, перевалившись на локоть, подложил ему под загривок своё предплечье и по-свойски обнял, привлекая к себе. Другой рукой Лисарди залез Сильверману в бельё, раздражая плоть, пронизанную нервными окончаниями.       Гектор весь подобрался, но не издал ни звука, вперив свои бледно-голубые зенки мимо Рохелио, в потолок. Хочет абстрагироваться и вынести всё, прячась за своим холодным барьером, да не выйдет. Лисарди твёрдо вознамерился сорвать с него эту маску, а такие вещи не происходят в бесчувственной, неинтересной отключке.       Порывистые, насильственные ласки стали настойчивее. Доктор выглядел безучастным, смотрел в сторону и почти незаметно вздымал грудь для вдоха. Со стороны, если не знать ситуационного контекста, было бы невозможно понять, приятно ему, или нет. Но сам команданте, находясь в непосредственной близости от него, имел возможность обращать внимание и на менее очевидные, нерегулируемые сигналы тела. Он мог видеть, что Гектор в ужасе. Пульсировали сокращающиеся мускулы на его горле, гоняя вверх-вниз адамово яблоко, безумно стучало сердце, при том, что лежал он пластом, и бёдра налились изнутри свинцом напряжения, вот-вот готовые сжаться в защитном жесте, если бы агент не поместил между ними своё колено. Полезная штука — колени. Надо почаще пользоваться, пока не стали разваливаться на старости лет.       — Нравится, док? — Лисарди обжигающе засопел ему в шею, сведённую шипастой судорогой сдерживаемого плача. — Если у тебя встанет, я разрешу тебе выбрать позу для ебли. А если нет — открою тебе секрет.       Разумеется, Рохелио не собирался ничего ему разрешать. Секрет доктору явно понравится больше. Выпустив его плоть, уже начавшую, однако, затвердевать, чего Гектор не мог контролировать, Лисарди двинулся ниже, тронул нежную кожу между анусом и мошонкой, и, наконец, начал грубо массировать напряжённо сжатое отверстие, куда агент так долго планировал засадить.       — Тебя в таких местах даже жена не трогала, а? — насмешливо скалясь, усмехнулся Лисарди. — Теперь ревнует, небось.       — Не смей говорить о Джоанне, — рыкнул Гектор, и его отсутствующий блёклый взгляд вдруг взорвался неестественно яркими осколками, точно взметнулся столп электрических искр из оголённых проводов генератора. — Делай со мной, что хочешь. Но я убью тебя, если скажешь о ней ещё хоть слово.       Значит, манипулятивный ход сработал в обратную сторону. Живого себя Гектор был не готов защищать так же рьяно, как память покойной супруги. То, что Лисарди хотел вывести из строя, напротив, ощетинилось и отгоняюще полыхнуло. Приплетение этой его Джоанны никак не способствовало срыванию маски, и лишь провоцировало Гектора на злость — незаменимый ресурс для бесконечной ожесточённой борьбы. Помогает ему Сильверманша, хоть и померла уже. Ну и хрен бы с этим. Как будто разрушительные эмоциональные трюки на этом себя исчерпали.       — Тогда слушай секрет, — стянув с него бельё и оставляя доктора полностью обнажённым и беззащитным, агент навис сверху и несильно сжал его изящные скулы, чтобы не дать отвернуться. — Знаете, кто я, доктор? Я не только пьяный мексиканец с тигровыми корочками. Я не только агент ФУБ и сотрудник секретной, мать её, полиции. Даже не только могущественный команданте. Я палач. Каждый грёбаный день, когда мы с тобой мило болтали и пили текилу, я допрашивал ответчика в сраном подвале. С пристрастием, ага. Тебе ли не знать, во что он теперь превратился из-за своей твердолобости. Каждый грёбаный день — и сегодня тоже — ты прибирал за мной всё дерьмо. И будешь прибирать дальше, если не хочешь, чтобы тебя пристрелили. Каждый раз будешь видеть меня и вспоминать с придыханием, как славно мы с тобой развлеклись.       Гектор, что называется, услышал его. Ничего не сказал, и не отвёл глаз; только по ним и можно было понять, как обидно и противно ему признавать нехватку у себя проницательности. Искристый всполох погас, и глаза искусственно заблестели от накатывающих слёз, как окрашенная лаком глина.       