Дышать

Кавех ненавидит падисары. Ненавидит их нежные лепестки, ненавидит их цвет вечернего неба, ненавидит их капризный характер, ненавидит их красоту. ненавидит ненавидит ненавидит Так бы и вырвал их с корнем, сократил бы всю популяцию, удалил бы падисары из памяти Сумеру, стер бы с лица земли. Чтобы больше никто и никогда о них не вспоминал. Чтобы Кавех больше никогда о них не вспоминал. Чтобы он больше не мог чувствовать этой раздирающей боли в сердце, которая постепенно становится нестерпимой. Чтобы больше не видел эти несчастные падисары с густыми пятнами крови каждый раз, когда он заходится в приступе страшного кашля. Чтобы больше не боялся засыпать, потому что каждый раз есть шанс не проснуться наутро. Чтобы больше не чувствовал такой жалкой уязвимости, когда смотрит в чужие глаза. Чтобы больше не чувствовал. Вот ведь как было бы славно, если бы чувства, эмоции, сердце можно было просто удалить, как больной зуб. Вычеркнуть анатомически, стереть, как неудачный штрих, и больше никогда не вспоминать. Как было бы здорово. Если бы можно было просто закрыть глаза — и открыть, уже будучи не отягощенным такими низменными вещами, как привязанность или влюбленность. Как было бы славно, если бы можно было просто находиться рядом, и не чувствовать, как в твоем сердце не метафорично ворочается что-то инородное, что-то неудобное, что-то больное. Что-то, напоминающее падисары. Что-то, что не дает ему нормально дышать. Кавех не помнит, как. Не помнит, когда. Не помнит, за что. Не понимает, почему он. Это все началось так давно, что кажется, будто он жил с этим всегда. Кажется, он уже был рожден с жутким соцветием в области сердца. Кажется, он с самого рождения был обречен. Кавех не помнит, как обо всем этом узнал Тигнари. Возможно, архитектор сам ему рассказал, а возможно, тот сам догадался, когда на одной из встреч Кавех зашелся хриплым кашлем, выронив на землю несколько лепестков ненавистных падисар. Он помнит только, как Тигнари на него тогда смотрел. Было в том взгляде совершенно тоскливая смесь страха и отчаяния. Где-то в глубине радужки можно было прочитать вселенскую горечь бессилия. Конечно, в тот день Кавех остался у Тигнари: на улице шел дождь, хлестал деревья Авидьи, а дорога до дома заняла бы неприлично много времени. Кавех таким временем не располагал. Когда он вернулся в размеренную сумерскую тишину их квартиры, он заперся в своей комнате и не выходил оттуда, кажется, до глубокой ночи. А может, и до рассвета. У него вообще в последнее время плохо с памятью и координацией. Предметы таинственным образом исчезают со своих мест и оказываются на других, валятся из рук. На прошлой неделе он разбил в общей сложности три чашки. Хайтам скрепя сердце на следующий день покупал новые и шутил про прогрессирующий элеазар. Кавех в ответ кидал ядовитых взгляд, а про себя усмехался. Честно, лучше бы это был элеазар. От одного только упоминания чужого имени в груди начинают глухо царапаться падисары. Наверное, это последняя стадия. Он снова задыхается, снова не может сделать нормальный вдох. Тигнари, узнав об этой небольшой проблеме, тут же полез во все возможные справочники и начал искать противоядие. Архитектор отбивался, как мог, но в итоге сдался и согласился пить заботливо приготовленные травяные отвары. Кавеху не хватает сил сказать, что они ему не помогают. Ему вообще в последнее время не хватает сил говорить. За этот месяц его горло сильно пострадало после особо страшных приступов, поэтому пришлось воздержаться от разговоров. Тигнари смотрел на него с жалостью и одновременно недовольством. Хайтам порадовался, что в квартире стало тише. Всю следующую ночь Кавех как можно тише пытался выскрести из