Трагедия одного человека

                                                                                                А завтра работа в четвертую смену                                                                                                       Без праздников и выходных.(С) 3 июля 1996 года Ночь. Тихая, классически безлунная. И ни фонарика вокруг, даже окна бездушно черны. Я. Иду, молчу на пустынной улице. Нарочито громко топаю, пытаясь разогнать гнетущую тишину мрака. Звук впитывается в мостовые, так и не достигая ушей. 2:28. Хочется спать, смертельно, душераздирающе. Но я иду на работу, потому зевать воспрещается. Никто, в конце концов, не заставлял наниматься в круглосутку. Отлично же знал, что стараньями женатых друзей-коллег ночные смены мне. Одиночке. Женатых… Даже и ни слезинки уже, просто — два чуть кошачьих серых глаза, и лукавое как черте что : " …милый? Что ты делаешь сегодня ночью?" Сегодня ночью… работаю, работаю далеко от твоей могилы, прекрасная, желанная, одинокая. Около часа спустя — Что-то с ногой? Не можете сказать… ладно, скоро буду. Адрес записал. Да. Да, конечно. Не стоит благ… Медицинское. Психолога. Компьютерные курсы. Полтора года особого назначения. Религиоведение. Отдельным курсом основы фармацевтики. Биоэнергетика. Рэйки. Еще, — в нагрузку, — иностранные языки, фотография, спортивная гребля, даже летные войска по контракту. Почти все это - параллельно, хоть деньгами не был тогда обделен, и то хорошо. Смешно сказать, но выходит, что я всю жизнь только и делал, что чему-нибудь учился?! Господи, но ведь не может быть, чтобы столько лет!.. не могу же я быть таким старым! Еще хорошо бы бандуру помыть, хотя бы изнутри, и так ведь еле ездит. Эх, систематизировать бы оплату за исследовательские услуги, дотации бы выбить. Но — везде надо ходить, а я и так не высыпаюсь, ставлю крест на мало-мальски представительном виде. …Домик, куда меня звали, маленький и какой-то неуютно грустный. Подхватываю саквояжик (фирмa. Желто-фиолетовый крест на черном) и иду проситься внутрь. Открывает мне молодая красивая женщина с серыми, чуть кошачьими глазами (Водопад Виктория. Тонкие пальцы. Фортепиано, набитое Штраусом. " …милый? Что ты делаешь сегодня…"" Провал.) — Заходите, пожалуйста, доктор, — она всплескивает рукам и одними глазами (Серыми. Кошачьими.) зовет за собой. В конце узенького коридорчика темно-желто горит свет. — Милый… ("Что ты делаешь.. " ) — Милый, — говорит она в комнату, — милый, доктор приехал. На чистенькой старой простыне мужчина лет за сорок, небритый, накрытый одеялом ниже пояса. — Выйди, — приказывает он ей. Она покорно исчезает за дверь. — Не хочу, — поясняет он, — чтобы она видела. Боюсь, не вынесет. И потом, с тоской: — Я ведь не выживу, верно? Делано хмыкаю (извините, по пустякам к нам не звонят!) и настойчиво желаю познакомиться с ногой. Мужчина резко дергает одеяло вниз… ноги нет. Пусто. Двухсантиметровая культя, покрытая кожей, и все. Найти ее прибором или увидеть ментально мне не удается. Со всех сторон диагноз: никогда не было. А у подножия кровати две заношенные мужские тапки. Пара. И все, что остается — только молиться. Завтра. Ночь. Вызов. У женщины — нет рук. Уже пересмотрел всю доступную в сети литературу. Перетряхнул всю библиотеку центра. Замучил всех знакомых. Не спал много больше суток. И — ничего. Иллюзии, временное внушение, массовые галлюцинации, порча… я готов верить во что угодно, только не в отсутствие предмета веры. Не в то, что есть. Выходит, снова " не тот случай " ? Но, Бог ты мой, не просить же кого-то из бедняг в подопытные кролики! Оставил ей и ее мужу кусочек надежды. Просите и обрящете? Кто скупает души за добрые услуги?! …А потом целая неделя отпуска. Ничего-не-деланье: головой на валик дивана и чашечку кофе за здравие себя любимого. И горячительного — за упокой. И вот — опять ночная — Пожалуйста! — один только крик в телефонную трубку. В голосе — слезы. Знаю, знаю, милые кошачьи глаза, зачем и кому ты плачешь. Терять, — всегда, — чуть свыше последнего предела. И фургончик, железная консервина, которая не хочет заводиться — пинай ее по колесам, не пинай, — все рано. И к горлу горькой, горячечной волной, отчаянье. Полжизни учебы везде, где только смог, должны оставлять хоть какой-то запас знаний, разве не так? Когда опять эти серые бездонные уставятся насквозь, что я им скажу? … На пороге появляются растрепанные волосы, абы как застегнутый халат и, — опять, о Господи, я не могу, — эти глаза. — Проходите. Я не… — она сглатывает слюну, судорожно, чувства в кулак, — все ведь сразу было бесполезно, да? Да. И не знаю я, девочка, даже объяснения, даже post factum. Совсем не знаю. — Нет, вы скажите, бесполезно, да? Да? Да? Как и бывает в таких случаях — крик, плач… как обычно. Сухарь чертов! Разве бывает обычной трагедия? (Выходит, бывает?) А она уже уткнулась в мой старенький, со