***
Года текут подобно вину из кубка — неизбежно близится конец. Их встречи становятся реже, но привязанность друг к другу наперекор отведенному времени все крепче. Помимо старения Аякс приносит в дом Чжунли запах крови и лечебных трав. Моракс каждый раз задается вопросом, почему же с такой властью над стихией тот не освоит целительную магию? Но так и не произносит вслух — вряд ли ответ ему понравится. В глубинах подземелий после спущенной воды промозгло и мрачно. Аякс постоянно чихает и поскальзывается на водорослях, а Чжунли ловит и тихонечко посмеивается, чтобы не обидеть такого гордого воина. Лабиринты замка прошлого Гидро Архонта навевают воспоминания об их с Гуйджун посещении короля. Богиня Пыли была в восторге от всяких механических устройств и головоломок, она потратила всю мору на чертежи, которые так и остались пылиться у Хранителя Облаков. — Чжунли, сюда, — зовет Аякс, и Моракс вместо прочных стен, освещенных факелами, видит полуразрушенный темный каменный свод. Они возятся с очередной системой, чтобы спустить воду с нижнего этажа, но та до конца не справляется. Промокшие до нитки, они находят механическую птицу. Аякс не спрашивает, зачем она понадобилась Мораксу именно сейчас — он с самого начала подозревал, что это очередная уловка бога. Птица расправляет крылья, с металлических перьев стекают остатки воды. Клюв открывается, но вместо песни из динамика раздаются булькающие звуки и предсмертный скрежет. Чжунли тут же нажимает почти невидимую кнопку, и игрушка замирает в могильной тишине. — Ну и жуть, — заявляет Аякс, потирая руки. От смеха Моракса тепло расползается по груди, а озноб стекает с него как вода. И все пространство будто бы преображается благодаря его простодушной реакции. Не так уж тут и противно, думает Тарталья, прижимаясь к богу ближе, и ловит улыбку своими губами. — Если ты хотел просто побыть со мной, не обязательно было тащить в руины за стремным голубем. — Это… — Чжунли проглатывает уточнения, что это тайфунник, а не голубь. Разные семейства, да и по лапам видно. — Ты всегда утекаешь, как вода сквозь пальцы, от мирной жизни. Я подумал, что небольшое приключение удержит тебя рядом подольше. Опущенная голова становится ему ответом. Правда жжет глаза, и Аякс думает дать слезам волю. Все можно списать на капающую с потолка воду. Он — игрушка в руках Архонта, и только для одного бога — человек. И как бы сильно ни любил, страх морозными иглами прошибает позвоночник. Семейная жизнь не для него — так он начал считать с четырнадцати, но вот ему уже скоро тридцать. Так, может, пора что-то изменить? — Давай вернемся домой, — шепчет он. У Моракса расширяются глаза, но удивление быстро сменяется наслаждением. Он думал, что не будет счастливее, чем в день, когда Аякс сказал, что любит его. Как же приятно ошибаться. Замок окружен огромным озером. Они садятся в лодку, Чайльд берет в руки весла, пока Чжунли вертит птицу в поисках отверстия, чтобы ее разобрать. Он бы рассказал Аяксу о том, что значила эта вещь для предыдущего Гидро Архонта, каким был замок в лучшие его дни, но не успевает. Тарталья хватает его и отскакивает от лодки, через мгновение водяной столб разбивает ту в щепки. Чжунли сразу ставит вокруг них щит. — Можешь стоять? — спрашивает Аякс, потому что знает, что для этого ему нужно использовать силы Архонта, которые он обычно подавлял. Руки покрываются охрой и умброй, глаза горят янтарем. Тарталья отпускает, и в его руках тут же возникают водные клинки. Архонт парит над поверхностью воды, когда человек рядом с ним стоит на ней как ни в чем ни бывало. — Это Орден Бездны. — Чжунли поворачивает к нему голову, чтобы спросить, однако Аякс