Сказ о Даниле-мастере, Фёдоре Басманове и Хозяйке Медной горы

Жил в одной из русских слобод мастер, именем Данила. Резчик знатный по камню был, дар от Бога, не то что у некоторых. Старики-то иные, конечно, говорят, что дары такие вот — не от Бога вовсе. Но ежели не от Бога, так от кого? Не от чёрта же; вон какие шкатулки да для зеркал оправы из камня делает, видно, что дар-то — светлый. Жил да поживал Данила, всё-то у него ладно было, всё как у добрых людей. К девушке хорошей из своей слободки посватался, Катериною её звали. К свадьбе готовились. Чего ещё от жизни желать. Всякому мастеру доброму мечтается что-нибудь эдакое сотворить, чего ещё никому до него не удавалось. Чтоб в памяти людской остаться; чтоб и внуки о нём сказки сказывали. Вот и Даниле мечталось. Казалось бы, живи себе, человече, дело делай, скоро уж и свадьба у тебя, вот о невесте молодой и думай. А Даниле всё чего-то мало; и возмечталось ему чашу каменную изготовить, диковинную, с цветком схожую. Такую, каковой ни в палатах царских, ни в странах заморских не сыщется. И пытается чашу эту сделать — и так, и эдак, а всё ему что-то не то. Всё не настолько чаша хороша, как хотелось бы. Вот что за блажь в голове у человека? Вот пошто ему эта чаша? Все твои поделки каменные мало не с руками на ярмарках отрывают, дома и еда на столе есть, и не в дырявых лаптях ходишь, и невесте с той же ярмарки всегда платок новый али лент цветных привезёшь, и пряников печатных, и ещё чего. Живи себе соседям на зависть да радуйся. А вот втемяшилось в мысли и не уходит. Ну да ничего; помимо чаши той и о других делах не забывает, и невесту помнит да любит. Так пусть себе — коли это ему на досуге забава. И Катерина так же думала. Сорвала даже, по лугу с подружками гуляючи, цветок-колокольчик красивый да Даниле своему снесла. Вот, говорит, Данилушка, может, по образу колокольчика этого чашу свою сделаешь. Может, так она у тебя скорее выйдет. Поблагодарил Данила Катеринушку свою любимую да на досуге вновь за чашу взялся. И всё бы ничего… Всё бы ничего, а только хоть и трезв был Данила (чай не из тех мастеров, что пьяными за работу берутся), и в церковь ходить не забывал, как и полагается человеку православному, и уж точно не из разумом скорбных был, — но как взялся он вновь с чашей возиться, так и начало ему мерещиться. Запахло вроде какими-то маслами заморскими, кои купцы порой на ярмарку для людей богатых привозят, зазвенели, кажись, серёжки женские, хоть и не было у него ни сестры, ни матери, а на Катерине ещё не успел жениться, так что вовсе один в избе… — Что, Данила-мастер, не выходит у тебя чаша по катиному цветку? И слышится голос Даниле — мужской не то юношеский, молодой, звонкий. Смеётся смехом мягким, серебристым, переливчатым — почти как у девушки красной, красивее смех этот, чем даже у Катерины его любимой. Звенит смех молодой, переливается, со звоном серёжек серебряных смешивается… И выступает из угла избяного тёмного, куда свет от лампадки, пред иконою зажжённой, не доходит, молодец высокий, стройный, в кости по-девичьи тонкий, в плечах по-мужски широкий, лицом настолько пригожий, что и девка, и парень любой заглядится. Волосы длинные, воронова крыла чернее, кудрями крупными по плечам рассыпались; глаза яркие, синие, звёздами сапфировыми сверкают. А в ушах и впрямь серьги серебряные — прости Господи, чисто тебе женские, — и в серьгах тех камни-малахиты зелёные. И кафтан на нём тоже зелёный — да будто с разводами каменными, малахитовыми. И кушаком зелёным подпоясан, только по цвету чуть темнее. И кинжал кривой