Колесо

Это была долгая, очень долгая жизнь. Иногда Джедайту казалось, что самая долгая из всех его воплощений. И уж точно самая одинокая. Технически, правда, она началась еще в Темном Королевстве, но годы, проведенные там, вспоминались с трудом, как будто огражденные тонкой кристальной пеленой, подернутой изморозью. Вечный Сон Джедайт не вспоминал вовсе. Старался не вспоминать. Жизнь в Токио порой казалась ему слишком быстрой, слишком человеческой. Приноровиться к ней получилось довольно просто, а вот почувствовать себя своим в бурлящем котле, полном людей – чудовищно сложно. Если бы не помощь сейлор сенши, Джедайт бы наверняка не справился. Они оказались чудесными девочками – совсем детьми, как будто даже младше своих прошлых венценосных воплощений, хотя на самом деле были старше. Они учились в школе, ходили по магазинам, играли в автоматы в знакомом кафе, и килограммами поглощали мороженое. Они смеялись, и Джедайт, глядя на них, тоже растягивал губы в улыбке, как будто примеряя ее на свое лицо. Жизнь в Токио была стремительной, бурной. Жизнь в Хрустальном Токио оказалась совсем иной. Когда Земля погрузилась в сон, он снова не умер – технически. Но в отличие от Вечного Сна, на этот раз не только его тело, но и сознание как будто впало в анабиоз, застыло. Он ничего не чувствовал, не замечал течения времени, в его голове не было мыслей, и много позже это казалось благословением. Иначе он мог бы не выдержать. Последним, что он ощутил, прежде чем вместе со всей планетой погрузился в сон – дикий, почти животный ужас. Он подумал, что вот, опять. Опять. Пройдут годы, жизни, а он не умрет. Но когда он снова открыл глаза, все было по-прежнему – те же люди вокруг, те же знакомые и друзья-приятели. Те же принц и принцесса. Только эпоха сменилась. Жизнь в Хрустальном Токио была медленной, спокойной и размеренной, как полноводная река. Все вокруг казалось светлым, почти прозрачным, звенело и переливалось радостными колокольчиками. Люди улыбались друг другу, и на этом фоне собственная улыбка казалась Джедайту особенно неуклюжей. Жизнь в Хрустальном Токио была прекрасна – но он опять и снова чувствовал себя не на своем месте. Ведь их всегда было четверо. Сколько Джедайт себя помнил, они всегда были рядом. На Земле далекого прошлого, в столице Золотого Тысячелетия, они вместе учились фехтованию и верховой езде. В Темном Королевстве – вместе клялись в верности своей фальшивой Королеве, вместе, цепляясь друг за друга, осваивали магию. Ошибались – вместе. Восходили на вершину – вместе. Радовались, злились, сходили с ума и поддавались тьме – все делали вместе. А потом Джедайт остался один, запертый в прозрачную, отвратительно прочную клетку. Он помнил, как вспыхнуло болью его сознание, как забилось о кристальные грани, когда умер Нефрит. Не хотел помнить, но не мог забыть. Задвинул в самый дальний угол разума, рассыпал сверху множество бессмысленных мыслей и знаний, но все равно так и не стер из памяти. Ему до сих пор иногда казалось, что он наяву видит окровавленное тело, рассыпающееся искристой пылью. Годы шли, Джедайт исправно служил Королю и Королеве обновленной Земли. Через пару десятков лет от улыбки начали болеть губы, и он все чаще думал о том, что стоило тогда, несколько веков назад, отказаться от Очищения. Быть может, тогда бы его убили. Но он все-таки не отказался, а теперь уже было поздно, и слишком малодушным казалось бросить все вот теперь, спустя столько лет. К тому же, жизнь в Хрустальном Токио все же была прекрасна. Джедайт снова занялся верховой ездой, сопровождая своего Короля и вновь обретенного друга в конных поездках. Глядя в лицо Эндимиона, он чувствовал, как ноющая боль под ребрами не исчезает, но успокаивается, становится почти привычной. Ведь Эндимион впервые за все свои жизни наконец-то был по-настоящему счастлив, и это давало надежду на то, что счастливым может стать любой. По крайней мере, Джедайт искренне хотел в это верить. Тоска накатывала не часто, но сильно. В такие дни сердце казалось просто беспомощным комком мышц, бессмысленно качающим кровь по