отвечает не только на этот вопрос, но и на все последующие: — Я чую их запах. Они под водой. Их пять, нет, семь. Гидро Вестники, черт. Чжунли помнит немногочисленные рассказы Аякса из Бездны. Об Ордене он говорил мало и вяло, в основном то, что те присвоили Бездну себе, хотя та раньше принадлежала всем. Вестники направляют на них еще несколько разрушительных волн, но те даже следа не оставляют на каменном щите. Тарталья нетерпеливо ощетинивается, шепчет что-то несвязное. И только спустя некоторое время Чжунли догадывается — еретический язык Бездны. Во власти Архонта — сила, способная совершить невозможное. Моракс взмахивает рукой, и озеро вытекает из берегов, а дно поднимается на поверхность. Когда-то, в дни своей сияющей славы, подобное было бы для него забавой, однако сейчас без подпитки веры людей и сердца бога это отнимает значительную часть сил. На илистом дне бывшего озера стоят семеро вестников, как и говорил Аякс. Они окружают их кольцом, так что все пути отступления отрезаны. С их лезвий и брони стекает вода, однако им это не мешает стремительно атаковать разом. Чайльд отбивает все направленные на него клинки, и оба понимают, за кем Вестники пришли. — Coronzon, ils galvah, — хором говорят они. Само их существование противоестественно: их голоса искажаются в окружающей среде. — Vovim t paaox teloah. На лице Аякса смесь гнева и презрения, они сталью проступают в искаженной улыбке и окутывают тьмой глаза. Моракс не понимает ни слова — с тварями Бездны он прежде не церемонился. Однако его переводчиком становится реакция Тартальи, и, очевидно, от второй фразы он разозлился еще сильнее. — Christeos ar. — В его голосе отчетливо звучит насмешка. Эти слова становятся началом ожесточенной битвы, где численное преимущество подавляет атаки, заставляя переходить в оборону. Стоять вот так спина к спине и сражаться прежде не удавалось — никакой противник не мог продержаться против них столь продолжительное время. Но противники из Ордена… Их гидро щиты крепкие и против них бесполезно биться такой же стихией, и даже гео им будто бы ни по чем. Аякс использует глаз порчи, а потом и вовсе силу Бездны, чтобы уровнять шансы. Стоит образоваться магической броне, как Вестники отступают в стороны, а Чайльд переносится к одному из них и убивает точным ударом в грудь. Чжунли призывает каменные копья, те успевают пронзить еще нескольких врагов, прежде чем трое из них кидаются на него. Теперь их клинки сияют чем-то черным и густым, словно деготь, а парировать удары всех не удается, когда даже раненные копьями отчаянно бросаются в атаку. Моракс облачен в сияющий щит, так что может позволить пропустить один удар. Но не Тарталья. Он возникает прямо перед ним и закрывает того от Вестника. Его клинок уводит атаку в сторону, но отродье Бездны с силой давит на оружие, чем вжимает Аякса в яшмовый щит Чжунли. Броня расходится на животе, словно пасть, из раны течет алая кровь и виднеются хрупкие мягкие органы, что при любом случае готовы вывалиться на землю. Ярость охватывает все естество Моракса. Его атаки становятся ожесточеннее, а силы истощаются с катастрофической скоростью. Все его мысли заключены на темной фигуре с длинным плащом, напоминающем звездное небо. Аякс восстанавливает броню и продолжает сражаться, но Чжунли знает… Оставшиеся из Ордена Бездны вскоре бегут, когда будто бы удостоверяются в чем-то. Демоническая броня исчезает, а вместе с ней и силы стоять на ногах. Чжунли успевает поймать его прежде, чем тот упадет на землю. — Зачем ты это сделал? На мне был щит, я мог бы себя исцелить! Аякс бледен как призрак, холоден как река и умирает так быстро, как никогда не должен умирать