горла окровавленные лепестки падисар. За последний месяц движения стали даваться ему все труднее и труднее. Чтобы дойти до кухни, приходилось долго собираться с мыслями. Спуск по лестнице давался с большим трудом, о подъеме и речи не шло. Как-то раз архитектор даже остался ночевать на диване, потому что подняться на второй этаж ему не хватило сил. Хайтам на это только пожал плечами и сказал, что такими темпами прокрастинация все же одержит над ним верх. Аль-Хайтам вообще, знаете, на редкость слепой. Кавех без понятия, как секретарю за почти полгода не удалось заметить совершенно ничего. Возможно, дело было в его умственно изматывающей работе, а возможно, он просто намеренно игнорировал, как архитектор корчится от боли, разрывающей его легкие. На жуткий кашель, который было слышно, кажется, во всем Сумеру, он только недовольно вздыхал. Однажды он даже купил Кавеху какие-то таблетки, недовольно кинув их ему с порога. Кавех в ту ночь чуть было не распрощался с жизнью. На следующий день он поплелся к Тигнари, чтобы попросить новый недействующий отвар. — Ты как? Выглядишь отвратительно. — Чувствую себя так же. Лесной страж досадливо поджимает губы. — Ты так и не надумал ему ск... — Нет. Мы уже это обсуждали, — Кавех очень внимательно разглядывает стол, потому что смотреть в чужие глаза ему не хватает совести. — Кавех! Ну почему ты такой упрямый! — чужой голос раздраженно звенит: злость, граничащая с отчаянием. — Потому что я сам могу разобраться. — Но ведь ты не один, я могу помочь! — после глубокого выдоха Тигнари начинает говорить более спокойно. — Прошу, просто послушай меня. — Ты узнал об этом случайно, — Кавех отмахивается, не смотря на него. Все еще стыдно. — Я не собирался никому об этом говорить. — А, — фенек складывает руки на груди. — То есть, ты хотел молча умереть в гордом одиночестве. — Нет, я просто- — Сколько у тебя времени? Резкий вопрос сеет вокруг глухую тишину. Архитектор хочет думать, что он оглох, и на вопрос ему отвечать не придется. Но, к несчастью, он слышит шелест листьев за окном, на что тяжело вздыхает. — Пара месяцев, — медленно говорит он. Точнее, пара недель. Ну это так. Просто округлил. — Архонты, Кавех, — страдальчески стонет Тигнари, закрывая лицо ладонью. — Просто скажи ему. — Я не могу. — Да почему?! — лесной страж все же вспыхивает, тяжело стукнув ладонями по столу прямо перед растерянным Кавехом. Он явно не был к этому готов. — Что ты потеряешь, если не скажешь ему? Да все. Вообще все. Честь, гордость, время... Надежду. Он не боится услышать отказ, потому что он и так очевиден. Он боится, что отказ будет последним, что он услышит. Он боится, что его не спасет сам факт признания. Он боится, что справочники ему наврали. — Я, — неуверенно тянет архитектор, сцепив пальцы в замок. — Просто не могу, понимаешь? — Нет, не понимаю. Тяжелый вздох вешает над ними такую же тяжелую паузу. — Но он сможет тебя понять, — все же говорит Тигнари, отходя к окну. — Нет ничего страшного в том, чтобы влюбиться, — на последних словах Кавех кривится. Он никогда не привыкнет слышать подобные вещи. Тем более, про Хайтама. — Страшно будет, когда я не смогу тебе помочь, — Тигнари переводит на архитектора взгляд, и сердце где-то внутри сжимается до сверхновой. В изумрудных глазах напротив нет ничего, кроме слепой мольбы, там бегущая строчка: пожалуйста пожалуйста пожалуйста пожалуйста пожалуйста Кавех шумно втягивает носом воздух, отводя взгляд куда-то на стену. Тигнари уже ему ничем не поможет. Где-то под ребрами адски больно скребутся падисары. — Я подумаю, — хрипло говорит Кавех самым невозмутимым тоном, на который способен. Тигнари медленно кивает. Архитектор видит по глазам: не верит.

