Off to the races

Джеймс Хант считал, что самое отвратительное в людях — любовь к размышлениям. А сейчас, в семидесяти километрах от Нюрбургринга, пока Ники Лауда хрипел и стонал в самой ближней к выходу палате, у него было слишком много времени, чтобы не успеть подумать. О разном. О том, что жена Ники — очень красивая женщина. О том, что если Лауда придет в себя настолько, что они смогут встретиться снова, нужно будет сказать ему, что это он, Хант, виноват в случившемся. Но разве он виноват? Разве Лауда не рискнул бы надеть шлем в такую погоду, если отставал бы? «А вот если бы...», «случись так...», и все слова в подобном ключе заставляют Ханта метаться от одного мнения к другому. — Сэр, это медицинское учреждение, здесь нельзя курить. А не пошёл бы ты? Уже на пороге больницы он понимает, что Ники не рискнул бы. Ну и чёрт с ним. С чего всем нужно решать так, как решил бы Ники? *** В середине августа, через двое суток после провала в Австрии, Джеймс снова стоит у палаты Лауды. Тот выглядит еще больше похожим на крысёныша, чем раньше. Ему как раз меняют повязку, и Джеймсу даже через стекло прекрасно видно, насколько болезненна эта процедура для соперника. Конечно, они не испытывали такой неприязни друг к другу, что заставила бы одного радоваться, когда другой корчится от боли. Но разве только потому, что они рядом у стартовой черты, Джеймсу полагается так переживать? Не он первый, и последним тоже станет другой. Риск смерти на трассе — двадцать процентов, а что насчет риска увечий? Каждый имеет право на маленькую ложь, а у пилотов она одна на всех. Смерть — это то, что происходит с другими. Всё это Хант гоняет по кругу последний час. Конечно, ему не полагается так беспокоиться о Ники. Если бы только всё делалось так, как полагается. К Ханту подходит врач. Поправляет очки и строго смотрит на постороннего: — Вы не хотите зайти к нему? — Не очень, — честно отвечает Джеймс, думая, что Ники нельзя нервничать — панической атаки сейчас и не хватало. С него станется. — Может быть, вы хотите что-то передать ему? Кажется, это не менее жуткая идея, чем зайти в палату. Джеймс молча уходит. *** Он финиширует первым в Нидерландах. Семьдесят пять кругов и девять очков — кажется, он приближается к Ники. Если бы в больнице сейчас находился любой другой гонщик, Джеймс со спокойной душой кутил бы ночи напролет и подтрунивал над «домашним мальчиком Ники», который после раздачи автографов сразу мчался к жене под крылышко. Джеймс очень не любил союз «если». В номер он возвращается поздно ночью, пропахший шампанским и табаком. Щелкнув пультом телевизора, сразу попадает на спортивный канал. Оказывается, вторым пришёл Регаццони. *** Навещать Ники больше не приходится — они видятся уже в Монце. Джеймс что-то насвистывает, хлопает по плечу Йохена и останавливается покурить. — Ты что, не слышал? — кричит Алистер, подбегая к нему и опираясь на его плечо. — Он вернулся! Конечно, перед ним столпились три ряда любопытных зевак. Пока без камер и микрофонов. Джеймс расталкивает толпу безо всяких угрызений совести, получает неодобрительный взгляд Регаццони, который, судя по всему, настроен весьма агрессивно. На лбу прямо-таки бегущая строка: «Одно неверное слово — ты труп». Ники, стоявший до этого спиной к Ханту, заметив недовольство на лице второго пилота Ferrari, оборачивается. Джеймс почти уверен, что испытывает сейчас нечто сродни ожогу дыхательных путей, только вот кислота ему в глотку не попадала. — П-привет, — не то со свистом, не то со всхлипом выдыхает он, продолжая глазеть на Лауду, как на животное в зоопарке. Он не в силах ничего с этим сделать. Ники трогает повязку. И улыбается. — Судя по твоей реакции, выгляжу я просто сногсшибательно. — Я... я пришёл извиниться. Выглядит он, кстати, как будто все лицевые сосуды теперь располагаются поверх кожи, а не под ней. Область у правого уха заметно почернела. Он вертит головой, стараясь услышать Ханта лучше, вот только Хант по-прежнему не может сказать ничего вразумительного. — Мне очень жаль. Почему-то Джеймсу кажется, что сейчас Ники выглядит хуже, чем в первый день после аварии. — Я много обо всём этом думал. Ты больше виноват в том, что я сегодня вернулся. Джеймса дисквалифицируют. Ники финиширует четвёртым. *** Незадолго до конференции перед финалом они снова встречаются. Время близится к шести утра. Джеймс не ложился спать. — Я даже не знаю названия города, — вместо приветствия говорит Хант, пропуская Лауду в номер. — Не переживай, я здесь один. — Ты, конечно, плейбой, но женщин и я видел, поверь. Джеймс хмыкает, отчего-то не рискуя съязвить в ответ на это заявление. — Выпьешь? — из мини-бара извлекается