человек. Чжунли направляет целебную магию Адепта и чувствует себя беспомощным, когда та не работает. — Яд… — тихо раздается из сереющих губ. Тарталья знал, что многие твари Бездны проникают сквозь щит, а отрава оттуда свела с ума не одного бога в Тейвате. Прикосновение к щеке пробивает ознобом и вырывает Моракса из хаоса мысли. — Хэй, послушай, Чжунли. Ничего страшного. Улыбка на его лице хуже яда. Та самая — насквозь фальшивая, которая возникала у него всякий раз, стоило ему заговорить с кем-то посторонним. Совсем не то, что должно остаться на его прекрасном лице. Помимо нее Моракс видит страх — эмоцию, что прежде не замечал у Аякса никогда. Она поселяется в его глазах и так неестественно блестит, что режет самообладание на куски. — Прекрати. Я же знаю, тебе страшно. — Чжунли снимает перчатку и нежно проводит по лицу Аякса, убирая прилипшие к вискам пряди назад. — Перед лицом смерти все равны, и храбриться не обязательно. Улыбка медленно сползает с его лица, но кончики губ застывают приподнятыми. Наворачиваются слезы. Океан голубых глаз с каждой секундой тускнеет. — По правде сказать, я должен был умереть еще тогда, в Бездне, так что все это время жил в долг. Я так рад, что успел встретить тебя. Жаль, не успел стать дядей. И в эту секунду Чжунли понимает, насколько это желание искажено тем, что выпало на его долю. И Аякс, так сильно любивший детей, никогда не заикался даже о приемных. — Ты был бы лучшим дядей на свете. — Хах, кто знает. — В этот раз улыбка выходит искренней, и Чжунли пытается отложить в памяти этот момент, потому что понимает: она последняя. — Я люблю тебя, — говорит Аякс, закрывая глаза. — Я тебя тоже люблю, — отвечает Чжунли, осознавая, что его уже не услышат. Из-под закрытых век срывается капля, падает на лицо Аякса и расцветает янтарным бутоном. Моракс еще долго сидит так, неутешный в своем горе, прижимая тело к себе, и проливает беззвучные слезы. День сменяется ночью, а ночь днем. Потеря сковывает бессмертного в оковы и не дает ослабить. На третьи сутки бог вспоминает когда-то давно обещанную клятву и открывает глаза. В его руках янтарная оболочка, запечатавшая Аякса навеки в первозданном виде. Моракс поднимается вместе с ней, направляясь в страну снега и льда, чтобы похоронить любимого на родине. Под ногами бога вода и камни, мягкая трава, песок и, наконец, снег. Острые холодные иглы впиваются ему в кожу. Архонт не замечает. Он знает, куда идти, пусть маршрут его весьма нетипичен — лишние глаза ни к чему. Красивый луг летом сейчас представляет собой скудное зрелище из снега и леса вокруг. Сюда его привел Аякс, когда они путешествовали по Снежной, именно здесь он сказал ему три заветных слова. Не так далеко от дома, но и не близко. Только человек, не боящийся больше леса, мог отыскать подобное место. Архонт вырывает могилу руками несколько часов подряд, кладет застывшую янтарную статую в промерзлую землю и прижимается губами к выемке под носом. Сейчас ему хочется остаться с ним так, но произнесенная тогда клятва сковывает его полномочия до одного единственного выхода. Закопав могилу, он исполняет обещание. На надгробии из гранита проступают тонкие янтарные жилки, этим же материалом высечена надпись: «Здесь лежит великий герой Аякс». Элементальная гео бабочка порхает с каменной плиты в заснеженную даль. Спустя день земля покрывается толстой шапкой снега, но надгробие, будто живое и теплое, не позволяет лишней снежинке задержаться на камне. Кристальная бабочка среди надвигающихся сумерек горит крохотным огоньком, что вот-вот погаснет. Она прорывает среди бескрайнего леса устоявшуюся тишину, приведя с собой двоих людей. Бабочка садится на краешек камня