мой парень - кот. (и нет, я не зоофил)

— Ну и че ты теперь собираешься делать? — с тихим укором спрашивает Чим, набросив на одно плечо рюкзак весом в два раза больше своего, — Пойдешь извинишься, хотя не виноват? Уже прилично миновав двери студенческого университета, под вторую половину дня, усталость дает о себе знать бесконечными зевками, болью в пояснице, и разговорами о совсем свеженьких душевных драмах. — Я не знаю. — выдыхает Чон, всю дорогу запинывая маленький несчастный камушек, — а что мне еще остается? Гук еще при выходе во внешний дворик своего кампуса приметил этого каменного бедолагу, сразу посчитав его своим ближайшим соратником по несчастью: такого же маленького, брошенного и одинокого. — Послать его нахуй, ну это я так, к слову. А Чимин так, поплелся за ним следом. И не понятно по какой причине. Гуку от его речей явно не легче, но друзья, они все такие: Больно говорят, однако, почти всегда, по делу. Пак сам по себе еще старается сдерживаться. Сами посудите, картина маслом: лучшего друга откровенно хуесосят как последнюю дворнягу, как тут не бесится? — Он не отвечает на мои сообщения. Я, блять, я даже не знаю где он сейчас находится. Вот и скажи мне, что я тогда должен сделать? — Гук в последний раз пинает камушек куда-то за поворотом, слишком сильно. Прости парень, это жизнь. Вот и конечка, пронеслось у Чона в мыслях. Интересно, а что в подобные моменты чувствуют эти твердые породы, воплощенные самой природой? Они тоскуют о том, что снова оказались неподвижны, по своей сути, и Бог знает, сколько еще веков пролежат так, без дела, или наоборот, свободны от внешнего движения, оставшись, наконец, наедине со своей непреклонной твердой силой и свободой даруемого одиночества? Он сейчас правда задумался о жизни камня, пронеслась в голове, сразу же за первой, вторая мысль. Это все от того, продолжает Гук, что он не может занять голову и легкие дымом от сигарет. Так было бы проще. Жаль не курит. — Мой ответ все тот же. — заламывает его друг руки на затылке, чуть не присвистывая. Чим по голосу Чона слышит, что тот вот-вот заревет. Но не плачет: пацаны не плачут. Или же Гук опять о какой-то хуйне задумался. И все-таки, пацаны не плачут, думает Пак. Даже педики. Золотое правило, или радужное, если будет угодно. Чонгук бросает укорительный взгляд на друга, а затем на оранжево-пурпурное небо. Закат сегодня чертовски красив. Только он хотел поблагодарить за невероятную поддержку, как услышал все за тем же поворотом, кажется… мяуканье? — Ты слышал? — Че? И снова. — А. Кошак где-то. — Чим навостряет уши, оглядываясь по сторонам. — Так и че? И снова скулежно-жалобное мяуканье. Гук быстрым шагом направляется вдоль улицы, сзади плетется Пак. Они заворачивают на первом повороте, и действительно, в обшарпанном кустике, уже почти без листьев, худой шерстяной комочек спрятал свою мордочку. — Какая малютка, ты смотри. — Сует к нему свои пальцы Пак. — Или малюток? Кот, ну или кошка, действительно очень маленький, хотя можно по виду смело предположить о том, что дело тут не в малом возрасте, а в явном недоедании, видимо ничейный, и совершенно не способный о себе позаботиться. У Чонгука от вида этого малыша ненароком защемило сердце. Он с животными, можно сказать, на одной ноге. Если Юнги скажет ему принести свои тапки, он, не задумываясь, стремглав примчится к нему, держа последние крепко в зубах, еще и подметать своим хвостом будет всю прихожку. Многофункционал, профи во всей красе. Гук садиться на корточки, отодвигая бесячего друга. — Подожди. Не трогай. — Чон поднимает мордочку и снова: ужасный скулеж, непонятно откуда вырывается из этого комочка, — Его похоже дворовые на груди зацепили. — Он походу уснуть пытался, — садиться рядом Пак. — а ты камушек кинул, видать от