за пояс заткнут — в ножнах мягких, дорогих, сафьяновых. Тож каменья зелёные — и на ножнах, и на рукояти. Что за… Хотел Данила руку поднять, перекреститься — да рука будто свинцом налилась. И взору от молодца диковинного отвести не может. А молодец ближе подходит, улыбается — маняще улыбается, зазывно, срамно почти. И сроду Данила на парней не засматривался, ничего таковского за собою не помнил — а тут смотрит, как и на невесту любимую никогда не смотрел. — Ты… кто таков будешь? — и язык едва во рту ворочается, чужой будто, как если бы во сне. Хоть и чует Данила: не сон это. Не сон. Молодец вроде нахмурился чуть на миг, сдвинул брови соболиные. Словно полузабытое что припоминает. — Кто был я, — говорит, — да кто есть… Был один, да стал другой, — и усмехнулся, да усмешка уже не манящею вышла, а кривоватою, горькою. — Отец с матерью Фёдором при рождении нарекли, так, стало быть, и зови… А ныне, — и ближе, ещё ближе подходит, и руку Даниле прямо на грудь положил, напротив сердца, а у Данилы и ноги будто к полу приросли, шагу назад ступить не может, — хочу тебя, Данилушка, на службу почётную к самой Хозяйке Медной горы позвать. Любит она мастеров талантливых к себе набирать, а и нешто не лучше тебе у неё служить будет, нежели у кого другого, али даже и самому по себе быть? И цветы-то в чертогах хозяйкиных растут такие, что уж по их-то образу ты чашу дивную всем на зависть из камня вырежешь, не то что по катиному колокольчику… И голос мёдом сладким льётся, обволакивает, будто в болото утягивает — да не зловонное, как болоту положено, а дурманное да сладостное. И даже когда о Катерине обмолвился, о цветке, ею подаренном, — и хочется Даниле о невесте милой подумать, мыслями этими морок стряхнуть, а не можется, и лицо катеринино даже в памяти не всплывает. Один этот Фёдор только и перед взором телесным, и перед взором душевным стоит, всё собою застит. Красою своей колдовскою. — А ты что же? — вновь Данила голос с трудом подал. — Тоже к Хозяйке Медной горы на службу подался? Тоже из мастеров её — али кто будешь? Коли говоришь, что отец с матерью Фёдором нарекли, так стало быть, не из камня тебя чародейством сотворили, а человеком православным родился… Вновь нахмурился Фёдор на миг. Да тут же головою тряхнул, серьги серебряные с камнями зелёными в ушах зазвенели. Ушла из взора горечь стылая, водою студёною в нём плеснувшая, — будто и не было её. — Верно говоришь, Данилушка, и родился, и жил… И царю-батюшке служил, и царя-батюшку любил, — и вновь усмешка злая, змеиная, да так быстро промелькнувшая, что не понять, была она али нет. — И кровь по велению царскому проливал… Да когда ж то было, Данилушка? — и весело уже, беспечно улыбается, зубы ровные жемчугом блестят. — А к Хозяйке на службу пошёл, это верно. Можно сказать, что спасла она меня да жизнь новую дала, да и волю к жизни, вот и служить мне ей теперь верою и правдою вечно… Не из мастеров я, правда, твоих-то талантов у меня отродясь не было. Почитай что один из сторожей я палат хозяйкиных каменных… — и лицо приблизил, и ароматом масел заморских Данилу обволокло, и блестит улыбка жемчужная, сверкают синие глаза, всё сильнее окутывает морок сладостный, — да тех мастеров к ней в гости зову, кто на моё приглашение быстрее откликнется, чем даже если сама Хозяйка к нему заглянет. Хотел было Данила спросить, с чего это Фёдор взял, что его приглашение ему, Даниле, милее, чем если бы сама Хозяйка Медной горы в гости зашла. Да спросить не успел — потому как Фёдор вдруг ладонями лицо его обхватил да прямо в губы поцеловал. Не успел