Но Кавех не врал, потому что он действительно подумал. Подумал и решил, что лучше живьем ляжет в могилу, чем скажет обо всем Хайтаму. Потому что он не готов до конца своей короткой жизни слушать насмешки и язвительные комментарии от этого невыносимого, заносчивого, высокомерного... Горло раздирает кашель, Кавех даже не успевает закончить свою мысль. Воздух снова ускользает, как песок сквозь пальцы. Возможно, он умрет прямо тут, в своей комнате. Потому что силы встать у него едва ли есть. Единственное, что может заставить его выйти на кухню — это жажда. Ему так до смерти хочется пить, что он готов забыть обо всех этих злосчастных падисарах, разбросанных по постели кровавыми пятнами. Медленно спускает ноги с кровати и, пошатнувшись, встает. Шаркает к двери, проходя мимо зеркала. Он уже давно туда не смотрится. Оттуда на него давно смотрит мертвец. Ему уже не страшно, ему уже все равно. Дверь с противным скрипом открывается, в глаза бьет слишком яркий для заката солнечный свет. Может, архитектор уже перепутал время, и сейчас все же рассвет. Но часы в коридоре, показывающие десять вечера, говорят ему об обратном. На ватных ногах архитектор спускается по лестнице, пошатнувшись на одной из ступеней. Жаль, конечно, не упал. Доковыляв до кухни и осмотревшись, Кавех застывает. Возникает желание резко развернуться и как можно скорее убежать обратно. Гребанный Хайтам, который готовит свой гребанный кофе. Падисары заботливо обвивают ребра внутри, но архитектор с большим усилием сдерживает рвущийся наружу кашель и делает шаг вперед, судорожно хватаясь за пропадающий кислород. Молча подходит к столу, насильно игнорируя секретаря. Трясущимися руками берет графин и достает из навесного шкафчика стакан. Пожалуйста, только не говори со мной. Пожалуйста, только не- — Слушай, Кавех, — говорит Хайтам, и падисары неприятно расползаются по легким. — Чего тебе? — Кавех изо всех сил старается казаться невозмутимым, но секретарь демонстративно опускает глаза на его руку, с силой сжимающую столешницу. — Ты... — он делает небольшую паузу, которая тонко граничит с неловкостью. — У тебя все хорошо? — и выжидающе смотрит, вскинув брови. Что? Падисары реагируют быстрее архитектора, жестоко сжимая легкие. Теперь Кавех хватается за столешницу не чтобы сдержать боль, а чтобы не свалиться на пол прямо здесь. — Лучше не бывает. Тебе какое дело? — хрипло отзывается он, делая пару шагов назад. Нужно сматываться. Прямо сейчас. Пока не начался приступ. — Честно, никакое, — аль-Хайтам жестикулирует одной рукой, неотрывно смотря на Кавеха. Всегда он так: говорит вкрадчиво, будто гипнотизирует. Прямо как змея: такой же плавный и такой же токсичный. — Просто в последнее время ты стал более... — неопределенно водит ладонью в воздухе. — Тихим, что ли? — Странно, что ты не радуешься, — шипит Кавех. — Достал ты меня просто, вот и все, — отмахивается дрожащей рукой, делая еще пару шагов назад. Голос дрожит, и игнорировать это получается плохо. — Ты уверен? Выглядишь не очень. — Ты тоже не красавчик, знаешь ли, — Кавех уже бредит, Кавех уже откровенно врет, лишь бы уйти отсюда. Резко разворачивается на сто восемьдесят. — Если это все, что ты хотел... — Да стой ты! — восклицает Хайтам, схватившись за его запястье. Ну все. Слишком поздно. Кашель слишком неожиданно разрывает горло, Кавех даже не успевает его сдержать. Хотя, даже если бы он и мог, вряд ли у него бы что-то вышло. Потому что так плохо ему еще не становилось. Потому что сейчас, кажется, вместе с падисарами из него выйдут легкие. Ноги внезапно подкашиваются, Кавех оседает на пол. Селестия дери этого Хайтама. — Архонты! — глухо слышится откуда-то сбоку. Чужие руки обхватывают его за плечи. Аль-Хайтам опускается на корточки перед ним. — Ты как? Просто отвратительно. Возможно, архитектор погорячился, рассчитывая еще на неделю. — Просто, — Кавех зажимает рот ладонью, через нее отвратительно сочится красное и липкое. Сквозь хрипы и отрывистые вдохи каждый слог дается с титаническим усилием. — Просто... уйди, — все, что выходит из его горла вместе с лепестками падисар. — Ты что, издеваешься? — голос Хайтама дребезжит и архитектор не понимает: это раздражение или волнение. — Да что с тобой... о архонты, — Кавех мутным взглядом следит за взглядом секретаря и натыкается на окровавленный цветок