страха опять заскулил. Гук слушал вполуха, скинул с плеч рюкзак, пошарил в маленьком кармане. Нашел. — Влажный корм для котят? И всегда ты его с собой носишь? — взял пакетик, и только он собрался накладывать, как шерстяной комочек тут же жадно набросился на еду, видимо уже позабыв о своем неравном бою с дворовой псиной. Вот же смельчак все-таки, и добавить нечего. В этом маленьком комочке храбрости больше, чем у него самого наберется. Он снова и снова вспоминает наиприятнейший диалог со своим парнем, произошедший три дня назад. Сейчас у него в голове то и дело всплывают фразы, которые он мог бы ему сказать. Юнги бы там на месте обкакался. Но, к сожалению, а может и к счастью, Чон только прикусил губу и с красными глазами наблюдал, как Мин взял с собой эту проклятую балалайку и благополучно съебался в закат. Почти такой же на вид, как этот, сегодняшний. — Кушай-кушай. — почти невесомо, чтобы не сделать больно, гладил шерстку, тихо посмеиваясь над неуклюжестью котейки — Маленькая. Мяу. Обиженное мяу. — Слышал? — смеется Чим, — Походу пацан, дай я посмотрю быстро. — Да подожди ты, не трог… Хер его кто слушать будет: Пак ухватил кота за живот, и вместе с неистовым скулежом поднял в воздух. — Ты дебил? — Да че ты, видно же: кошак не из робкого десятка. Крепкий орешек. Орешки точнее. — Ты дебил. — выхватил Гук маленькое худющее нечто, под ржачный смех друга от собственной шутки. Тем временем, солнечный диск уже почти спрятавшись за горизонт, дает о себе знать последними лучами. Потихоньку начинает темнеть. Чон поднял глаза на небо, определив по надвигающимся облакам о возможном скором дожде. Снова посмотрел на недавнюю находку, в виде орешка. — Бля, ну а с этим ты что делать будешь? — снова задает все тот же вопрос Пак, — Твое «я не знаю» здесь уже не попрет. Пораскинув мозгами, Чон отвечает. — В ветеринарку не поведешь, она уже закрыта. Скорее всего только завтра утром, благо выходной, проблем с парами не будет — говорит Гук. Он увлеченно наблюдает, как маленький лопает корм за обе щеки. Действительно притягательное зрелище. Приколов с «мукбанками» он не понимает, но наблюдать как покоцанный уличный кошак наконец способен подкрепиться и делает это еще и с особым аппетитом, Гуку здесь вполне себе и до ночи просидеть не в запару. Особенно, когда где-то там, всего в пару кварталах, находится слишком тяжелая жизнь в виде учебы, зубрежки, людей, и блять, да, ебанного Юнги. Который и не ебанный на самом-то деле, потому что и снизу никогда, сука, не был. И это еще одна причина полного чонгукиного апатичного бессилия. В таком состоянии только и получается, как бесконечно наблюдать за объедающимся котом. — Это все конечно весело, а до утра он где пробудет? С собой его что-ли возьмешь? — Подозрительное молчание в ответ. — Да ладно? Ты гонишь? Тебя коменда с этим подарком не запустит. Тут Чимин ахуеть как прав. До того как эта полторашка съехала, они не жили, а выживали, то был настоящий хард перваков, по сути, зеленых стручков, набивающих себе шишки, от чересчур строгих правил строгой коменды. Зато компашка у них сложилась заебатая: один отвечал за пронос, другой, включающийся только при плохом настроении коменды, придумывал новые схемы, а третий и четвертый участвовали в гениальных планах как актеры-каскадеры: один отвлекал, другой маневрировал между двумя этажами. Не спрашивайте как, никто из них так и не раскрыл тайну Чон Хосока. — Ну не оставлять же его здесь теперь. Да и всего лишь на одну ночь, потом пристрою его куда нибудь. Комочек доедал последние куриные кусочки в соусе. Вместе с тем, на улице похолодало, и как это обычно бывает октябрьской осенью — зябко, с особой неприятностью, заморосило где-то сверху. Чонгук, еще раз глянул на небо, как и предполагал: дождь. Про себя