и тут же исчезает, рассеявшись золотой пылью. Женский вой пробирает до глубины души. Ее грубый хриплый голос разносится по округе и глохнет в кривых ветвях сосен. Моракс стоически выдерживает главное испытание — горе матери, потерявшей сына. Она падает на колени в горячих слезах, что не остудит ни один мороз Снежной, снег под ее ногами, мягкий и хрупкий, податливо приминается и скрипит — так легко для него ломаются людские кости. И, как и все люди, она винит бога. — Чжунли, почему? — вопрошает она на могиле сына. Ее голубые, по-детски светлые глаза будто знают, что он здесь, скорбит вместе с ними. — Ты же бог, Моракс, так почему не спас? Разве все, что ты нам говорил, ложь? Конечно же нет. Его слова подобны камню — тверды и нерушимы. Когда он преклонял колени перед ними и совершал поклоны, как того требовали обычаи его страны, он был серьезен как никогда. Клятва есть контракт. Контракт тверже камня — его не разрушит даже время. Отец Аякса слишком горд даже для того, чтобы повернуться к могиле, но в его поблекших от старости глазах стоят невыплаканные слезы. Он снимает ушанку и мнет, его редкие седые волосы развеваются на ледяном ветре. — Пойдем, иначе не успеем до темна. Они уходят, и Моракс остается один на один с оглушающей тишиной.***
Снега набухают подобно гнойным ранам, он силой своей божественности скидывает их прочь от могилы, не позволяя захватить над ним власть. Послабление приходит с ободряющими лучами по-летнему теплого солнца. Белый саван, накрывающий луг словно скатертью, обзаводится прорехами из грязи и пожухлой травы. Щедрость земли не знает границ, когда перекопанный руками бога участок, будто наперекор мыслимому, покрывает могилу до боли яркой молодой травой. Почва, напитавшись влагой после зимы, обретает твердость. Тогда их посещают снова. Их не двое — все семейство, включая вытянувшегося Тевкра. Ни у кого бы язык не повернулся назвать его малышом теперь, когда он возвышается над обоими родителями. Он до нелепого сложен как брат, пусть его и миновал опасный возраст в четырнадцать лет, оставив тому свет в бездонно-голубых глазах. Они не плачут, не говорят. Только Тоня приобнимает младших, пока мать зажигает свечку за упокой души Аякса. Чжунли не являет себя ничем, но пожилая женщина продолжает прожигать камень взглядом исподлобья. Материнское ли чутье или провидение, ниспосланное Крио Архонтом, Моракс уверен, что она знает. Причина смерти ее сына здесь — лежит вместе с ним, будто у него есть на это право. Слова излишни. На возделанной вновь могиле нет больше сора и цвета, только венок на голой земле, рюмка огненной воды с куском черного как смоль хлеба и потухшие свечи. Их воск течет к Аяксу, а запах пропитывает гранит. Еще много дней Мораксу чудится, что кто-то их вновь зажигал. Дети ходят на могилу тайком. Это он понимает сразу, как только Тевкр приходит один с деревянным стражем руин, подаренным когда-то лучшим продавцом игрушек во всем Тейвате. Конечно, он достаточно взрослый, чтобы знать правду, и достаточно умный, чтобы понять смысл поступков брата. Защитить детство, уберечь от ошибки, дать то, что у него отобрали не только Бездна, но и отец, Фатуи, боги. — Меня до пятнадцати не отпускали одного в лес, боялись, что я повторю твою судьбу, ведь имя мое, как и твое, из легенд. Но я все равно сбегал и буду. Ты ведь тоже таким был. Был. Это слово повисает в воздухе, отдает горечью похлеще застоявшегося чая. — Но ведь в этом и есть смысл? Идти наперекор всем и делать только то, что велит сердце. Аякс бы восстал из могилы, если бы мог, распознавая в сбивчивом голосе нарастающие нотки нетерпения и понимая, к чему все идет. — Наша всемилостивая Царица