слишком старому телу, пальцы начинали леденеть и дрожали, а улыбка сползала с лица. В такие дни Джедайт избегал показываться на глаза Эндимиону и чаще всего запирался в своих комнатах, вынимая из бара бутылку хорошего выдержанного вина, из тех сортов, которые когда-то любил Нефрит. Или он приходил к Венере. – Как прошел твой концерт? – спрашивал он, разглядывая лицо девушки, которая несколько веков назад выдернула его из безвременья. Или: – Я слышал, Сэйя уже вернулся из тура? Или даже: – Чудесное платье, тебе идет этот оттенок. Венера смотрела на него, чуть наклонив голову, и в ее глазах плескалось едва ли не столько же жалости, сколько в его желудке – вина. Они, конечно, не стали друзьями, да и не смогли бы стать. Но иногда Джедайту казалось, что именно к Венере стоит пойти. Что именно она снова скажет "Мне жаль", не пряча глаз, и тогда боль лопнет и растечется горечью под его ребрами, и утихнет. Так всегда было, и он думал, что так будет и в этот раз. Уже собирался отставить бутылку, подняться с кресла и направиться к выходу из комнаты, когда дверь неожиданно распахнулась сама. На пороге стояла Венера – как будто усталая, но отвратительно сияющая, словно они с Сэйей только что дали дюжину удачных совместных концертов. Джедайт хотел спросить, какого черта, но не успел и выронил из пальцев бокал. У юноши, почти мальчика, стоящего за правым плечом Венеры, были коротко стриженые каштановые волосы и едва заметные веснушки на переносице. Джедайт совершенно точно помнил, что у Нефрита веснушек не было, но это не имело ровным счетом никакого значения. Потому что мальчишка улыбался ему, как старому знакомому, слегка щуря огромные синие глаза. Рядом с ним Джедайт чувствовал себя старым, новым, сильным, беспомощным, опытным, глупым, живым. Рядом с ним Джедайт снова чувствовал. Мир не взорвался красками, не развернулся мгновенно, как в ускоренной перемотке. Он просто медленно расцветал, набухал смыслом, как почки по весне. Нефрит был молодым, веселым, и совсем таким же. Он ездил верхом так, как будто, садясь на лошадь, срастался с ней и превращался в кентавра. Он пил, несмотря на возраст, абсолютно не пьянея. Он смеялся звонко, запрокидывая голову и словно захлебываясь смехом. Он быстро учился, и на шестом уроке фехтования уже подарил Джедайту новый едва заметный шрам на скуле. Они ни разу не говорили о прошлом. Ни разу не касались друг друга чаще, чем это было необходимо. И Джедайт ни разу не попросил его остаться, хотя порой ему этого на самом деле мучительно хотелось. Он не знал, помнит ли Нефрит. Не знал, просыпается ли он по ночам с беззвучным криком, пытаясь выгнать из головы осколки кошмарного прошлого. Он не спрашивал его об этом – слишком боялся услышать ответ. По ночам, возвращаясь из библиотеки, он как будто случайно проходил мимо его комнат и отчаянно напрягал слух. Он хотел услышать крик – как знак, что все это снится не ему одному. Как доказательство, что кошмары были на самом деле. За дверью спальни Нефрита было тихо, и Джедайт не знал, что ощущает острее – облегчение или разочарование. Нефрит подался ему навстречу первым, как всегда и во всем был впереди. Они совсем немного выпили, пробуя новый сорт, и Джедайт мог поклясться, что вовсе не опьянел. Но когда Нефрит сжал его плечи и почти упал сверху, вжимаясь губами в губы, голова его закружилась, и мир вокруг покачнулся, как будто совершая крохотный поворот вокруг своей оси. Нефрит целовал жадно, неумело, со всей страстью своей вновь обретенной молодости. Он кусал губы Джедайта, вылизывал его рот, трогал языком зубы, а потом просунул руку между их прижатых друг к другу тел и коснулся пальцами его члена сквозь ткань брюк. Джедайт пытался думать, что Нефрит совсем недавно миновал подростковый возраст, что у него, возможно, все еще играют гормоны, и решал в уме квадратные уравнения. Нефрит гладил его член, терся о его бедро своим, и, когда с его губ приглушенным шепотом сорвалось собственное имя Джедайта, тот не выдержал и кончил, пачкая спермой брюки. Кончил, как школьник, всего через несколько минут. С тех