Насмотревшись на плод своей откровенности, — уместной, в отличие от вездесущей гекторской — Лисарди сильнее нажал на скулы и просунул два пальца ему в рот — влажный, горячий, но не совсем безопасный.       — Только попробуй укусить.       У него где-то был вазелин между матрасом и щитком кровати, однако использование естественной смазки в момент подготовки партнёра вносило в процесс острую частицу пикантного варварства. Гектор кусаться не стал, что, определённо, было к лучшему, иначе пришлось бы выбить ему зуб; эти твёрдые суки сильнее всего вредят ударяющим костяшкам. Об этом он узнал ещё дошкольником, когда хахаль его матери плакался собутыльникам о боли в руке, после того, как выбил маленькому Рохелито все передние молочные зубы, потому что строптивый мальчишка кусался.       Смочив пальцы его слюной, Лисарди уложил доктора поудобнее, — для себя — поддел локтем его колено, вынуждая согнуть ногу и раскрывая узкий проход анала. Ввёл сразу оба: хороший врач наверняка должен быть осведомлён в делах своевременного расслабления задницы, а уж хороший гринго — и подавно. Гектор еле уловимо поморщился — или то была нервная судорога-тик, пробежавшая от седого виска через щёку и к углу рта.       Агент разрабатывал его не долго, пробуя на ощупь тесное, горячее нутро и бормоча рядом с ухом, какая он глупая шлюха, которая завтра снова проснётся неизвестно где. Гектор не возражал. И не препятствовал тому, чтобы Лисарди снова развернул его на живот; оставив его на спине, агент испытывал бы определённые неудобства с беспрепятственным проникновением, да и тяжёлый он больно, чтобы ноги ему держать. Скинул футболку и приспустил штаны, высвобождая, наконец, ноющий от напряжения член с багровой головкой. Выдавил на себя вазелин, пару раз скользнул у доктора между ягодиц, растирая блестящую смазку и примеряясь. И начал въезжать внутрь, придерживая орган у основания, смотря, как Гектор пытается отползти, отстраниться от подступающей боли вторжения, но быстро сдаётся, и лишь коротко, задушенно стонет.       Тугие мышцы неохотно, с трудом поддавались проникновению, плотно обволакивая крупный член. Сильверман почти переставал дышать, когда команданте, упираясь в кровать коленом, устремлялся глубже, больнее и резче. Но, несмотря на сильную боль, Гектор принимал его молча — в смысле, не кричал, не молился и не звал мамочку. Беззаветная уверенность Лисарди вновь оправдывала себя: боль — это ещё не всё. Док знает, что это такое, и не боится её в прямом проявлении. Со своей-то печальной историей, он стоически не начал долбить героин, и треть головы у него седая, и на левом плече бугрится уродливая змея боевого шрама. Все его рубцы и затянувшиеся следы перенесённых страданий — это лишь царапины пуль на прочном щите, отгораживающем внутри него смертельно опасный разрывной снаряд. Надо бы подыскать к этой системе защиты зажигательный патрон, чтобы стало поинтереснее. Иначе хреновый из Лисарди палач.       Злобно, отрывистыми образами, с красными вспышками перед глазами, словно в горячечном бреду размышляя, как бы сорвать с него эту серую маску относительного хладнокровия, агент прижал Гектора к кровати всей своей удушающей тяжестью. Вцепился в бледные сильные руки своими, смуглыми и жестокими, безжалостно врываясь внутрь. Уколол ему шею проволочными смоляными кудрями и бородой. Давай, команданте, думай. Надо его расшевелить, сломать барьер, пустить застопорившийся процесс в разрушительное бурное русло. Ты же чёртов палач, ты должен видеть его насквозь. Он так близко, что можно чувствовать биение его сердца, слышать, как с каждым тихим, болезненным стоном рвётся внутри него очередная струна, плетение которых сдерживает чужой натиск, будто плотина, запускать пальцы в его бледную кожу и наблюдать, как она отзывается уродливыми цветами багровых пятен, отражая ретивый акт обладания Рохелио, как зеркало.       Зеркало. У него в спальне есть напольное зеркало. Вот оно, да, сука, да! Если Гектор увидит воочию, какая он никчёмная унылая тварь, видение будет неотступно преследовать доктора в зеркалах. Это может сдвинуть с места застопорившийся процесс.       