Шеелитовый сеятель

      Чёрные распадки, чёрный век. У них, прокажённых, никогда не случалось чуда: у них не было ни лучей, ни золотой синевы, чтобы обласкать знойным поцелуем их девственные желваки. Они не видели как пенистая гряда оглаживала песок, чтобы напитать его своим солоным горем, они не видели и как дресва умеет дробить неземной красоты раковицы и облепливаться их осколками, как соборы Живорождённого, стремясь подражать стрельчатым аркбутанам. Мир стал другим, но для них не изменилось ни травинки. Они были позже. Там, где в белые сотни зверь находил убежище в насаждениях, теперь их скверна пальцевала сети корней. Им не жглось воспоминаниями о лучшем по обратной стороне века, а жажда свежего была им чужда. И жили они среди падали, и пожирали одну падаль, и сами в неё обращались. Они не видели жизни. О бедные люди, чёрные люди. Чёрные распадки. Чёрный век. Теперь их болванчики кутались в красное. По утру, по вечеру, за завтраком и за ужином, по службе и как только отбивали ночное… Боги не были благосклонны, и пелена кровавого стыла в воздухе круглые сутки, как безумное варево, только иногда позволяя примешиваться различного рода напоминаниям о былом. В её сети попадало всё: туман, изредка снег, чаще всего — пылевая завеса. И не выбиралось, пока чёрных людей не начинало тошнить от неестественной примеси. От тумана, изредка снега, чаще всего — пылевой завесы. Небо было кровавым, комистым. Земля была тёмной и мёртвой. Сквозь толщу дурмана-тени, окутавшего горизонты пожжённого сеновала, человек ступал и отбрасывал носком осколки пожелтелых зубов — следов недавнего побоища с шуматрянами. Взгляд человека, когда он явил его миру из-под ресниц, был холоден и равнодушен к остаткам человеческой жизни; он уходил дальше, но не доходил до истинности. Приподняв капюшон рукой, человек быстро распознал искомую точку и сразу же направился к ней. — Чёрный век, чёрные люди, адмирал. Чёрные дни. Чёрная полоса. И никто не знает, что будет дальше, — негромко вещал человек, встречавший его. — Здравствуй, Садаин… Мы не виделись столько веков, и сейчас ты сходу, подобно Кровавой Звезде, осаждаешь меня правдой. Ты знаешь, что все мы — дети одного отца, но кто мы, кто мы сейчас? Нас — тысячи, нас — рои, мы — бесчисленные. Мы — чёрные, как ночь, мы — страшные, как смерть. Мы живём, чтобы убивать, и умираем, чтобы жить. Что будет дальше? Волнует ли нас это? Всё, что нас волнует — наша жизнь, наша смерть, наше потомство. Нам плевать на нас самих же, на наши войны, на наших богов. Сколько мы так? Мы верим в одного, но не верим в себя. Долго ли нам так, Садаин? Садаин молчал и весело щурил блестящие глазки… и морщинки его, куксистые, собирались по векам солнечными зайчатами. На такие посмотрел бы какой бедолага и встрепенулся: глаза с жёлтыми радужками, отдельные от совершенно прямого рта, по-настоящему улыбались. Улыбались так, что почти смеялись, и если бы не были такими огромными, — точно зажмурились и затряслись бы в сплошной хохочущей сетчатой складке. Через них проходили тысячи путников и миллионы небольших караванов. И никто из тысяч не посмел бы смотреть в глаза Садаину, потому что они сами — смотре-е-ели, — а в его улыбке и вовсе была насмешка над человеческим существом. Садаин потянул к ним тощую лапу, поскрёб грязным ногтём в уголке и задачливо крякнул. Так он спустился и со своей палки, на которой до этого сидел и покачивался на ветру, как чучело на одной только ноге. Он не заговорил, и тогда человек в капюшоне вспомнил их прошлый разговор. — И теперь, когда ты