объявила о скором походе на Селестию. Это ведь то, ради чего ты сражался и умер! Я должен закончить дело и принести Снежной великую славу освободителей. И все же возраст его слишком мал, чтобы противостоять влиянию безумства Царицы. Ее слова — иглы с отравой: инъекцией делают из людей послушных рабов. Слава и величие мерещатся им вдали, когда их тела обернутся прахом, а потомки не вспомнят имена. И эта иллюзорная картина дурманит разум, не дает задаться вопросом: зачем жить тем, что не удастся увидеть воочию? Моракс не препятствует желаниям Тевкра, все же отец только им обоим дал имена героев из легенд. И от него зависело, как он умрет: в доблести или забвении. Игрушка детства остается рядом с увядшим венком.***
Адепты слишком озабочены своей отрешенностью, поэтому нечасто обращают свой взор на пеструю гавань. Алатус же, напротив, благодаря Путешественнику все чаще оказывается невольным наблюдателем городских пейзажей. Поэтому он первый замечает, что достопочтенного Властелина Камня уж слишком долго нет блуждающим среди людных улиц или беседующим с очередным рассказчиком о сотворенных им же временах. Путешественник — дар Тейвата, иначе почему ему открыты все двери и подчинены все события. Он помогает узнать у Фатуи о гибели своего одиннадцатого, а там уже у родителей — о месте, где тот захоронен. И так цепочка событий внезапно замкнулась на гранитном надгробии с янтарными жилами. — Владыка. Он дергается, чтобы преклонить колено, но останавливается, когда осознает, как это будет выглядеть со стороны, даже если Итер, по обыкновению, промолчит, а Паймон не поймет. Якса, отдающий почтение мертвецу, еще хуже — предвестнику. — Вы… — его вводит в ступор поведение Архонта. Но кто он такой, чтобы его оспаривать? — В Ли Юэ все хорошо. Мы ждем вашего возвращения. Моракс мог бы поспорить с ним, ведь в той гавани, которую он отпустил, его больше никто не ждал. Напротив, это он был тем, кто терпеливо смотрел на море в ожидании единственного корабля. — Чжунли, неужели ты действительно стал камнем? — как всегда, вставляет три моры Паймон, когда другим больше нечего сказать. Итер тащит ее за плащ, и дрыганье маленькой ножки — последнее, что Моракс видит, прежде чем они исчезнут в лесных дебрях.***
Лето быстро сменяется осенью. Пожухлая трава принимает цвет, близкий когда-то его глазам, сосны скрежещут под напором ветра. Дожди орошают надгробие, проливая слезы, которые камень пролить не мог, но совсем не облегчают его участь. Еще не время, понимает он, и погружается в долгий сон. Незаметно годы скользят по глади времени. Редкие посещения уже не будоражат его внимание, и все тяжелее пробуждаться, когда последний Якса приходит с новостями. Его посещения до странного совпадают с началом цветения лотосов, и каждый раз гранита касаются нежные лепестки. Сяо всегда лаконичен в своих докладах, но по поджатым губам и долгому вопрошающему взгляду в сковывающей его немоте становится понятно, что приходит он совсем за другим. Говорит за него Ганьюй. Ее мягкая натура не раз вызывала диссонанс во времена Войны Архонтов. Еще ребенок среди долгожителей, а все равно осмеливалась перечить, если кто-то был неправ. Сяо лишь констатирует факты: — Грядет война. Девушка ласково касается его плеча и выходит вперед, почтительно склонив голову. Голос Ганьюй подобен трелям соловья, песни которого иногда пробуждали его по весне, а тон благочестив, пусть она решила выступить против решения ее бога. — Дорогой Властелин, я понимаю и не умаляю боль вашей утраты. Аякс всем нам стал добрым другом, пусть совсем ненадолго заглядывал в гавань. Но более мы любили его за то, как он вдохнул в вас жизнь после долгих лет одиночества. Его гибель — горе для всех нас. Но не вы ли сами учили не поддаваться печали ушедших дней, чтобы не дать власти над нами? Не пришло ли время продолжать жить? Камень остается глух к им мольбам.***