бутылка виски. — Ты спрашиваешь, но стакан достаешь один. — Я англичанин. Мы вежливы, — усмехается, — но я в курсе, что ты ответишь. Ники рад, что Джеймс не спрашивает о цели его визита. Потому что, по правде говоря, нет никакой цели. Может, Джеймс тоже это знает, но он ничего не говорит, только берёт со стола пачку «Мальборо» и вопросительно смотрит на Ники. Не предлагая, а спрашивая разрешения. Лауда пожимает плечами. Номер-то чужой. Шторы наглухо задвинуты. На спинке стула висит куртка с кроваво-красным подбоем. В остальном как будто ничего не тронуто. — Тебе не снятся кошмары? Ники медлит с ответом, и Джеймс уже собирается извиняться, но тот вдруг вытаскивает сигарету из пачки, прикуривает и, выдохнув дым вместе с кашлем, говорит: — Не знаю, называется ли это кошмарами. Ничего конкретного. Мне снятся ощущения. Это, наверное, странно, да? — Странно, — соглашается Хант, присаживаясь рядом с Ники. В молчании между ними не чувствуется никакого дискомфорта. Джеймс, кажется, начинает понимать, почему он находится в Японии в конце октября. Иначе, отчего он постоянно щелкает зажигалкой? — Дай сюда, — чуть раздраженно требует Ники. — Можно просьбу взамен? — Валяй, — Ники забирает зажигалку и прячет ее в карман. Джеймс протягивает руку и осторожно касается чужой щеки. — Больно? Наверное, да, если Лауда прочищает горло прежде, чем сказать, но ответ звучит отрицательный. Докуривает он, все также кашляя. Джеймс протягивает руку к стакану виски. Странно называть то, что тебя убивает, красивым, но даже в том, как Хант держит этот злосчастный стакан, есть что-то... что-то такое. Ники обхватывает пальцы Джеймса своими и подносит стакан к губам. — Ох, ну и дрянь, — резюмирует Лауда. До старта и финиша в одном флаконе остается девять часов. *** Алистер никак не отвалит со своими наставлениями. «Джеймс, в Канаде и США ты показал отличные результаты...» Конечно, он же пришёл первым — какой еще это может быть результат? «Но сейчас нужно...» «Повеситься», — мрачно заканчивает Джеймс. Он нервно затягивается, почти в ту же секунду чувствуя чью-то руку на своем плече. — Если готовишься врезать, это не Алистер. Джеймс разворачивается. — Еще раз здравствуй. — Ага. Ты не видел случайно журналиста, который спрашивал у меня про шрамы? Вообще-то Джеймс видел. Минут сорок назад. Бедняга скорчился на кафельном полу без возможности издать какой-либо звук, кроме мычания — кто-то засунул диктофон ему в рот. Как негуманно. — М-м-м, да, кажется, мы сталкивались, — беззаботно откликается Хант. — Удачи, — Лауда сжимает его плечо, как будто готовясь сказать что-то еще не последней важности, но почти сразу уходит. Ники вернулся полтора месяца назад, а Джеймс всё ещё переживает за него. Знать бы, почему. *** Перед стартом пошёл сильный дождь и уже после первого круга Ларри Перкинс свернул в боксы и отказался продолжать гонку из-за почти нулевой видимости. Его примеру вскоре последовали Лауда, Карлуш Паче и Эмерсон Фиттипальди. Любовь к размышлению о причинах была самым худшим человеческим пороком, как считал Джеймс Хант. Видимость действительно была паршивой — по стеклу ползли бороздки дождя все два часа, Джеймс вёл почти вслепую. Так почему для него это не слишком убедительная причина, чтобы сдаться? Потому что Ники пережил аварию, а Джеймсу повезло? Хант не был любителем покопаться в чужой голове, но весь прошедший год он вспоминал, как Лауда буквально плевался от злости, когда они находились на расстоянии не больше трёх метров друг от друга. И, несмотря на то, что в оскорблениях за шесть лет их знакомства Ники изрядно поднаторел, ничего не изменилось. Если бы изменилось — разве Лауда выписался бы из больницы всего через полтора месяца после тяжелейших травм? «Ты виноват в том, что я вернулся». Ненависть — один из мощнейших стимулов в этом мире. Жаль только, никогда нет стопроцентной гарантии, что это она. Все то чёртово время с момента последнего душа из шампанского и эйфории пополам с усталостью и разочарованием Джеймс только и делал, что трахался напропалую и пил виски. К концу ноября кровать начала жалобно скрипеть, а печень — жалобно ныть, и тогда он сбавил обороты. Интервью и съёмки в телепередачах тоже надоели довольно быстро. Джеймс стал засыпать рано, а просыпаться к трём часам дня. Ему тоже начали сниться ощущения. Холод, сырость, покалывание в руках и его непонятное упрямство. — Ты сделал это! — кричит Алистер, полчаса назад убеждавший Ханта, что он может позволить кому-нибудь обойти его. Ну, уж нет. Если Лауда выбыл, солидарничать больше не с кем. Джеймсу снится головная боль, брызги шампанского во все стороны и вымученная улыбка Ники. Тогда