улыбнулся: победа. — А у теб… — Я знаю че ты щас спросишь. И нет, прости, не выйдет. Моя Чопа твоего орешка схавает разом. — Ладно. Я кое-что придумал. — Гук встает с колен, отряхивая брюки от дорожной пыли. — Ты со мной. В план посвящу по дороге. Оба почуяли запах былых деньков, предпочитая насладиться обоюдным молчаливым пониманием. Вот что называется коннект дружбы. Разблокировывается обычно после пяти лет непрерывного товарищества. — Вы время видели, молодежь? Ладно Пак, от этого аболтуса и взять нечего, но ты, Чонгук? — сложила руки в бока женщина на вид лет сорока пяти, тире пятидесяти. — Аджума, обидно вообще-то — надул щеки вышеупомянутый аболтус. — Помолчи ты, мальчика мне портишь, бесстыдник. — рявкает она, шлепнув Чима в бока. Гук прячет улыбку, пытаясь не заржать. И так всегда. Чимин у нее был в черном списке, он в коварных гуковских планах играл главную связующую роль, а потому по башке получал всегда первый, и почти всегда, единственный. Ничего не поделать, это жизнь. — Не бейте его аджума, это из-за меня. — лепетал Гук. — У моей сестренки завтра день рождение, искал подарок. У меня совсем из головы вылетело. Учеба понимаете… Чим же потирал предплечье, еле заметно закатив глаза. — Конечно-конечно, я понимаю. Столько работы…– цокала старшая. — Ну а что хоть взял для девочки? Подарочек в коробке? — глазами стреляла комендантша, — Дай я посмотрю. И тут как некстати, доносится писклявое мяуканье. — Это откуда? — А, это… — Это отсюда. Откройте — протягивал коробку в руках Чонгук. Женщина одной левой откинула крышку картонной коробки. — Какая красота. — заохала старшая. — Плюшевый котенок значит. В коробке помимо игрушки лежали тетрадки с крутым единорожьем принтом и розовые бомбочки для ванны, красиво упакованные тоже розовой бумажной мишурой. — Да-да. Нажмите на него. — заважничал Чимин. Аджума послушно нажала на брюхо, последовало протяжное «мяу». Чонгука от этого звука резко передернуло. Все из-за полученной детской травмы. Ночью, встав с кровати в кромешной темноте, хотел добежать, да слить по маленькому, чтобы потом с гордой душой великого… оруженосца, вернуться в свою подушечную обитель. Однако, не тут-то было: он пока бежал, наступил на игрушку в виде медвеженка, и эта мягкая херовина в ответ харкнула на весь дом ебучее «Я люблю тебя». До туалета пацан так и не дошел. Не понадобилось. Как же его потом донимал старший брат. Стеба он тогда наслушался на всю жизнь вперед. И не скажешь же родителям, почему его триггерит, когда братец пискляво обращается к младшему тем же «я люблю тебя». — Ладно, мальчики. Идите. Чимин, — окликает она парня, — знаешь да? Не ночуешь, до двенадцати чтоб ноги твоей здесь не было. — Понял, спасибо. — Друзья быстро ретировались в здание, закрыв за собой входную дверь. Сама женщина стояла во внешнем дворике, укрываясь под занавесом: накрапывало. Достала сигарету, припрятанную за ухом. — Ну дает эта молодежь — закурила она через улыбку, — Странно однако. Я же услышала какой-то звук до того как игрушку достала… — Я в ахуе. И как у тебя выходит. Почему за пронос алкашки тогда я всегда отвечал? — какие-то синяки на боках у него не зажили до сих пор. — Потому что ты аболтус, — растянулся в ухмылке Гук: еще одна победа. — Тебе щас улыбаться нечем станет, умник херов. Они шли по коридору, поднявшись на второй этаж, комната 113. — А Ким дома кстати? Или у Хосока? Ким Намджун если не в общаге, так на работе или у Хосока. Они, программисты, народ странный. Предпочитают жить по совершенно иным правилам: появляться в самый неподходящий момент, и не появляться когда на глазах рушиться весь мир, другими словами — винда полетит, забрав с собой почти готовый проект для защиты диплома, а так нужного Ким Намджуна и след простыл. — У Хосока. Он