Обрадовавшись своему озарению до утробного прерывистого ворчания, Лисарди рывком извлёк член из его саднящего ануса. Гектор встрепенулся и неопределённо замычал. Подтянув под себя ноги, обернулся назад, дабы понять, что задумал агент — и в неподдельном ужасе обхватил руками свою седеющую голову, чтобы не видеть себя, раздетого догола и лихорадочно раскрасневшегося от близости Рохелио, в большом зеркале, которое агент, издевательски ухмыляясь, переставил аккурат напротив кровати.       — Шевелись, грязная сука, — неимоверно счастливый, Лисарди без труда расцепил руки Гектора, которыми тот отчаянно защищался от своего позора, протащил его по сбившемуся покрывалу и силой поставил в коленно-локтевую перед собой. — Смотри, какой ты красивый с моим хером в заднице. Смотри, чего ты стоишь, доктор. Смотри и запоминай.       — Нет, нет, не заставляй меня!.. — взмолился Гектор, роняя голову на свои руки, до онемения вцеплявшиеся в складки кровати. О да, лёд тронулся, и его внутренний механизм того и гляди даст сбой. Колени его не держали и разъезжались, поэтому пришлось резко поддёрнуть его таз вверх и закрепить результат несколькими синяками на упругих ребристых боках. — Умоляю, не надо!       — Ещё раз уронишь свой зад — и я позову садовника и водителя, чтобы они тебя подержали, — Рохелио вцепился ему в волосы на макушке, где они были длиннее и гуще всего, и где вулканическая порода ещё не уступила место благородному серебру. Рванул назад, заставляя выгнуться и оказаться лицом к лицу с зеркалом. Глаза Гектор, конечно же, плотно закрыл, как мальчишка при взгляде на свою первую картинку из порно-журнала, поэтому Лисарди продолжил давить на вскрывшуюся кровоточащую рану. — Не хочешь? И почему же? По мне, вид очень даже ничего.       — Не надо, прошу, отпусти меня, — сбивчиво, невпопад перебирал Сильверман все известные ему мольбы, зажмуриваясь всё крепче. — Умоляю, убери зеркало. Всё, что хочешь, только не заставляй… смотреть. Я не стану, лучше убей меня…       — Зачем? Убить любой дурак может. Даже ты, Бруно не даст соврать, да упокоит господь его душу. Я не хочу тебя убивать, док. И ничего другого от тебя тоже не хочу. Я хочу, чтобы ты смотрел, как я тебя трахаю.       Всё ещё эрегированный скользкий член мучительно медленно толкнулся в истерзанное нутро, а Гектор всё не унимался и скулил своё «не надо, не надо». Верно, уже успел забыть все возможные исходы своего неповиновения. Ладно.       — Давай-ка я кое-что тебе напомню, док, — нарочито спокойно и рассудительно начал Лисарди, почти освобождая доктора от своей плоти и снова вворачиваясь до основания, медленно, чтобы одышка не мешала выдерживать назидательный тон. — По-хорошему ты не хочешь, это я вижу. Посмотрим, что у нас есть из менее приятного. Я могу прострелить тебе кисть. Хоть две, мне не жалко. Помнишь, да? Посчитаем за один вариант. Дальше. Я любезно продлю тебе романтический вечер, и отдам твою дырочку ещё пятнадцати мужикам. Первые раза, может, четыре ты ещё будешь пищать и плакать, ведь будет больно. Следующие четыре ты будешь ещё в сознании, но сорвёшь голос и больше не сможешь издать ни звука. А когда ты отрубишься, мы вытащим тебя на газон и обольём ледяной водой из шланга, чтобы ты не оскорблял остальных сеньоров своей отключкой. Можешь поработать ртом, если хочешь, чтобы быстрее всех обслужить. Если от тебя что-нибудь останется, мы отвезём тебя в нашу участковую псарню, вымажем в сучьей смазке и посадим на цепь в вольере, чтобы тебя могли выебать все служебные кобели. Ну ты понял, буквальные — те, которые в шерсти и рвут глотки обкуренным доходягам. Это второй вариант. Я могу срезать тебе веки, и ты всё равно посмотришь. Я их в морозилку закину, потом обратно пришьёшь. Ты же у нас хирург. Мне и самому будет интересно на это глянуть.       — Господи, перестань, — захлёбываясь судорожными спазмами, жгущими изнутри горло, вымолвил Гектор голосом, полным ужаса. Расчёты Рохелио оправдались: такие рассказы тоже должны были благотворно повлиять на решение доктора. Тем паче, что агент действительно мог это сделать: что-то одно, или всё, последовательно.       — Впрочем, веки можно сразу прижечь. Чтобы кровь не текла. Да, пожалуй, с этого и начнём, раз не хочешь смотреть, как я тебя трахаю.       Раздался предупредительный щелчок зажигалки, удачно обнаружившейся в кармане спущенных штанов, и Гектор открыл глаза.       Это определённо того стоило. Лисарди поклялся бы святыми ранами Иисуса, что сам увидел, как дрожит и перекраивается узор лучистых венцов в радужках Сильвермана, запуская новый цикличный процесс, добавляя новую картинку в его замкнутый ад. В первую секунду он замер и распахнул глаза ещё шире, хотя, казалось бы, должен был ощущать непреодолимое желание отвернуться. Потом доктор выдохнул с дребезжащим, отчаянным стоном и истерически дёрнул головой, но Лисарди удержал его за волосы и оттянул на себя, чтобы он смотрел ровнее, не исподлобья.       — Смотри внимательно, — резко и больно вошёл, чтобы его встряхнуло. Сильверман, хитрая мразь, вздумал плутовать, и намеренно расфокусировал взгляд, смотря вскользь, так, что изображение терялось на периферии, не доходя до мозга. — Сука, лучше смотри и не ёрничай. Или тебе недостаточно красиво? Сейчас исправим.       Дёрнув его за шрамированное плечо и развернув на себя вполоборота, Лисарди ударил его по лицу, так, что Сильверман завалился на бок. Не давая прийти в себя, агент снова вздёрнул доктора на четвереньки. — Так красивее? Смотри, сука, или ещё краше сделаю.       Больше Гектор не стал хитрить и смотрел, смотрел и видел. Видел себя в полумраке чужой спальни, тускло освещённой одной бра, своё лицо со вспухшей рассечённой скулой, глубокие тени во впадинах над своими ключицами, капельки испарины на плечах, дрожащие выпрямленные руки, оттянутые назад волосы и качающийся нательный крест. Видел свои согнутые разведённые бёдра, между которых, проникая в него, резво двигался команданте. Видел, как его тело содрогается от того, что чужие чресла толкают его вперёд, а грубые руки возвращают на место. Видел, как его берут насильно, и позволял этому происходить. Видел грязную жалкую шлюху, и ненавидел зеркала всем своим растерзанным, рыдающим сердцем, не имея больше надежды увидеть в них кого-то иного.       Лисарди тоже смотрел, то на себя, взмокшего и довольного, то на Гектора. Взяв разгон, Рохелио двигался в нём, безудержно и жестоко, царапал до крови спину и ягодицы. Доктора одолевал тот самый феномен, о котором он вчера говорил в Каноссе. Когда так больно, что поначалу почти ничего не чувствуешь. Он по-прежнему не кричал, не кривился в гримасе зарождающейся — или стократ усиливающейся — самоненависти. Только из померкших бледно-голубых глаз, будто с двух ледников, растопленных чужим адским жаром, текли ручьями солёные слёзы.       В один момент стало совсем невыносимо приятно разглядывать себя и покорного, измотанного, разбитого доктора. Уретру охватил зудящий огонь, пах свело приближающейся разрядкой, и Лисарди в последний момент освободил тело Гектора, чтобы устроить подрагивающий ствол между рельефными впадинами на его пояснице, и залить ему семенем всю спину, исцарапанную и наверняка дико ноющую от нагрузки — Гектор, всё-таки, тоже уже далеко не мальчик, и через несколько лет они с ним непременно начнут разваливаться.       — Не двигайся. Что испачкаешь, будешь языком вылизывать, — отдышавшись, деловито сказал Лисарди, и, подобрав с пола Глок, пошёл к стеллажу за салфетками, включив по пути большой свет. Поэтому он и кончил ему на спину; если спускать прямо внутрь, из него потечёт, как из суки в поре, и Гектор всю комнату ему изгадит.       Сильверман в кои-то веки понял с первого раза, и не шевелился, пока Рохелио обтирал его. Впрочем, когда агент закончил, тот не стал выглядеть намного живее. Еле как приподнялся на локтях, всхлипывая и дрожа, как в ознобе, всем телом.       — В ванну я тебя не пущу, — в целях предосторожности, не оборачиваясь к нему спиной, Лисарди нашёл в служебной сумке простые никелированные наручники. — Ещё не хватало, чтобы ты там вскрылся или утоп. Пойду помоюсь, потом помою тебя. Знаешь, как воняет засохшая сперма? Собачьим дерьмом и тухлятиной.       — Ты сдурел, — это был не вопрос, и Лисарди заинтересованно склонил голову, стоя над ним, рядом с зеркалом, выжидая, что он ещё выкинет. — Ты уже всё сделал, что тебе ещё от меня нужно. Отпусти меня. Вообще отпусти. Я уйду.       — Уйдёшь, когда я скажу. Давай сюда руку, — Гектор не двинулся, но Рохелио и не ждал от него сотрудничества. Так уж эти гринго устроены: хочешь, чтобы они тебя слушались — втащи по морде разок, и пригрози, что втащишь снова, если не одумается. Лисарди сам отточенным движением надел ему браслет с металлическим щелчком и стащил с кровати. Гектор не устоял, но на полу ему было самое место. — Давай, пошёл.       — Что ещё ты делаешь?! Ты ненормальный, освободи меня!..       — А ты хочешь спать рядом со мной? Не вопрос, можем устроить. Ещё разок повторим, да? Ненасытная ты блядина.       Гектор моментально заткнулся, чего и следовало ожидать. Оттеснив его в угол спальни, агент со звоном пристегнул другой браслет к ножке стола, ввинченной в пол. С зеркалом, конечно, интересно получилось, а всё ж таки лучшая мебель та, что с места не двигается. Агент, выпускник Школы Америк, которого на учениях не раз били по башке стулом, знал, о чём говорил.       — Можешь отгрызть себе руку, если хочешь. Или выбить большой палец. А только без моего ведома тебя хер кто отсюда выпустит. Так что нет тебе смысла калечить свои золотые руки.       Гектор обречённо ткнулся лбом в холодную ножку стола, подобрав колени свободной рукой и сжав ноги, чтобы защитить интимные части от чужого взгляда. И чего там стесняться, ведь они оба с ним мужики. Глаза он опять прикрыл, и склеенные от слёз ресницы дрожали, как крылья у насекомого. След рассечения кровоточил, побелела искусанная нижняя губа, зажатая между зубами. Маска упала, сорванная вместе с живой плотью, как струп с незажившей раны, который подковырнули ножом — теперь только ждать, когда зарубцуется и отрастёт новая. Есть в этой его надломленности своя неповторимая, страшная красота. Лишь команданте под силу создать такую. Мир, всё-таки, прямо кишит специфическими художниками. Взять того же Брейгеля-Старшего, например. Какой только шабаш должен в башке твориться, чтобы изобразить безумие Дулле Грит.       — Чего ты от меня хочешь? — буквально прошелестел Гектор, открыв глаза, но не поворачивая головы, чтобы не смотреть на него. После секса с гринго хотелось вымыться, однако Лисарди закурил и опёрся бедром о всё тот же стол, упиваясь тем, что доктора изводит его присутствие. — Больной ублюдок.       — Да, такими иногда становятся. Надо, чтобы помогли другие больные ублюдки. А ты унылый гринго, которых я не шибко жалую. Этого тоже уже не исправишь, ага. Думай, как тебе нравится. Почему я над тобой издеваюсь, почему тебе так больно, и почему ты ревёшь как сучка. Вы, учёные задроты, обожаете объяснять всё научно.       — Ты не просто… — Гектор едва не отважился мельком глянуть в сторону зеркала, но прервал движение и вновь спрятал лицо у себя в плече. Осознав свою неспособность назвать боль — болью, а еблю — еблей, перешёл сразу к сути того, что хотел сказать. — Ты хотел, чтобы я себя ненавидел. Так, как ты сам ненавидишь себя.       Доктор осёкся, и правильно сделал, ведь агент едва не сорвался. Едва не переломал ему рёбра снова, едва не выдрал голыми руками его прожжённую бурбоном печень, едва не отвернул его чересчур умную голову. Но ничего не сделал. Даже не ударил его, даже не моргнул, чтобы не давать Сильверману повода торжествовать над своим открытием. Если Рохелио размажет по стенке его мозги, док сдохнет счастливым оттого, что всё раскусил. Нет уж. Пусть болтает, что хочет. Ни к чему ему будет знать, что команданте тоже можно задеть за живое. Чувствительное. И страдающее.       — Сиди смирно, и не заставляй меня звать охранника с улицы. Тебе же и будет хуже — может, он тоже захочет. На вот, любуйся, — оставив дымящийся окурок в пепельнице, Лисарди развернул к нему жалобно заскрипевшее зеркало.       Как только агент закрыл дверь, чтобы смыть в ванной пот и приятное утомлённое нытьё в мышцах, Сильверман разрыдался в голос. Срыв, уже давно давящий изнутри на грудную клетку, громко и нестерпимо больно изливался вовне. Лисарди стал последней каплей. Лисарди будто с него кожу снял — так горело, зудело и болезненно жгло в тех местах, где он к нему прикасался. Везде. В самом сердце, в мозгу. Особенно в мозгу, откуда всё остальное берёт начало. Команданте действительно пробрался туда и уничтожил часть Гектора, ещё находившую ресурсы для самоуважения и способную на человеческое доверие. И проклятущее зеркало с готовностью вбирало в себя новый фрагмент отвратительной, тошнотворной картины его падения и медленного разложения. Как ужасны зеркала. Ужасны в своей беспристрастной способности показывать всё, как есть. Нет, зеркала ни при чём. Он сам во всём виноват. Сам виноват, что привлёк больного ублюдка чем-то, для них двоих родственным, близким и глубоко ненавистным. Он сам похож на Лисарди в своей самоненависти. Он сам ужасен.       Вернувшись, агент самую малость охренел: этот психопат разбил зеркало, швырнув в него керамическую пепельницу, стянутую со стола.       — Ты совсем дурак, да? — приблизившись, Рохелио понял, что разговаривать с ним бесполезно. Гектор был откровенно не в себе, трясся, дёргал головой, как бешеное животное в судорогах, и лил слёзы. — Ну ладно. Сейчас станет получше.       Подняв с пола наполненное ведро, Лисарди окатил Гектора с головой. Собственно, это и была предназначенная ему ванна. Воды набрал тёплой, по доброте-то душевной, так что жаловаться ему было не на что.       Доктор вскинулся и закашлял, больно дёрнув прикованную к столу руку. Не отряхиваясь, сел на колени и сжался, мокрый, дрожащий от унижения, стыда и ненависти ко всему и всем в этой комнате. Раз сознаёт, какое он тупое дерьмо, значит, умом не тронулся, хотя агент грешным делом успел так подумать. Просто в истерике, и сам не понимает, что творит. И что несёт — тоже. Так бывает, когда очень больно.       — Ты не только шлюха, ты ещё и большая свинья. Разводить бардак в чужом доме — признак дурного тона. Или гринго такому не учат? — поддёрнув штаны, агент сел рядом с ним на корточки, в окружении остывающей воды и осколков. — Сейчас я вызову, кого надо, и они здесь всё приберут. Я скажу, что ты упоролся и начал буянить, поэтому пришлось тебя тормознуть. А ты будешь молчать. Как обещал мне в самом начале, помнишь?       Гектор хотел посмотреть на него, но передумал — так же, как было с зеркалом. Глаза были как перегоревшие лампочки в игровом автомате, но выглядели достаточно осознанными, чтобы Сильверман понимал смысл сказанного.       — И что у тебя за привычка не отвечать, когда к тебе обращаются, сука ты рваная, — команданте сжал ему горло, всё ещё пульсирующее от рыданий, и припечатал его затылком к ножке стола. Снизил тон до вкрадчивого, гудящего полушёпота. — Ты, упрямая тварь, сделаешь так, как я сказал. Что-нибудь вякнешь — я вставлю тебе в растраханный зад свой пыточный шокер и дам разряд. Повтори, что ты должен делать.       — Молчать, — бесцветно и сдавленно ответил Гектор, когда Рохелио приотпустил его.       — А что я сделаю, если ты не послушаешься?       — Ударишь меня током.       — Нет. Я не так сказал.       Доктор воспроизвёл слова агента в точности уже сквозь новые слёзы. И прилежно молчал, пока столь же молчаливые горничные собирали тряпками воду, вычищали осколки зеркала и выносили оставшуюся от него треснувшую пустую раму.       — Знаешь, что, док, — Лисарди опять закурил, сидя на краю кровати. — Хрен я с тобой теперь останусь в комнате один на один. Ты какой-то опасный для общества. Того и гляди меня во сне зашибёшь этой пепельницей. Да не смотри так, я же не сказал, что отпущу тебя. Не стану дёргать водителей — что им теперь, не спать из-за какой-то шлюхи. Один ты тоже не пойдёшь, домик у меня, сам понимаешь, секретный, и просто так на него смотреть нельзя. Утром домой поедешь. А я вызову всё-таки охранника. Рискуя своей безопасностью, понимаешь ли. Если через квадрат, который должен патрулировать Мигель, проскользнёт какой-нибудь доходяга, я скажу, чтобы всё на тебя повесили. Или сдохнешь, или будешь выплачивать за меня страховку ещё лет триста.       Связавшись с Мигелем по рации, Лисарди вызвал его к себе в спальню, где был прикован к столу раздетый догола, изнасилованный и беспрестанно рыдающий Гектор.       — Знакомься — это доктор Сильверман, штат Техас, абдоминальный хирург и кандидат на должность главы отделения. Он у нас слегка не в себе. Перебрал каких-то веществ и давай барагозить. Я его приковал и водичкой облил, да и вроде получше стало. Отпускать его нельзя, и без присмотра оставлять тоже, а я, знаешь ли, раз в жизни нормально поспать хочу. Следи, чтобы он ничего не натворил. Можешь выебать, если нравится, всё равно ничего не вспомнит. Услышу, что о чём-то шушукаетесь — убью обоих. Усёк?       — Есть, босс, — закивал Мигель, парень крепкий и энергичный, хотя и не шибко умный. Он с опаской глянул на Гектора, но, не встретив от него явной враждебности, успокоился. Штат Техас казался, скорее, сильно потрясённым, чем безнадёжно угашенным, но боссу лучше знать. Увидев, что в волосах у Гектора блеснуло, Мигель протянул к нему руку, держа в другой заряженный автомат.       — Не надо, — внезапно захныкал Штат Техас, и отклонился назад, на сколько пускала цепь, чтобы уйти от чужой руки. — Пожалуйста, не делай мне больно.       — Да не ссы, — Мигель всё-таки добрался до его головы и вытянул мелкий осколок от стекла или зеркала, застрявший у него в волосах. Головой, что ли, куда-то влетел. — Он только запутался, не воткнулся. Или ты думаешь, я пришелец? Всё путём, амиго, расслабься. Отходняк, бывает, совсем крышу рвёт. Это пройдёт.       — Я смотрю, тебя тянет со всякой швалью общаться. Может, я тебя в Каноссу нянькой устрою?       — Простите, босс.       — Чтобы ни слова ни тот, ни другой. Ебаться и молча можно.       — Так точно, босс.       Охранник не стал насиловать доктора, за что тот был ему крайне признателен. Всю оставшуюся ночь Сильверман беззвучно рыдал, обнимая в мыслях Джоанну. Как всегда и бывало, только она оставалась с ним в час, когда нестерпимо хотелось разбить себе голову о стену и больше не чувствовать ничего, кроме её любви.       Агент Лисарди имел обыкновение вставать рано; командир полиции Хуареса отвечает за исправность «plaza»⁷ своей головой, а звенья системы шагу не могут ступить без его распоряжений. Гектор не спал, — то есть, не спал вообще — дышал ровно, и безжизненно смотрел в шов между потолком и стеной мутными, в красных паутинках глазами. Мигель добросовестно отстоял свой пост, и не допустил никаких происшествий.       — Что, док, не спится без твоих наркоманских таблеток? — проходя мимо, Рохелио потрепал его по сбившимся каштановым волосам. Седина от висков расползлась ещё шире, почти смыкаясь на затылке природной белой короной. Смотрелось, надо сказать, эффектно. Король страданий. — Отстегни его, Мигель. Пусть собирает свои шмотки и выметается. Найди кого-нибудь, пусть его подбросят к границе.       — Есть, босс, — отозвался Мигель.       Когда господин ушёл, конвоир, расстёгивая натёрший кожу браслет, живо поинтересовался:       — Слушай, док, а чем ты так уделался, расскажешь?       — Монпансье, — почему-то ответил Гектор и тяжело поднялся, держась за стол. Промежность саднило так, что наворачивались новые слёзы, кошмарно болела спина, и поясницу словно изнутри прострелили.       — Никогда не слыхал. Надо поспрашивать.       