Хант, больше на автомате, чем действительно осознавая происходящее, конечно же, отправился отмечать победу. Не успев ничего сказать Лауде. Да и что бы он мог? *** Некоторых вещей Джеймс не мог знать. Например, пока его тискали пятеро девиц, а он сжимал кубок и ослепительно улыбался чествовавшим победителя, Ники из окна вертолёта долго смотрел на его, как казалось с того расстояния, напряжённую спину. На хрупкую ладонь в районе поясницы и на выгоревшую и взлохмаченную шевелюру Ханта. — Как ты? — тихо спрашивает Марлен. Зная, что если обернётся, то увидит жену привычно скорбной, Ники глухо отвечает стеклу: — Я не жалею. Потребуется десять месяцев, чтобы он и сам в это поверил. *** Джеймс не имеет понятия, где живет Лауда. Не в каком доме, а вообще. Спросить, конечно, есть у кого, однако Ханту не хочется — то ли потому, что он считает это подозрительным, то ли потому, что не видит смысла в подобном визите. Джеймс по-прежнему занимает чересчур большой для него дом в Энфилде. Попадающиеся на глаза забытые вещи Сьюзи вгоняют его в тоску. Телефон буквально разрывается от звонков. — Как ты, суперстар? — Мистер Хант, мы хотели бы пригласить вас... — У тебя предсезонные через неделю, где тебя носит? «А не пойти бы вам?» — хочется ответить сразу на всё. Дом становится совсем чужим. Ещё чуть-чуть и из него можно делать бар. Или бордель. Под стопкой пластинок Хант находит корреспонденцию. Среди вороха рекламы одно личное письмо. «Буду рад, если ты освободишь выходные, чтобы взять на себя обязательства шафера — мы с Мэри решили пожениться как можно скорей». С ума сойти. Пузырь женится — куда, чёрт возьми, катится этот мир? Парочку почти-женатиков Джеймс поминает скверными словами еще в Хитроу, покупая билет в Неаполь. В компанию ему навязали Хескета и трёх удивительно похожих девиц. Свадьба проходит очень тихо, и Джеймс вспоминает собственную — с гурьбой фотографов, расталкивающих друг друга, чтобы сделать кадр поудачней, с озадаченными родителями, с табличкой «молодожёны» на заднем бампере «Мерседеса», с рекой шампанского и известием о том, что Ники из BRM пробился в Ferrari. Отличный день, отличные новости. Обратно в Лондон они возвращаются чартером. Джеймс, хлопая дверью BMW, прикуривает и безучастно сообщает, что догонит компанию через пару минут, потому что замечает в ангаре, рядом с 737 Боингом, невысокого парня с поврежденным ухом. Когда он поворачивается к Джеймсу с таким явным испугом на лице, тот на секунду решает, что обознался. Но потом парень протягивает ему руку и здоровается, и даже в коротком приветствии слышен знакомый акцент. Тогда Джеймс понимает — перед ним действительно фриц, крыса и дилетант. Чёрт, видно, он забыл попрактиковаться в оскорблениях. Ники выглядит довольно растерянным, а Джеймс — просто довольным. — Ты теперь и полётами занимаешься? — Компания друга. Зовёт в совладельцы, — пожимает плечами Лауда и засовывает руки в карманы джинсов. Похоже, что чуть нервничает. — Ты был на предсезонных? — Нет. Я не вернусь. — Почему? Конечно, это самый логичный вопрос из существующих. Но правду так просто не скажешь. Почему? Потому что, если Лауда сойдёт с дистанции еще раз, Джеймс свихнется, обгоняя на последних кругах восьмёрку пилотов? Потому что, завоевав еще один титул, полгода будет умирать от скуки? — Возвращайся, — с улыбкой произносит Ники, — мне ведь нужен соперник. Что я буду делать без тебя — любезностями обмениваться с Андретти? — Ты меня ненавидишь? — неожиданно для себя самого спрашивает Хант. Ники не раздумывает. — Нет. Перед глазами Джеймса мелькают семь лет их соперничества — фотографии на подпись, поторапливание механиков на пит-стопах, больничная палата, шрамы на руках, пресс-конференции через одного пилота друг от друга. — Лауда на дождевой? — Не менял. — Значит, и мы не сменим. Значит, на третьем круге они лопухнутся вместе. И самая долгая минута в жизни Ханта не та, когда Ники пробил бензобак. Перед стартом на Фудзи, когда, чтобы посмотреть на Лауду, приходится повернуть голову чуть назад. Ники отвечает ему слишком обеспокоенным взглядом. Джеймс резко опускает стекло шлема и барабанит пальцами по рулю. Ники обходит Андретти через девять минут после старта. Возможно, теперь Хант понимает, почему он не стал больше никого обходить. — Суперстар, поторапливайся, не то будешь добираться автостопом! — сердито и довольно громко информирует Хескет. У Джеймса слишком много мыслей в голове, и в то же время — ни единой. Поэтому, когда он торопливо и не слишком осторожно тянет Ники за руку к себе и целует, он не думает ни о чём. Тесты Джеймс проходит много позже, чем остальные, но к началу нового сезона успевает.