скорее всего только ночью придет. — Чонгук ногой приоткрывает дверь, оставляя коробку на своем рабочем столе, и включает свет. Чимин в это время плюхается на кровать. — Надо было и пару бутылок взять, завтра выходной как никак. — Рискни здоровьем, — он не про печень, если что. Гук высыпает на кровать Намджуна все содержимое коробки, открывает свой рюкзак, вытаскивая спящий шерстяной комочек и сразу перемещает в коробку, с разложенным на дне розовой бумажной мишурой. Тот свернулся в клубок, и на секунду открыв глазки, вновь захрапел. Светло, тепло, и больше не голодно. Почувствовал, что под защитой. Вот и славно. А прибамбасы, лежащие в коробке, изначально предполагались для Намджуна. Ему такое нравится. Все-таки, до чего же странный народ. — Так я все равно съехал, — сказал он с придыханием — Иногда я, конечно, скучаю по былым временам. — А я вот не очень кстати. — Чонгук аккуратно кладет коробку на кровать, сам садясь за кресло, и доставая учебники из все того же рюкзака. — Никто свои носки по всей комнате не бросает, не храпит как советский дальнобойщик, не заваливается в общагу в полтретьего ночи. Только сев на свое излюбленное кожаное кресло, понимает, насколько сильно он устал за день. С самого утра пары, потом дела тут, дела там, и вот они с Чимином добираются до общажки с еще одним соратником по несчастью. Сегодняшний осенний день можно назвать сбором побитых жизнью людей. И нелюдей тоже. — Хочешь сказать, Намджун не такой? — валяется Пак, подложив руки под голову. — Он таскает с работы мой любимый молочно-банановый коктейль. Есть еще вопросы? — бросает Гук, между словами бормоча что-то про факториалы. — Чувствую себя преданным. — А еще помогает с домашкой, и почти никогда не появляется днем в общаге. Не сосед, а мечта. Хочу сказать тебе спасибо, друг. — крутится Гук в кресле, это помогает ему в вычислениях ну, и при болях в спине. По сути, он не соврал. Когда они с Чимином жили в блоке, Чонгук, честное слово партизана, заново переосмыслил жизнь, понимая что в этом плане даже его старший брат не был настолько невыносим. — Ну и дружи тогда со своим Намом. Пусть он и выслушивает твой бубнеж днями напролет. У него уши скорее отвянут, а я уже закаленный. Считай, мне замены нет! Чонгук прыскает в кулак. Довести Чимина, это как два пальца об асфальт. — Че смеешься? Я щас уйду вообше. — подрывается он. — Да ты незаменим Чим. — еще смеясь, но искренне отвечает Гук, — А еще Намджун очень, очень плохо поет. Так что вы квиты. Его исполнение итальянской песни «Белла чао»* Чонгук не забудет никогда. Сам по себе Намджун парень реально не плохой. Он на один курс старше его с Чимином, за все шаращий и начитанный, а еще обожает розовый цвет, компуктеры, и биться головой о низкий косяк входной двери. Такой вывод сделал сам Гук, ибо уж больно часто Намджун прям со всей душой чпокается до туда лбом. — Ну пиздец. — Юнги…— вспоминает Гук как бы между делом, и снова поворачивается к столу. — Он мне звонил. Я не взял. Факториалы, факториалы, Юнги, факториалы… — Красава. Туда его. — скорее в потолок проговорил Пак. — Ну, потому что руки были заняты. — бросает взгляд на кровать. — Коробкой. Все в тот же потолок протяжно выдыхает Пак. — Знаешь, че я думаю на этот счет? — М? — догадывается. — Это не любовь. Не у него, — начинает Чим, — ни у тебя. — заканчивает. Тишина. Слышен только шелест учебников и скрип кожаного кресла. А еще пытающихся работать мозгов Чонгука. Камень, кот, Юнги, Юнги, Юнги и чертовы факториалы. Его башка щас закипит, почему это Мин все никак не хочется решаться? В смысле пример, да. Пример. Он пытается не думать о своем бойфренде (Юнги бесится, когда Чонгук его так называет), старается перекрыть их мыслями о чем угодно, только бы снова не чувствовать этот неприятный