Зима накрывает земли снегом особенно рьяно, будто пытаясь скрыть страну от глаз, что наблюдают за ней сверху. Он более не тратит силы на избавление от накрывающих одеялом белых шапок, предпочтя обволакивающую тишину остальному миру. Его разум текуч, подобно подземным рекам: никто не видит, как глубока кроличья нора. Только легкая безмятежная мелодия способна вывести его из мира грез, словно слепца поводырь. Он скользит к источнику звука, что кажется до боли знакомым. Перед ним безмятежный юноша в костюме барда играет на лире. Его лицо сияет вместе с двумя косами, обрамляющими лицо, и он понимает, что перед ним совсем не человек. Бард заканчивает игру, стоит сосредоточиться на необыкновенном звучании — то ли журчания реки, то ли шелеста травы, а то и вовсе всего сразу и даже больше. Словно играет не на струнах, а на самой сути вещей. — Дружище, ты совсем себя запустил. На лице возникает улыбка — естественный ход вещей, приходит на ум. Но она тем не менее пронизана не то сожалением, не то тоской. Ему сложно разобрать оттенки, только ощущение, которое почему-то настаивает, что они давно знакомы. — Война идет уже три сотни лет, а ты все так и лежишь, упертый хрыч. Юноша вдруг взмахивает рукой, и звон пальцев по струнам расходится по округе, сметая остатки снега, грязи и пыли с надгробия. Он наклоняется, подбирает камень и ставит туда, где когда-то обломился угол при ударе молнии. Кусок встает как влитой, однако есть прорехи — то, что уже никогда не удастся устранить. Эти пустоты — плохой знак, всплывает в его ослабленном разуме. Но он совсем не знает почему. — Знаешь, — начинает бард, пощипывая пальцами струны. Небо над ним сгущается до черного, того и гляди польет. Только маленькая полоска света прорывается через тучи, освещает надгробие, чем кидает тень на могилу и поглощает часть фигуры юноши. Солнце делает из изумрудно-зеленых глаз небесную лазурь по утру, когда он вскидывает голову к небу. — Он всегда был свободолюбивой птицей, а ты лишь красивой золотой кормушкой, что не стала для него ни домом, ни клеткой. Это не значит, что он не любил тебя. В тот момент ты дал ему то, в чем он по-настоящему нуждался. На самом деле я прекрасно понимаю его, твоей вины в этом нет. Он молчит, и отсутствие слов красноречивее их наличия. Тишина угнетает, заставляет поежиться от дискомфорта, от неозвученного обвинения, которое сквозит в сжатых кулаках и обжигающем взгляде. Спустя какое-то время — минуты или часы — небо окончательно заволакивает тучами, становится темно, словно поздним вечером. Живые существа, чуткие к изменениям погоды, замолкают, тем самым сделав усмешку барда еще более зловещей в своей звонкой жестокости. — Удивительно, как мир резко переменился. Ты ведь знал, что так будет, Моракс? — Улыбка — горечь яда и вздох в песчаную бурю — вместе со смутно знакомым именем вносят смуту в стоячие воды души. — Конечно знал. Тот контракт с Царицей… Он недоговаривает, будто не хочет чернить свой рот грязными подробностями, и уходит с первыми каплями дождя под загадочный шепот ветра. Разум мечется в нерушимой клетке, силясь вспомнить что-то, о чем говорил юноша. Но не может вспомнить, кто же был этот человек-птица, кто такой Моракс и что за контракт. Он ощущает, как силы стремительно истощаются, будто кровь из исколотого копьями тела. Под очередным шквалом ливня ему все тяжелее держать сознание открытым. Может быть, если он поспит еще немного, в следующий раз он точно все вспомнит?