Данила и отстраниться — а самое страшное, что и отстраняться ему не хотелось. Едва успел дыхание перевести — а и нет уж в избе никакого Фёдора. Маслами только пахнет да будто серёжки серебряные на грани слышимости позванивают. Тихо так. А и не услышать невозможно. И сгинул морок сладостный, наваждение колдовское, — а выходит, что и не сгинуло ничего. Потому как не может Данила Фёдора позабыть, ни есть, ни пить, ни спать толком не может, работа из рук валится. К Катерине сам в гости не идёт, а ежели она заглянет, так едва глядит на невесту милую, та волнуется-переживает, не захворал ли часом, али, может, другая на уме, так ты скажи, Данила, пока свадьбу-то не сыграли, я ж ни корить, ни проклинать не буду, чего ж на нелюбимой-то жениться, сватайся к той, к которой сердце лежит… А и нечего Даниле Катерине ответить. Потому как — выходит, что и впрямь… …Вот только не другая, а другой у него на уме. Фёдор этот. Вот, стало быть, почему Фёдор-то сказал, что на его приглашение Данила быстрее откликнется, чем даже если сама Хозяйка к нему явилась бы. А Данила ведь и впрямь ничего такого прежде за собою не ведал — пока Фёдор его не поцеловал… В церковь ходил, молился. Да только всё едино не идёт Фёдор из головы, мысли застит. Пред очами так и стоит. И поцелуй его всё вспоминается. И хотел бы позабыть, так не позабудешь. И не святым угодникам уже хочется молиться, как всю жизнь молился, а, прости Господи, Хозяйку Медной горы просить — коли единожды послала к нему Фёдора, так может быть, и вдругорядь пошлёт? А коли к себе через Фёдора зазвать хочет, так Даниле ведь и неведомо, как до неё добраться-то… И думает об этом Данила. День думает, другой. И мысли из головы не идут. И один раз, и второй Данила вновь за чашу свою по вечерам брался. И уже не столько о чаше думает, сколько о Фёдоре. И как взялся за чашу на третий раз — видать, не только Господь Троицу любит, а и Хозяйка, и слуги её. Потому как — вновь выступил Фёдор из тёмного угла избы, в кафтане своём малахитово-зелёном да с серьгами серебряными, в ушах нежно позванивающими. И спрашивает с улыбкой манящей: — Что, Данила-мастер, не можешь меня позабыть? — Не могу, Федя, — Данила говорит да сам к Фёдору шаг навстречу делает. — Не могу, хоть убей… Видать, — и усмехнулся не без горечи, — недаром ты у Хозяйки хлеб ешь. И вновь Фёдор, как в прошлый раз, нахмурился. Глянул на Данилу чуть пристальнее. — Думаешь, — говорит, — Данилушка, я тебя по велению Хозяйкину токмо обольстить пытаюсь? Коли по велению, так мог бы я тебя и не целовать, посулил бы каменья редкостные да цветы подгорные диковинные, да науку такую, коей ни у кого из мастеров наземных не обучишься, — что, думаешь, Данилушка, не соблазнили бы тебя посулы мои? И смотрит, и глаза звёздами синими из-под ресниц чёрных, по-девичьи длинных, мерцают. И Данила не выдержал — вздохнул покаянно да прерывисто. — Твоя правда, Федя. Соблазнился бы я и так. Прости, коли обидел чем. — Да не обидел, — и свободнее Фёдор улыбнулся, зубами блеснул. — Обидеть-то меня не так легко, обижали до тебя куда как покрепче, а ныне и вовсе не из обидчивых я стал… По ту сторону, — и будто тень по лицу его промелькнула да вмиг скрылась, — всё иначе видится. А Даниле коснуться Фёдора хочется — невмоготу уж почти. По волосам его ладонью провести — впрямь ли как шёлк, как с виду кажутся, как ни у Катерины, ни у любой другой красной девицы не чувствуются?.. Сдержался. Сказал вместо этого: — Я ж даже не знаю, Федя, как по изотчеству тебя величать… Ежели не тайна какая, конечно. У меня отца Иваном звали, ежели