комок, подступивший к горлу и укол в области грудной клетки, болью очень сравнимой с предательством. Изменой, проще говоря. Откуда ему знать что Мин ему еще не изменял? Того три дня, и Бог знает еще сколько, не было в университете. Чонгук не мог не думать о таких вещах. — С чего ты взял? — тихо спрашивает. Он боится услышать от друга то, чего сам не имеет храбрости произнести. — Тебе плохо и больно. Так не должно быть, когда у двоих любовь. — полусонно глаголет Пак, — а у вас все плохо, всегда плохо. Долбоебизм перевешивает. Это уже не любовь. И снова шелест тетради. Одна минута. Две минуты. Пак считает. И слышит всхлипы. Предпочитает делать вид, что просто наступившая осенняя простуда не дает Чонгуку покоя, чтобы друга не контузить. Итак он через чур много настрадался за последние дни. — Ты дебил. — бросает Пак. Его метод разрядить обстановку. — Я знаю. — улыбается Чон. Срабатывает. По-другому и не скажешь. Надо же, как вторую половинку не ругай, легче не становится. Надо же. Сильно он вляпался. И Чимин хочет сказать, что это не любовь? Если он действительно прав, то у Чонгука по всей видимости натурально едет крыша. И нервы. И легкие. И самооценка куда-то тоже едет, ей тоже до конечки походу надо. Ибо дно каждый раз пробивается, хотя казалось бы. И это не самобичевание, а очередной факт: Если Юнги появится прямо здесь, у порога комнаты, Чонгук ему и слова не скажет. Ни о чем не спросит, боясь спугнуть. Снова. Чон не хочет снова видеть его спину. С недавних пор он сам стал пренебрежителен к серьезным разговорам. Гук не простит, но только потому, что изначально не умел, и не умеет на него обижаться. Разговор нарушает протяжное мяуканье. Видимо, котей проснулся, решая таким образом привлечь внимание к своей персоне. Чон быстро стирает рукавом соленые полоски на лице и подбегает к коробке, наблюдая за последующим зевком и сонными слипшимися глазками. — Проснулся парень? — садится Чимин. — Разбудили тебя, да, малыш? — кот в ответ лишь облизывается, пытаясь аккуратно поднять переднюю лапку, чтобы умыть мордочку. Безуспешно. Ранка тупой болью блокирует его движения. — Тебе бы глазки протереть, и промыть шерсть от запекшейся крови. — проговаривает он с грустью. И как такое чудо маленькое, способно испытать на собственной шкуре такую немалую боль. Кот, снова будто все поняв, мяукает в ответ. На этот раз без обиженного тона. — Надо же. Пацан дает свое разрешение на бесплатное обслуживание. Как любезно с его стороны. Чон протягивает котею свою ладонь и мягко гладит по макушке. Неожиданно, тот ластится. — А если блохи? Фу… — не унимается Чимин. Он вообще котов не переносит, предпочитая тем песелей. У него с котами, кстати, неприязнь взаимная. Орешек лишь шипит в ответ, злобно зыркая на Пака. — Че пищишь, малявка? Не дорос еще. — Чим тянется к коробке, суя внутрь руку. В ответ получает лишь крепкий кусь. — Ай! Ты смотри че творит… — восклицает Чимин. — Ну а че ты хотел? Комочек сладко мурлычет. В этот момент Чонгук аккуратно подхватывает коробку и открывает боковую дверь, в ванную комнату. Ногой прикрывает ее: та щелкает, захлопываясь. Нельзя, чтобы кто-нибудь вдруг услышал сейчас мяуканье. Иначе попадет по самые «не хочу». — Если че, кричи, — кричит Пак за дверью, — я помогу. Оба знают, что было сказано приличия ради. Чимин свою жопу поднимает, только если ему приспичит. Ну, сами понимаете. Пак иногда просит Чонгука залить ему пивчанского в рот, пока тот прохлаждается даже не у себя в кровати, потому что до комода прикроватного, еще дотянуться надо, а это уже не в чимининых ленивых полномочиях. Чонгук закрывает стульчак унитаза. Кладет на нее коробку: места в ванной маловато. Наполняет водой ванну, по ладонь. Проверяет температуру, нагнувшись. Идеально: ни холодная, ни