Завтра будет другим

Первой приходит боль. Она разрывает огнем лёгкие, простреливает иглами бок и раскалывает череп на части. Боль не может врать. Если есть боль — он всё ещё жив. Следом приходит сознание. Оно без подготовки выдергивает из омута небытия и заставляет на мгновение пожалеть о том, что сердце всё же не остановилось. Потому что всех этих чувств, всей раздирающей каждую клетку тела огонии — всего это слишком много для одного человека. Изуна подрывается в сидячее положение и сжимает руками голову. Как он может все это ощущать? Но запах пота и болезни, что исходит от него не врет, стук сердца, громыхающий в ушах — тоже. Он в своем теле, но как это возможно? Может это, наконец-то, Ад? Веки слушаются не сразу, но со стекающими слезами удается их разлепить, чтобы сразу увидеть до боли знакомую комнату. Его комнату с одиноким клановым моном на седзе. Именно ту, что он не видел десятилетиями. Простреливающая боль в боку почти не вызывает беспокойства, а лишь уверяет в том, что он действительно жив. Но разве это может быть правдой? Изуна уверен, что несколько минут назад — целую вечность, по его личным меркам — был абсолютно точно и бесповоротно мертв. На то, чтобы осознать себя, приходится потратить несколько долгих минут. Изуна прикладывает непослушную ладонь к боку и ощущает жар, что исходит от не заживающей раны и режущую пульсацию, будто клинок и вовсе не покидал его тела. Понимание, где он и, главное — когда, облегчением сбивает обратно в лежачее положение на футон. Сквозное смертельное ранение от катаны. Значит, сейчас именно то время, когда он был готов принять смерть, как истинный шиноби, был готов отправиться к праотцам и без стыда взглянуть в глаза давно почившим родителям. Но если ему позволено остаться — вернуться, — раздирающая тело мука принимается с благодарностью. Чувствовать хоть что-то впервые за долгое время слишком ценно, даже если это больше напоминает адские испытания. Он поднимает трясущиеся руки и, глядя на сухие ладони в бесконечных шрамах, пытается вспомнить, каково это — действительно ощущать пульсирующую по венам кровь. Каково это — иметь живое тело. Зрение, на удивление, близко к идеальному, что напоминает о пересаженных от Мадары глазах. На подобное он не смел и рассчитывать — когда готовился отдать душу шинигами, нужды заботиться о собственном зрении уже не было. Но Мадара настоял, что просто глаза брата не примет, только если обменом. И кто бы мог подумать, что это сработает. Что он не просто не будет пугать брата пустыми глазницами, а сможет вновь видеть мир в точных чертах. Что такая возможность вообще представится… Виски рвет болью от попыток уцепиться за все воспоминания, за все подсмотренное будущее. Этот подарок он не упустит. Если ему было позволено воочию узреть судьбу брата и всю мощь проклятия клана, он определенно точно не позволит себе умереть и дать всему произойти. Изуна намерен вцепиться изо всех своих почти иссякших сил в соломинку, что вытянула его обратно в мир живых. И не важно, кем эта соломинка была протянута. — Не может быть, — раздается потерянный шепот со стороны входа и, повернув — кажется, со скрипом — шею, Изуна видит растерянного брата. На лице у него отпечаталась многодневная бессонница, а усталость легла черным вокруг глаз. Словно все годы войны между кланами Учиха и Сенджу проявились на его лице только сейчас. Учиха Мадара выглядит неверящим собственным глазам. Изуна неоправданно долго молчит, глядя на брата и понимая, что тот, наконец, спустя долгие-долгие годы, тоже видит — может видеть — его. В глазах незнакомо щиплет и взор туманится от влаги. Сейчас еще ничего по-настоящему страшного не произошло. Всё только впереди — в возможном будущем. В будущем, которое уже изменилось, потому что он, Изуна, сделал новый вдох после того, как умер. От облегчения и затопившей до краев надежды, надежды, что он никогда так ярко не ощущал, от радости — от всего этого хочется совсем по-детски, не достойно шиноби, расплакаться на плече у брата. Но Изуна лишь растягивает сухие потрескавшиеся губы в кривой усмешке и проглатывает застрявший в горле ком. — Ты будто разочарован, — пытаясь смеяться, говорит Изуна, но вместо веселья голос насквозь пропитан слабостью и болезнью. Он знает, что это пройдет. Ведь если он очнулся сейчас, значит уже точно не представится Ками в ближайшее время. Только если его вновь не пронзят катаной. Но как объяснить брату, почему он жив, почему теперь точно не стоит волноваться — мыслей нет. Да и как тут объяснить в полной мере все то, что он пережил, пока в реальности Мадары прошло не больше пары дней, за которые он просто лежал умирающим телом. — Мы уже не надеялись, что ты очнешься, — Мадара громко падает на колени совсем рядом с футоном, почти обезумившее смотрит в лицо брата и выглядит так, будто сам готов лишиться сознания. Во