с своей ладони. Проклятье. — Погоди, — сквозь туман Кавех думает, что это все-таки волнение. В чужом голосе сквозит медленное осознание. — Только не говори, что ты... — в ответ ему звенит громкий кашель и еще несколько лепестков тихо оседают на пол. — Но кто? Кавех думает, что аль-Хайтам — самый тупой человек во всем Тейвате. А потом запоздало думает, что он сам — самый тупой человек во всем Тейвате. Архитектор лишь хрипит, смотря на Хайтама самым красноречивым на свете взглядом. — Напряги хоть раз, — его хватает лишь на половину фразы, он жутко закашливается. — Свой идиотский мозг и открой свои идиотские глаза, — говорит он и сгибается пополам, зажимая рот руками. Кислород в одно мгновение куда-то улетучивается, уступая место удушливой тесноте. В легких — пожар и пылающие в нем падисары. Мир вокруг смазывается, закручивается кривыми завитками, плывет куда-то, и Кавех в нем безвылазно тонет. — Эй-эй! — звенящий голос Хайтама звучит будто через толщу воды, архитектора с силой трясут за плечи. — Не смей терять сознание! Да не теряю я сознание. Я умираю, не видишь? — Кавех! — в этот раз встряска получается сильнее, отчего Кавех нехотя открывает глаза. — Я ничего не понимаю, — это галлюцинация, или голос у аль-Хайтама растерянный? — Ты слышишь меня? Ох, лучше бы нет. — Что это все значит? — Хайтам смотрит в упор, требовательно и обеспокоено. Кавех дрожащими пальцами указывает на свои глаза. — Глаза... разуй, — на грани слышимости сипит он, а потом выплевывает целый бутон падисары. Кровь уже везде, Кавех ее не ощущает. Кавех слился с ней воедино, растворился в ней, как сахар в чае. Поэтому он пропускает момент, когда секретарь отшатывается в шокирующем осознании. — Нет. — О, да. — Да не может быть. — Представь себе. Хайтам недоуменно хлопает глазами. — Скажи это. — Чего? — Скажи это вслух, — в чужом голосе какая-то ненормальная решимость. — Это ведь так работает? — Ты что, издеваешься? — к горлу подкатывает новая волна боли. — Кавех. — Не буду. — Скажи. — Я лучше прямо сейчас задохнусь. В этот момент его накрывает по новой, будто сильный удар по голове. Мир пропадает с радаров, в голове — только шум крови, внутри — только неистовая боль и падисары. Вслед за тремя соцветиями Кавех вытягивает из горла стебель. — Вот Бездна, — шипит секретарь на грани слышимости, и архитектор с ним полностью согласен. — Кавех, просто скажи. — Зачем? Внезапно чужая ладонь с силой сжимает его щеки и дергает вверх, заставляя смотреть прямо в изумрудные глаза. Там внутри целый мир, который отчего-то идет рябью. — Просто повторяй за мной, — напряженно и требовательно говорит Хайтам. И Кавех бы радовался такой близости, если бы они не находились в подобных обстоятельствах. — Просто дай мне умереть, — хрипит архитектор и понимает, что употребляет слова без былой иронии. Он устал. Он уже не хочет дышать. — Повторяй, — рычит секретарь. Кавех с силой сдерживает кашель и слабо кивает. Смотрит на него, как на предателя. — Я. — Я. — Тебя. — Тебя. — Люблю. — Да, я тебя люблю! — восклицает Кавех сквозь режущую боль. Ему уже все равно, ему больше не нужен кислород. — Да только какой в этом смысл?! Да если это так и работает, я вряд ли выживу! — делает судорожный вдох, ничего не выходит. — И знаешь, что? Пошел ты к ч- Архитектор страшно закашливается, и все мысли мигом вылетают из головы. Кровь на полу, на руках, — чужих и своих, — на лице. Она везде. — Я тоже, идиот, — выдыхает Хайтам самым серьезным своим тоном. Кавех резко поднимает глаза. Убедиться, что он ослышался. Падисары внутри неприятно ворочаются, но уже не пытаются разорвать его легкие. — Что ты сказал? — неверяще лепечет архитектор. Воздух разрывает его легкие ураганом. — Я сказал, что ты залил своей кровью всю кухню, — небрежно бросает Хайтам, отводя взгляд. — А, еще я тебя тоже люблю, — говорит он между делом, будто не нарочно. Будто жизнь Кавеха от этого не зависит. Молчание прорезается в комнату нежданным гостем. Часы в коридоре мерно тикают. Аль-Хайтам протяжно выдыхает. — Ты так и будешь тут валяться, или мне- Он не успевает договорить, потому что Кавех сгребает его в объятия. Молча и отчаянно. Будто проверяет: реальный или нет? Утыкается носом в ворот чужой рубашки, пряча окровавленную улыбку. Легкие наполняются кислородом, и у него получается сделать полноценный вдох.