горячая, в самый раз. — Ну что ж, орешек… — привстает он и поворачивается к коробке, — сейчас будем теб… И застывает. Застывает, блять, статуей. — Это у тебя ниче такой орешек. — отвечает абсолютной голый человек, распластавший коробку, сидя на унитазе. Кричать уже можно, а, Чимин? Гук закрывает ладонь рукой. Пятиться назад, падая в ванну позади него. Он во все глаза смотрит на незнакомца, выпучив те из орбит, воздух сейчас его покинет. — Гук? — стучит за дверью Пак. — Коменда в коридоре маячит. Так что мне по хорошему уже ливать надо. Ты выйдешь или я так уйду? Голый человек, сидя на корточках, равнодушно поглядывает на дверь, облизывая внешнюю сторону ладони и поглаживая волосы. Он так, моется, что ли? — Чонгук, ало? Ты сам там искупаться решил что-ли? — Педик. — кидает голый, высокомерно вздернув носик. — Че? Ты мне? Ошарашенный Гук потерял дар речи. Он в одежде, лежит в ванне, вода скоро польется за край, перед ним взрослый голый человек облизывающий свою промежность и сидящий своей жопой на маленьком котенке. Он переводит взгляд то на человека на унитазе, то на дверь. Вот-вот готовый кричать. И у него это почти получается, если бы этот же человек не закрыл ему рот рукой. — Ты руки после туалета не моешь, сам ты «фу», педрила. — проговаривает чел, прямо перед глазами Чонгука выставляя на показ свой световой меч. — Че сказал? — доносится с двери. — Ладно, я понял, валю сам. Хахалю своему, кстати, привет от меня передавай. Гук слышит только приглушенное, «Я ухожу.» и «Сам ты педрила», а затем захлопнувшуюся под приглушенный смех Пака входную дверь. Действительно смешно. До слез смешно. Из них двоих педрила-то только Гук. Может быть только по этой причине он сейчас попал в такую интереснейшею ситуацию? Единственный, блять друг, даже не зная, в какой беде его оставил, спокойно ушел, и возможно, завтра увидит только его труп. Хуже быть не может, ага как же. Очередное, сука, дно пробито. Только теперь незнакомец убирает руку, вырубая кран с водой. — Друг у тебя конечно ахуенный. — говорит он, заметно низким голосом. Из-за журчания воды и тотального шока, он до сего момента этого не замечал. Человек садится у стенки, а скорее сползает с нее на пол. Из-за резких передвижений, небольшая ранка на груди открылась. — Что с тобой? — очухался Гук, завидев каплю крови. — Кто ты? — а вот и вопрос с которого и стоило начать. Голый незнакомец своим болтом маячит во все стороны, а Чонгука блять только вид алой крови привел в замешательство. Говорят же, в экстренных ситуациях теряешь всякое понимание вещей и какой-никакой здравый рассудок. Чон тупо пялится, как по внешней ладони, закрывающей рану, стекает красная полоска, все ниже и ниже, по предплечью, пока не достигает острого локтя, свисает каплей и только потом, под действием силы притяжения падает на… блять. — Если ты щас не принесешь аптечку, тебе придется общаться с трупом. Плохая затея. Так что хорош тут в моей ванне нежиться, иди принеси бинты. — шипит сквозь зубы незнакомец, держась за свою царапинку. Только в таких обстоятельствах Гук может себе позволить продолжать смотреть. Сейчас, это простительно. В голове штурмует ворох самых разносортных мыслей. Как спастись, что делать, куда бежать, и… Мысленно делает себе пощечину. Он в голове эти мечи сейчас... сравнивал? — Эу? Ты меня слышишь? Живее давай. -А? Д-да. Щас, понял. — он еле встает с ванны, вода расплескивается по бортикам. Вставать в мокрой одежде в два раза тяжелее, особенно когда чувствуешь себя ватой с ножками. Он огибает парня, и выбегает с ванны. — Ау! Аккуратнее давай. — Гук перекисью протирает небольшую ранку. От этого, очевидно, нельзя было умереть, но он предпочитает промолчать. — Нежнее. — продолжает тот своим глубоким и хриплым голосом. — Прости-прости. — дует