всем теле Мадары считывается такое облегчение, словно он впервые может свободно вдохнуть воздух без страха, что ребра сожмутся и проткнут сердце. — Это обидно — ты правда думал, что меня можно убить таким простым прямым ударом меча? — шутливо спрашивает Изуна. Он помнит этот удар, помнит лицо Сенджу, полное страха и понимания, что это точка невозврата. После такого не выживают. Уж точно не кто-то из Учиха, кому не подвластны лечебные дзюцу. — Твое сердце почти не билось, — за подавляемую боль на дне голоса брата Изуне становится стыдно. Стыдно за то, что оставил его одного. Но если у него есть еще один шанс… — И я уверен, что чувствовал, как остановился ток твоей чакры. — Наверное, моему сердцу просто нужно было отдохнуть. Все в порядке, брат. Я не собираюсь уходить, не сейчас уж точно. Мадара сидит до глубокой ночи, по новой обрабатывая раны и негромко рассказывая совершенно неважные новости, но Изуна знает, что на самом деле просто пытаясь поверить, что вновь может говорить с единственным близким человеком. За полночь, почти отключаясь из-за изнеможения, он просит отдыхать и набираться сил, а сам, наконец, уходит. Изуна искренне надеется, что Мадара, наконец, разрешит себе отдых. Надеется, что он позволит себе впервые за бесконечные дни неопределенности и обреченности отдаться во власть сна. Потому что Изуна знает — видел, — как брат боялся даже моргать, полный уверенности, что стоит закрыть глаза — и все пропадет. Что Изуна исчезнет и оставит его в холодном одиночестве. Сон, конечно же, к Изуне не приходит ни через час, ни через два. Он не уверен, что вообще когда-либо сможет уснуть. Не после того, что видел, не после того, как сам был вне жизни слишком много дней, перетекающих в десятилетия. Собственная вздымающееся грудь чувствуется нереальной, вновь привыкнуть к телу кажется сложнее, чем научиться в детстве метать сюрикены. Но Изуна настойчиво продолжает дышать и буквально силой воли заставляет рану затягиваться. Он не может себе позволить уйти, ради брата и всего клана Учиха — не может. Конечно, остается шанс на то, что ему всё привиделось. Бесконечно давно, когда отец всё ещё был жив, а на Мадару не взвалилась вся ноша в виде благополучия клана, они поддались юношескому задору, еще окончательно не вытравленному войной, и решились раскурить травы, которые Таджима Учиха называл не иначе, как «дьявольские». И Изуна навсегда запомнил, как три часа, проведенных под эффектом дурмана, растянулись для него в целое приключение. Тогда, лежа на опушке леса в компании брата, ему мерещились невиданные дали, где вечные снега сменялись пустынями, а над головой летали давно вымершие драконы из легенд. Придя в себя, он понимал, что все им увиденное — всего лишь вылезшие наружу сказки из подсознания, но испытанные чувства были не поддельными, и в те секунды его глаза и правда что-то видели. Так и сейчас, вполне вероятно, что в агонии после ранения, ему всё привиделось и растянулось событиями на целые поколения. В горячечный бред поверить довольно легко и даже обнадеживающе. И Изуна действительно хотел бы, чтобы всё обстояло и в самом деле так. Чтобы всё им увиденное оказалось обычным сном, очень далеким от правды. Но у Изуны никогда не было настолько хорошей фантазии. И он всё еще чувствует могильные клещи пут, сжимающие сердце, и всем своим нутром знает, что не так давно оно и правда остановилось. Он все еще видит перед закрытыми веками осунувшееся бледное лицо брата, из которого словно вытянули весь свет и оставили без капли надежды и веры. Изуна слишком опытный шиноби и слишком много пережил, чтобы понимать, что в момент своей смерти ему повезло увидеть то самое неизбежное будущее, что наступит, если… Если у Мадары и всего клана Учиха отнять всю надежду и свет. В том будущем, что он видел, началом конца стала его кончина. Но Изуна, не смотря на свои везение и фантастическую живучесть, не может позволить себе спокойствие, беспечность и мысль, что все самое ужасное теперь останется неисполненным. Потому что он довольно неплохо знает, каково быть Учиха. Потому что он и есть один из ярчайших представителей своего клана, в сердце которого очень много боли и тьмы. И позволить своему клану практически исчезнуть, а брату всю жизнь провести в сомнениях и сожалениях, в неисчерпаемой боли — Изуна совершенно не намерен. Проведя всю ночь без сна и в размышлениях, Изуна с трудом из-за сжирающего нетерпения дожидается Мадару. — Как ты себя чувствуешь? — Неплохо и явно бодрее тебя, — с легким осуждением отвечает Изуна, видя всё такие же глубокие тени усталости вокруг глаз брата. — Думаю, завтра уже можно пробовать встать, ибо, кажется, что еще чуть-чуть и у меня пролежни появятся. — Отдыхай, некуда спешить, — отвечает Мадара, но не перестает хмуриться. — Мы выступаем через три дня. Но твоя задача — просто поправляться. — Выступаете? — переспрашивает