убедился, что я не человек, Садаин, ты можешь насадить меня на кинжал и не бояться, что убьёшь живое существо. — И я говорю тебе это, — ответил старик, пятой подпирая трость. — Но я думаю, ты думаешь, что и ты не человек? — Нет, не знаю. Я думаю, что не человек. — А как же ты тогда по-человечески мыслишь? — Я думаю о том, что человек может делать, и о том, чего делать человек не может, и я думаю обо всём этом сразу. И если я думаю об этом со стороны и так, как думаю, то я уже не человек. Что-то отрывает меня от земли, когда я расчленяю существо человека и его мысль. Поэтому я думаю. И поэтому я не могу перестать думать. — Но человек думает о своей сущности беспрерывно. — Значит-ся… — он засипел глухо, неопределённо поведя толстой шеей, — И я в каком-то роде есть человек. — Вот и всё. Я не знаю, кто ты в материи, но от сущности ты — человек. И я не понимаю, почему ты меня не убил. Как же так? А я вот вижу, что ты человек, и что ты мне не враг. Ты — добрый. Я думаю, что у тебя есть мать… или жена… или сестра… Или кто-то ещё, кому ты нужен. — У меня нет ни матери, ни сестры, ни жены, ни других людей. Я — один. И мне никто не нужен. Я один, и я свободен. Я сам себе начальник, а ты сам себе раб. Вот ты и пришёл за своей свободой. — А что, если я и есть твоя свобода? Ведь, я помню, что даровал тебе возможность выковать своё одиночество. — Ты не свобода. Ты — иллюзия свободы. И наивно думаешь, что свободен сам, потому что можешь делать всё, что угодно. А на самом деле ты не свободен и не можешь ничего. Не можешь даже сделать того, что хотел веками. В этом — вся твоя «свобода». И не надо говорить, что хочешь умереть. Это — твоё рабство. Потому что если ты хочешь умереть, ты всё равно живёшь. И значит — ты раб. Покуда не погребён в Миирхан и не отпет за тринадцать жалких шеелитиков. А моя свобода здесь, — он указал на свою голову и обратил взгляд на перламутровое око. Кровавая Звезда вышла из декады во мраке, и это означало начало нового цикла. И это означало, что через несколько секунд Садаин снова падёт, чтобы через несколько циклов быть вознесённым своим хозяином. На то же место, на ту же трость, в хрупкую плоть светящейся звёздной щербины. Раз за разом. Песчинка за песчинкой. — И теперь ты понимаешь, — тихо сказал человек Садаину, прислонясь к его эфемерно-большому плечу, — Я пришёл сюда за твоей свободой, чтобы ты более не был один. Я пришёл, чтобы у меня тоже была свобода, Садаин, потому что моя свобода — носить тебя непростимым грехом у холодного сердца. Похолодало. Вились войлаки. Старик помолчал и приобнял тонкого человека широкой рукой. — Хорошо. Возьми, — он протянул ему свою свободу. И под страшный вой в небе человек взял её. Она была лёгкой, как воздух, она пахла свежестью и прохладой, пыльными песками и старческой кожей, и она была его. И на какой-то короткий миг, сжав её в дрожащей ладони, он наконец понял, что свободен и счастлив, и пускай он сожалел о многом, Садаин был единственным из немыслимых, кто мог даровать ему жизнь. Ещё несколько ударов в глухой тишине они стояли и взирали на небесные багровые реки. И тогда Садаин сказал: — Полночь бьют. И человек разжал ладонь… И отпустил Садаина погибать, как делал тысячи циклов до этого. Как тысячу лет назад, когда Садаин пал от его рук под тяжёлым взглядом Всевидящего Звёздного Ока, и был заключён в тюрьму времени, самую страшную темницу чёрного века. — Слава Живорождённому, — произнёс красноволосый человек, наблюдая как багровые щепки уносят за собой войлаки. — Слава тебе. В соборе пробили пятнадцатую.