Одеваясь и придавая себе хоть сколько-то божеский вид, Гектор изо всех сил, чудом державших его, пытался забыть, где он находится. Он избегал не только зеркал, но и вида кровати, где Лисарди уничтожил его достоинство, стеклянного декоративного стола, за которым они пили бурбон вчера вечером, Дулле Грит и её легиона бесанутых женщин, глядящих на него с полотна на стене. Доктор отчаянно притягивал друг к другу зверски разорванные края своего барьера, словно бы заворачиваясь в одежду на размер меньше, пытаясь защитить зияющую оголённую душу от пронзающих внешних влияний. Но всё равно не мог не чувствовать расползающейся по всему телу боли, не мог удержаться от слёз и перестать обвинять себя. Даже простые раны не заживают так быстро, и не перестают напоминать о себе, если их потревожить, а в доме Лисарди каждый угол стал триггером. Грязная шлюха немногим лучше больного ублюдка.       Мигель нашёл для него водителя, и Гектор ждал в холле, когда тот подъедет, стараясь быть как можно более незаметным для швейцара и молясь, чтобы утренние дела команданте оказались более важными, чем сопровождение Сильвермана. Он ринулся, было, к дверям, когда Мигель сообщил ему о прибывшей машине, но угрюмый швейцар остановил доктора на полном ходу и припёр к стене.       — Далеко собрался?       Нет, нет, только не снова. Тело с содранной кожей, целиком состоящее из обнажённых нервов, не выносило прикосновений, и липкий, как смола, страх невозможно было изгнать из воспалённого, травмированного сознания. Гектор рефлекторно зажмурился, и не сразу понял, что глаза ему перехватила полоса плотной ткани, которую швейцар затянул на его затылке.       — Вот теперь иди.       Разумеется, Сильверман забыл напрочь, что людям со стороны не надлежит знать, как выглядит из себя поместье Лисарди.       — Прошу прощения. Не сообразил.       И где только был этот швейцар, когда агент заставлял его смотреть в зеркало.       На крыльце его крепко взяла под локоть жёсткая, горячая лапа, которую Гектор сразу же опознал.       — Я посягну на честь провести вас до машины, доктор Сильверман, — Лисарди ухмылялся, обложив его плечо цепкими деревянными пальцами. — А то разобьётесь ещё на ступеньках.       Гектор ощутил, как шевелит щупальцами леденящая судорога под диафрагмой, как закололо у него в кончиках пальцев, и как ноги сделались ватными. Он с силой повёл плечом, пытаясь вырваться от агента. Доктор не представлял, где находится, и как ему пройти к машине, но предпочёл бы бесконечно ползти неизвестно куда вслепую, чем выносить общество этого человека.       — Хочешь подёргаться, а, док? — насмешливо хохотнул Лисарди, и притянул его обратно, чтобы они шли вровень. — Можем устроить. Я засажу тебе в ляжку шокером и отмерю, через сколько времени разряд дойдёт до твоей тупой башки.       Гектор молчал, не в силах отделаться от ужасного тревожащего допущения, что это тоже ловушка. Что агент снова воспользуется им в машине, что он никогда его не отпустит, что он поручил водителю отвезти его в какой-нибудь подпольный бордель и продать там. Теперь Гектор мог сказать, не колеблясь, что команданте Лисарди — отменный палач. Одно его присутствие вызывало чудовищный тремор и почти физически ощущаемый удушливый, опасный жар, как от открытого пламени. От такого неимоверно хочется отстраниться и отойти подальше.       Они остановились возле автомобиля, и Сильверман едва не упал от прострелившей ноги конвульсии, когда Лисарди бесцеремонно засунул руку в его правый брючный карман. Которую, однако, агент почти сразу же вытащил, а ткань на бедре ощутимо приподнялась, подпираемая изнутри свёрнутой пачкой банкнот.       — По-хорошему, это тебе надо бы мне платить за терпение. Твои выходки чёрта в могилу сведут. Но я сегодня тот самый хороший коп.       Если жестокость Лисарди поощряется деньгами, Сильверман не желал даже смотреть на этот издевательский гонорар за свои страдания и позор. Поэтому, как только они отъехали на десяток ярдов, доктор передал все купюры водителю.       — Ты, что ли, дуба дал, док? Знаешь, сколько здесь?       — Отдай половину Мигелю. Пусть купит себе монпансье. Скажи, доктор прописал.       — Монпансье… новый сорт, что ли, такой?       — Вроде того.