что. — Да какая ж тайна, — вроде как повёл плечом Фёдор. — Тебе, конечно, Данилушка, по изотчеству меня величать незачем, а сказать — чего ж не сказать… Был я когда-то Фёдором Алексеевичем, — и вновь недобрая, змеиная усмешка по губам скользнула, — да из рода был Басмановых. Да только когда ж то было, Данилушка… И вспомнилось Даниле — давнее что-то, вскользь услышанное, байки какие-то, среди народа ходившие. Песни о грозном царе Иване Васильевиче, да упоминался порою в тех песнях любимец и полюбовник его… Ахнул Данила. — Уж не царю ли Ивану Грозному ты, Федя, служил?! И усмехнулся Фёдор — без злобы уже, но с горечью. — Ему самому, Данилушка… А у Данилы вырвалось: — Так это ж сколько лет назад он жил-то, тот царь… Кивнул Фёдор. — Твоя правда, Данилушка, лет много с той поры минуло. Вот и я, — и вновь усмехнулся, — в те же годы жил, что царь Иван. И царя-то моего звали как твоего отца, а деда моего — как тебя, а мать мою — как твою невесту… Да мало ли на Руси имён схожих? И царь меня любил, царь и погубил… А Хозяйка, — и будто просветлело лицо его, — жизнь новую мне, считай, дала, от бед-печалей моих избавила, от коих я уже в петлю лезть думал. Ей с той поры и служу. И ты послужить можешь — мастеров добрых она ценит, да кого попало на службу к себе не зовёт, так что выпала, Данилушка, тебе честь великая, как и мне когда-то. А коли на службу к Хозяйке пойдёшь… — и улыбнулся, и близко совсем встал, и ладонью щеки данилиной коснулся, а ладонь-то у него с виду белая, а мозоли на ней от оружия жёсткие, не хуже, чем у Данилы от инструментов его, — так уж приголублю тебя, я-то любовь свою тоже не всякому предлагаю, а только тем, кто полюбится… И взял данилино лицо обеими ладонями, и вновь устами к устам прильнул — как в прошлый раз, только дольше ещё, сладостнее. Так, что и оторваться невмочь. Отстранился чуть — а Данила и спрашивает: — Так ежели на службу… как прийти-то, Федя? Сам, что ли, уведёшь? А Фёдор улыбается. Ласково улыбается, нежно. Кажется, и Катерина никогда так Даниле не улыбалась — а уж на что славная была… Славная-то славная, а только — взаправду ли любил он её, всерьёз? И она его тоже? Чует Данила: коли была бы их с Катериною любовь взаправдашней, такой, о которой в песнях поётся да в сказках сказывается, то и она бы ему не молвила так легко, что может он, коли хочет, помолвку расторгнуть, и он бы сейчас от поцелуев фёдоровых не млел. А просто — была она славною девицей, доброю, ласковою, работящей, на лицо пригожей, то же всё можно было и о нём сказать, так чего б не посвататься, мужем да женою не стать, хозяйство вместе не вести… А Фёдор ему тем временем: — Чего ж мне тебя уводить, Данилушка, нешто в рабство я тебя забираю али в острог? К Хозяйке на службу мастера ежели приходят, так своею волею и своими ногами. Вот коли пожелаешь — знаешь тот валун здоровый, что на лугу у вас стоит? Идолища когда-то на лугу том стояли, да то ещё до моей жизни было… Но не о том речь. Вот приходи в полдень, когда тени вовсе исчезают, а православный люд после обеда отдыхает, на тот луг да руку к валуну приложи. Коли к Хозяйке на службу желаешь, — и вновь шире улыбнулся, — да ко мне в друзья-полюбовники. Не удержался Данила — вырвалось: — И… под гору… да свету Божьего впредь не видать?.. Рассмеялся вдруг Фёдор. Голову даже откинул; серьги в ушах затанцевали, зазвенели. — Ой, Данилушка, уморил… Ты ведь мои слова один в один сказываешь, что я Хозяйке когда-то молвил! Тоже боялся, что света солнечного более не увижу… А бояться-то нечего. И камни Хозяйкины солнышко