он на ранку. Сам не понимает, почему он все это делает. — М-да. И почему все это случается со мной… Надо же, этот незнакомец даже мысли читать умеет. Гук заканчивает с ранкой, наматывая на груди парня бинты. В голове все мысли вперемешку, не знает с чего начать, и тут палец случается касается соска этого парня. Он замечает, как у незнакомца дергается кадык. — Не так быстро, красавица. Я на грани смерти. — отвечает этот непонятный чувак, совершенно не ясно из какой жопы вылезший, еще и включивший здесь хозяина, отдающего команды. Какого хера? –Ты блять, кто такой вообще? — просыпается наконец Чонгук, смотря прямо в глаза. Вниз он смотреть вообще не осмеливается, хотя специально и принес полотенце, накрыв там все. Но сейчас не об этом. — Я? — Ты идиот? Конечно ты, кто же еще. — Надо же, какой грубиян. А пару часов назад ты меня за ушком гладил — ухмыляется парень. — Ах, какая досада. Говорила мне мама: люди ужасно переменчивые. — Блять, прекращай. Ответь нормально, кт… — Чонгук только сейчас вспоминает про кота, вмиг оглядываясь на сломанную коробку, все еще лежащую на унитазе. Кота там нет. За то голый человек есть. — Дошло наконец? — спрашивает парень, наблюдая за взглядом Гука. — Не может быть… — Да-да, я знаю, в это тяжело поверить. — Ты его съел. О Господи. Я слышал о таких людях!.. Боже мой. — Чон прикрывает рот рукой, пятясь назад. — Чего? — Я вызываю полицию! Ты нечеловек! Господи! –По фактам, но… Эй! Стоять! Гук не успевает подорваться до двери: парень закрывает ее своим телом, преграждая путь. — Отойди. Я-я, только на вид хилый. А на самом деле, я… — Эй, успокойся. Успокойся, ладно? — щелчок, снова голый незнакомец (полотенцо скатилось на пол) закрывает дверь на щеколду и смотрит Гуку в глаза. — Во-первых, никого я, блять, не съедал. Во-вторых… — Ага, так я тебе и повер… — Дослушай! — рявкает парень. Нет, его голос реально что-то с чем-то. — Во-вторых, — продолжает он, — ты кое в чем прав: я не человек. Гук большими глазками уставился на незнакомца, с опаской и боязно слушая его объяснения. — Я — кот. Гук все еще смотрит, уставившись во все глаза. — Что? Ему послышалось? — Кот я, говорю. А нет, не послышалось. Две секунды молчания. То ли от ситуации, то ли от сильного напряжения, у Чона вырывается нервический смешок, превращающийся в неистовый хохот. — Кот, да? — через слезы отвечает Гук, — Тогда я человек с нормальной менталкой. Ахуеть, ты меня насмешил. Спустя минуты две он успокаивается. Ощущения внутри такие, как будто вместе со смехом не только органы, но и весь скопившийся нервяк выплюнул. Опять таки, правильно говорят: смех жизнь продлевает. А сейчас это как никогда актуально. — Ну все? Успокоился? — Парень продолжает стоять у двери, скрестив на груди руки. — У меня есть пару догадок, почему я без своего желания метнулся в человека, однак… — Погоди. Ты щас серьезно что-ли? — Гук стирает капли слез с лица, все еще пытаясь перевести дух, — Что за чушь. Думаешь, я поверю, что кот взял и… блять, перевоплотился, в человека? Это даже звучит убого. Ничего лучше нельзя было придумать? — То есть, никаким моим словам ты не поверишь? — незнакомец устало вздыхает, когда Чонгук молча соглашается с его высказыванием, — даже тому факту, что у меня царапина в том же месте, что и у кота? И цвет шерсти совпадает? И что я, в конце-концов, сидел там же, куда ты меня и положил, облизывая свои яйки? Этому ты тоже не поверишь? — Я… — Блять, ну ладно. Хуй с тобой. Откачивать сам меня будешь. — в этот момент голый человек, только что стоявший у двери, «пуфается» в… кота? Серьезно, блять? Чонгук на всякий протирает глаза. Маленький, кремового цвета котей, с белесой шерсткой у груди, сидит возле двери, выжидающе смотря на него. — Ахуеть. — все, что Чон мог вымолвить.