спущенными петлями, свитер, и плачет, плачет, плачет! Дрожат тонкие (фортепиано) пальчики, впившись мне в ладонь. — Не плачь, — тихо говорю я (не себе ли?), — не надо, не плачь. Когда-нибудь горе уйдет, как дым, вверх и вдаль, к солнцу. Пойдем сядем, ну-ка, тихонько. Господи, зачем, ну зачем она так близко, как если бы моя? Мы все теряем и теряемся в разные стороны! Я ведь уже почти люблю тебя снова, чужая, одинокая, потерянная… — Тс-с-с. Когда-нибудь все уйдет как дым… синий-синий… и ласковый Боженька обнимет тебя за плечи… как я сейчас… (И уведет, снова, от меня! Тебя, которую я искал так долго… всю пустую жизнь без тебя!) — Тс-с-с… тс-с-с… тс-с-с… тс-с-с, — в такт колыбельной. Ну усни же, усни, прошу, закрой свои кошачьи и серые… спрячь в подушке тонкие фортепианные… погаси Штрауса дыханием… Я же… ты же не хочешь плакать… Спит. Перенес на диван, подушку под голову, плед — сверху, — и прочь, дальше, далеко, к Виктории под душ холодных струй… где лодки… где люди… Звезды, чертовы точки! Вы несправедливы, нечестны, вероломны, вы даете надежду и светите своим бездушным взглядом! А девочка… она проснется! И увидит горе. Когда-то позже, когда я дома Джентльменский набор: я, алкоголь, диван, курево и тоска. Вся жизнь — вот; с утра до вечера — безделье, с вечера до утра — кошмар. Зачем-то звонит телефон. Меня нет! У меня из растревоженных ран вышла жизнь, ушла по-английски и не придет, и только моргнула глазом. (Серым. Кошачьим.) Меня нет, слышишь, безжалостный аппарат! Меня уже вовсе нет! Я сказал ему " Алло " . Зачем? Но это была моя подруга. И ничего, я клянусь, личного, просто подруга. И если я не к ней, то она покончит со всем просто и быстро. Холодно на улице, а, казалось бы, лето. Иду в ближайший магазин, машинально покупаю конфеты — нельзя же в гости — с пустыми руками, еле втискиваюсь в автобус. Вокруг шумят люди, веселятся, толкаются, живут. (Ну-ка! Кто следующий?!) Надо остановить эту депрессию! Если я хоть кому-то хоть чем-то могу помочь, то жизнь продолжается. И нечего все время просиживать в гостях у Прошлого за кофе с алмазной пылью. Будущее — оно ведь тоже где-то есть. На восьмом своем этаже она открывает дверь, поразительно грустная и хорошенькая — вся темная: и волосы, и кожа, и халат… (Не яркая. Я же знал, что все будет отлично!) Прохожу. Сажусь на кровать. Еще раз здороваюсь, целую нагнувшуюся ко мне щеку. Она вцепляется зубами в яблоко, забирает конфеты, небрежно ставит их на стол. Почему же я только сейчас понял, что родная душа у меня одна осталась, эта вот, с яблоком и черным халатом? Смешно, мы столько пережили, когда нас было пятеро, а теперь остались только двое. И эти двое все помнят, даже то, чего не упомнишь впятером. Кому бы еще, спрашивается, она звонила? Она вдруг снимает халат и остается только в одеянии волос, темно-розовых сосков и черных тапок. И когда-то, надо же, я мог только мечтать об этом… пока нас было только четверо. — Это не то, что ты подумал только что, — задумчиво тянет она и кусает яблоко. Ева. — Иногда я не вижу своего отражения. Иногда мне много чего кажется. Я устала. Я схожу с ума. Я лег. Так, почему-то, немножко легче, ведь думается все на то же, на эпидемию, на потерю, на беду. А я знаю, что так думать нельзя. — Ты не сходишь с ума, — чеканю я чужим голосом. Хорошо, что чужим, он, в отличие от меня, получился весьма уверенным. — Пойди вот сейчас, глянь в зеркало, и поймешь, что это всего-то была реакция на одиночество. Она рассеяно, кивком, соглашается и идет к трюмо, неохотно и медленно. " Я пошутил, не ходи! " — кричит у меня в голове, но я, усилием воли, сдерживаюсь. Я же теперь пытаюсь не допускать скверных мыслей, так ведь? А мне очень, даже слишком хорошо видно мои носки. Дырка на большом пальце, желто-розовая кожа сквозь. Надо сегодня, именно сегодня зашить обязательно. И увезти ее к себе. Подругу. Не — серые глаза. И трюмо мне не видно: оно за моей спиной, следовательно, я его видеть не могу и не обязан. —Да, — несется мне от него, — ты прав. Я себя вижу. Ну, значит, все в по… И тишина. Сердце в тиски. Я вскакиваю. Я оборачиваюсь. Ее — нет. Только тапочки, черные. (Две заношенные тапки.) И все. Только яблоко кат-кат-катится по полу. Я сажусь, не важно уже, как, и куда, и зачем. Беру голову в руки и баюкаю. (— Тс-с-с… тс-с-с… тс-с-с… тс-с-с… Я же… ты же…мы же не хотим плакать…) Но я — хочу, хочу исчезнуть! Я! Пропасть, вернуться на момент туда и в пустоту, куда угодно! Как же…моя пустота — тут?.. Неужели… как… остаться одному после стольких лет одиночества? Забери меня ты, одинокая и полная, чтобы я не был пустым от этой пустоты без твоих глаз в шуме падающих потоков!.. …Ветерок тихо впрыгивает в комнату, легонько, через открытое окошко, задевает прозрачной пяточкой невесомости мой затылок и поспешает дальше; поспешает и поспевает потонуть в холодной, бездонной глади зеркала… осень 1996 года