Изуна, пока внутри разливается холодное беспокойство, а предчувствие об ошибке вопит дурниной. — Тебя чуть не убили — моего брата и преемника. Учиха не могут оставить это без внимания, — рубленными фразами отвечает Мадара, внимательно вглядываясь в лицо напротив. — Брат, я думаю… — запинается Изуна, не зная, как сказать, чтобы Мадара не подумал, что он просто устал и испугался. Чтобы понял, что он на самом деле изменил свое мнение не просто под влиянием недуга. — Я думаю, пришло время положить этому конец. Положить конец этим бесконечным бессмысленным сражениям. Добавляя во взгляд всю твердость, что можно найти в ослабленном теле, Изуна опирается на руку и медленно садится, чтобы показать, что в нем достаточно силы, чтобы отстоять свою точку зрения. Мадара выглядит действительно пораженным услышанному. Он пробегается внимательным взглядом по лицу брата, пытаясь найти там признаки горячки или гендзюцу. — Учиха пойдут мстить за меня. Потом Сенджу будут мстить за своих. И так до бесконечности, пока оба клана полностью не исчезнут с земель Страны Огня. — Еще несколько дней назад ты говорил ровно противоположное. Что изменилось? — Скажем так, у меня было время подойти к вопросу с холодной головой, — усмехается Изуна на вздернутую в сомнении бровь брата, но продолжает. — Сейчас самое подходящее время согласиться на мир и выдвинуть больше наших условий, — видя кивок Мадары, внимательно внемлющего его словам, он говорит дальше с еще большей уверенностью. — Я в ближайшие месяцы не боец, а клан потерял много воинов и ослаб — мы уже проигрываем. Когда в то же время у Сенджу потерь меньше, а их глава и его правая рука в полном здравии. — И как ты предлагаешь выдвигать наши условия? — уже с меньшим скептицизмом спрашивает Мадара, присаживаясь рядом. — На чувстве вины твоего друга, конечно же, — усмехаясь родной, хитрой улыбкой, небрежно роняет Изуна. — Что еще ты придумал? Давай, я же вижу, что это не все, — глядя на вдохновление брата, Мадара рискует поддаться чувству надежды, пока его лицо незримо разглаживается. — Я знаю, что у вас с Сенджу на двоих всё ещё есть эта глупая мечта о деревне, — показательно вздыхает Изуна, не видя причин уточнять, о ком говорит. — Я просто предлагаю сразу в договоре о заключении мира учесть некоторые нюансы на будущее, например, о форме управления возможной деревней и правах, что останутся за нашим кланом. Ничего особенного. Мадара долго молчит, но в его взгляде явно загораются огоньки давно позабытого света веры в лучшее будущее. — Мне кажется, что ты просто ещё не в себе. — Может быть, — кивает Изуна. — Но это все равно лучше, чем медленное самоубийство всем кланом. И уверенность в его голосе и взгляде заставляет Мадару поверить, даже если остается самое большое подозрение, с чем связан резко сменившийся вектор мыслей Изуны. Но он не давит новыми вопросами, оставляя их до лучших времен, полностью доверившись затопившему облегчению и тихой радости, что теперь есть реальная возможность избежать ненужных смертей. Изуна тоже обходит тему перемен в своих убеждениях, не смея сказать, что видел абсолютно всё вплоть до смерти Мадары. Не той смерти, что была от руки Хаширамы, и не от той, где Мадаре было почти восемьдесят и он дряхлым стариком влачил свое существование вдали от солнечного света. А смерти, что настигла его, уже бесповоротно, во время Четвертой Мировой Войны Шиноби. Изуна не может сказать, что был всегда рядом, из секунды в секунду, изо дня в день был подле Мадары, оставаясь невидимым и неслышимым. Не мог никак повлиять на ход событий, докричаться до брата, в просьбе остановиться, видя печаль, что ложилась всё глубже морщинами вокруг его глаз и между бровей. Он видел, как Мадара чувствовал себя выкинутым на задворки мира, чувствовал себя ненужным, оторванным и лишним. Как он всё ещё хотел отдавать всю свою нерастраченную заботу, но она казалась ненужной ни клану, ни кому бы то ни было. Видел, как Мадару поглощала тьма из печали и несогласия, и он всё сильнее чувствовал себя таким же, каким был Изуна — не способным что-то изменить, возвратить утраченное. Не способным предотвратить. Помнит вездесущего Зецу, который годами промывал мозги его брату и нашептывал на ухо мерзости, с каждым днем всё сильнее отворачивая его от света, от тех, кто всё ещё тянул к нему руку. И, конечно, он видел, как поддавшись нескончаемой боли и такой знакомой и все принимающей ласковой тьме, Мадара сломался. И решил сломать всё вокруг — разрушить весь мир, чтобы воссоздать его заново собственными руками. Чтобы в новом мире не оставить места боли, чтобы хотя бы в вечной иллюзии воскресить позабытое тепло. Изуна всё видел, но мог лишь сходить с ума от беспомощности. Но раз сейчас ему дан шанс — не важно, кем и почему, — он непременно им воспользуется. Непременно спасет от тьмы брата и клан.