пор они целовались в кладовках по всему Хрустальному Дворцу, дрочили друг другу в туалетных комнатах ресторанов, где проходили официальные приемы, уезжали из города и по нескольку часов лежали на мокрой от росы траве, прижимаясь друг к другу и касаясь ладонями разгоряченных тел. Они трахались, как кролики, и почти не отходили друг от друга уже пару месяцев, но каждый раз, когда Джедайт набирался смелости заговорить о прошлом, Нефрит менял тему. Или отшучивался. Или делал вид что не расслышал. Все это было чертовски обидно, на самом деле. И все-таки мир менялся. С каждым поцелуем, с каждым касанием рук, с каждым новым оргазмом он как будто опять и опять поворачивался вокруг своей оси на крошечный, но несомненный градус. В постели Нефрит учился так же быстро, как и в тренировочном зале, но никогда не оставался в спальне Джедайта на ночь. Прошло уже много недель и почти полгода, Джедайт чувствовал себя самым странным существом во вселенной. У него часто кружилась голова, и мир в его восприятии как будто двоился, из-под яркой действительности проглядывала блекло-серая изнанка, и сфокусировать взгляд было сложно. Как будто у него неожиданно стало две жизни – с Нефритом и без него, и они никак не могли собраться в одну. Уже миновала полночь, когда Нефрит почти насильно вынул его из библиотечного кресла и затащил в спальню. Втолкнул в дверной проем, повалил на кровать и сам упал сверху, шепча что-то бессвязное. Джедайт и сам знал, что он соскучился, и с радостью послал бы это исследование к черту еще пару часов назад, но оно было нужно Короне. Но у Нефрита были горячие руки, слегка шершавые из-за мозолей от меча, и к тому же уже миновала полночь, и постепенно исследование потеряло для Джедайта всякое значение. Нефрит расстегивал его рубашку и брюки, гладил грудь, слегка царапал ногтями, а потом опустился ниже и сразу, без всяких предупреждений и прелюдий, взял его член в рот. Джедайт захлебнулся воздухом и из его головы выбило последние мысли. В ту ночь они оба кончили не один, не два, и, кажется, даже не три раза, и, вымотавшись, заснули, обнимая друг друга. Джедайт еще успел подумать, что утром опять обнаружит справа от себя только остывающую пустую постель. Но, как ни странно, он ошибся, и эта ошибка была самой замечательной в его долгой жизни. Он проснулся часа в четыре утра от неясного ощущения тревоги, и не сразу разобрался, в чем дело. Но потом понял – Нефрит сидел рядом в кровати, неестественно прямой и тонкий, отросшие пряди падали ему на лицо, а ладонью – Джедайт приподнялся, вглядываясь – он зажимал рот. Даже в полумраке было видно, что ужас плещется в нем, захлестывает его с головой, стремясь вылиться наружу. Именно в этот момент Джедайт понял, в самом деле понял, что происходит. Чувствуя, как его самого затапливает неумолимый стыд и запоздалая нежность, он обнял рукой напряженные плечи Нефрита и притянул его к себе, целуя кожу щек и длинные влажные ресницы. Нефрит был совсем молод, юноша, почти мальчик. У него за спиной не было бесконечных лет одиночества, зато было больше смертей. И, конечно, ему снились кошмары, и он, с присущей ему дурацкой гордостью, давил крики внутри, зажимал губы рукой. Конечно, он помнил – память возвращалась к нему неотвратимо, так же, как отказывалась покидать Джедайта. И разум молоденького мальчика пытался вместить в себя сознание тысячелетнего мужчины, со всеми его смертями и возрождениями. Он мог бы сойти с ума, но не стал, оставаясь рядом с Джедайтом и продолжая упрямо поворачивать колесо его выцветшей реальности. Обнимая Нефрита, чувствуя, как дрожат под ладонью его плечи, Джедайт ощущал себя окончательным, непроходимым эгоистом и круглым дураком. Касаясь губами его лба, слышал, как под ребрами бьется, трепещет новорожденное счастье. Он знал, что больше не отпустит его от себя. И это знание завершило круг, колесо щелкнуло, возвращаясь на свое законное место, две реальности наконец-то сошлись в одну. Нефрит засыпал на его плече, постепенно отойдя от кошмара, и в целом свете не было ничего важнее его спокойного ровного дыхания.