нагревает, силу его они впитывают. И Хозяйка сама солнца не чурается, и мы, слуги её. И вновь скажу: не в рабство же тебя зову, нешто, думаешь, времени у тебя не найдётся от работы оторваться да на солнышко выйти? Вырвался у Данилы вздох. И всё-то от лица фёдорова взор отвести не получается. — А коли так… коли так, то прийду, Федя… И вовсе уже не думает об обещаниях, кои Катерине своей давал. Да и не сама ли она ему сказала, что волен он, что от любых обещаний она его освободить готова? Хорошая она девушка, вот только дай Бог ей мужа получше, чем он, и любви взаправдашней, как в сказках… — Смотри, Данилушка, — говорит Фёдор, улыбается да к углу тёмному отступает. — Слова с тебя не беру. Коли желаешь, то приходи, а коли нет — сам в своих делах ты волен. И говорит-то почти как Катерина… Не успел ничего Данила ответить. Вновь Фёдор пропал; вновь только масел заморских запах остался да серёжек перезвон — дальний, едва слышный. И вновь мысли только о нём — да о тех цветах и каменьях, и науках, что у Хозяйки Медной горы в чертогах её тайных имеются. И решение уже принято. И пришёл Данила на луг, где идолища старых богов когда-то стояли, в полдень, когда тени исчезают. И приложил руку к валуну, и открылся ему проход тайный в Хозяйки Медной горы чертоги. А в чертогах-то тех как вкруг себя глянешь, так и не знаешь, на чём взор остановить: все-то стены из камней редкостных, многоцветных, блестят-переливаются, светильники яркие их озаряют, светло как днём. И краса такая, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Прошёл Данила-мастер по одному чертогу, по второму — а в третьем чертоге сидит на троне из камня-малахита цельного сама Хозяйка, и сарафан на ней богатый, цветом тому камню под стать, и складки подола будто изгибами каменными ложатся. А на лицо молода и красива, будто девица юная; только глаза зелёные — древние, пронзительные, насквозь тебя видят. И коса пышная, чёрная, на плече лежит, а на голове — кокошник драгоценный, столь красивый да богатый, что ни у одной земной царицы, али княгини, али королевишны, такого не сыщется. И серьги, и запястья, и мониста — тоже самоцветами невиданными сверкают, глаз не оторвать. И Фёдор у трона Хозяйкина стоит, по правую руку от неё. И Даниле улыбается. Дрогнули и Хозяйкины губы в улыбке. Говорит: — Что, Данила-мастер, пришёл ко мне на службу? Поклонился Данила ей земно и отвечает: — Пришёл, матушка. Протянула Хозяйка руку ему — белую, красивую, холодную, пальцы перстнями унизаны. Поцеловал её Данила почтительно. И на службе у Хозяйки Медной горы остался. Так его более среди людей и не видели. Как и иных некоторых, кому схожая судьба выпала. А в слободке данилиной о нём погоревали, покручинились да и стали дальше жить, как допрежь жилось. Избе его и землице наследников не сыскалось, так и порешили всей слободой Катерине в приданое отдать. Вот повспоминает годик Данилу, соберётся вновь замуж за кого пожелает — а тут уж и хозяйство готовое. А с Данилою они всё ж ожениться сбирались, так поди, и он рад был бы, чтоб она ему наследовала. Уж куда бы он там ни сгинул, но — ясно ведь, что уже не воротится. А старики-то всё шептались: позвала Данилу на службу Хозяйка Медной горы. Вот вы, дурачьё молодое, не верите, а что думаете — медведь в лесу задрал? Данилу-то? Нет. И чтоб просто так куда по свету белому ушёл — не могло бы с ним такого статься. Хозяйка это, более некому. Испокон веку она добрых мастеров к себе набирать любит. Кто верил, кто не шибко. Но больше всё ж верили. Потому как правда — она завсегда чуется. Не умом, так сердцем.