Кто король среди слепых?

Здание по адресу Берлин, Шарлоттенбург, Мазуреналлее 12 – оно же “Дом радио”, оно же, как его ласково называли его обитатели “конвейер“ никогда не пустовало и работало круглосуточно, даже когда с началом бомбардировок все остальные государственные учреждения начали закрываться в четыре. Днем отсюда велось вещание на Европу, ночью на Америку и Японию. К вечеру окна обычно задергивали глухими занавесками, чтобы не нарушать режим светомаскировки. Однако, была уже почти полночь, а в окне последнего этажа горел ничем не скрытый яркий свет. Никто из тех, кто его заметил не решился постучать в дверь и напомнить собравшимся про светомаскировку, чтобы не попасть под горячую руку этих гневных и неразборчивых людей. За круглым столом зала навроде рыцарей короля Артура собрались пятеро: похожий на школьного учителя или неудачливого коммивояжера Гётц Штоффреген в толстых роговых очках. Штоффреген сидел в кресле генерального директора радиостанции Рейхссендер, в основном интересовался коммерческими вопросами и оказался здесь несколько против своей воли, но сохранял спокойный, хоть и слегка сонный, вид. Напротив него сидел бодрый и с виду оптимистичный старик Вильгельм Бартольди, главный редактор радиопрограмм министерства, гладко выбритый и в хорошем твидовом костюме – его лощеный вид портила только нездорово синяя левая рука, ближе к пальцам которой синева приобретала неприятный трупный вид. Руку он не прятал, а наоборот, старался выставлять на обозрение публике почаще. Место слева от Бартольди занимал толстый лысый коротышка Генрих Гласмайер, раньше бывший первым лицом имперской радиовещательной компании, теперь растерявший свой статус, но сохранивший остатки былой важности. Напротив него сидела его зеркальная копия Карл Шарпинг – если бы не очки у Шарпинга, различить их было бы довольно трудно. Впрочем, несмотря на внешнюю схожесть отношения между ними складывались весьма напряженные. Шарпинг был заместителем Ганса Фриче, занимавшего за столом роль так называемого председателя собрания – помятый человек с очень кислым лицом, он не особенно походил на короля Артура. Все молчали. Все, что можно было обсудить, обсудить уже успели – тем более, что круг допустимых среди участников собрания тем был довольно ограничен, слишком подозрительно они были настроены друг к другу. Обстановка давно сменилась на тягостное ожидание, какое может быть только в очереди туберкулезной больницы или зале суда перед приговором. Стул рядом с Фриче пустовал – периодически он поглядывал на пустое место, возможно, ожидая, что там кто-то материализуется. Но стул оставался пустым, на нем только лежала помятая фуражка, как бы резервируя место для своего хозяина. Остальные нетерпеливо переглядывались, но все еще молчали, пока выступить выразителем общего мнения не решился Бартольди: – Может, начнем как есть? Это было бы лучшим решением, но Фриче отрицательно покачал головой: – Подождите немного, нас должно быть шестеро. Понимания эта реплика не встретила. Гласмайер с определенным отвращением закатил глаза – его терпение уже было на исходе: – Позовем ночного сторожа, нас будет шестеро. – Пожалуйста, еще пять минут, он сейчас вернется. Гласмайер нарочито громко постучал ногтем по своим часам и всверлился в циферблат глазами – еще пять минут одна секунда и его терпению придет конец. Но пяти минут не прошло. Шестой и недостающий, наконец, вернулся – это был представитель культурной палаты Ганс Хинкель, в своей форме группенфюрера СС с начищенными пуговицами и в блестящих от воска сапогах. На ремне у него болталась кобура. Несмотря на все свои старания выглядеть по-военному грозно, униформа придавала ему вид ряженого: впрочем, сам он об этом не думал, а другие ему не намекали. В зале раздался чей-то тяжелый вздох: Хинкель вызывал далекие от всеобщей любви чувства. Он молча сел и Фриче начал говорить. – Извините за то, что собрал вас так поздно, но на это есть причина. Сегодня днем у меня случился очень неприятный разговор с министром по поводу выступления одного из наших ведущих на радио. Дело в том, что в этом выступлении прозвучало оскорбление в адрес фюрера. В свою очередь он именно в этот момент слушал радио. Он в ярости. Он так же запомнил фамилию ведущего: Ринау – это мне передал министр. Штоффреген равнодушно махнул рукой. В своих мыслях он был уже далеко отсюда и возвращаться не собирался. – Я его уволю. Дело замнем. Разве нужно было для этого нас собирать? – Понимаете, – Фриче откашлялся, – вы не сможете его уволить. Он у вас не работает. Нет радиоведущего с такой фамилией. Более того, нет такого человека. На другом конце стола всплеснул руками (точнее, нормальной правой рукой) Бартольди. – Злобный фантом явился к нам. Штоффреген оставался материалистом. Происшествие, казалось, нисколько его не волновало – Значит, есть с похожей фамилией. – Я думал об этом. Риттау, Винау, Рейхенау. Очевидных параллелей нет. – Значит, это иностранное радио. Предположение содержало техническую ошибку. – Иностранное радио можно слушать только на коротких волнах. – Значит… То есть, что вы предлагаете делать? Фриче скорбно вздохнул. – Если бы я знал... Командирским тоном вмешался до этого молчавший Хинкель – Он предлагает коллегиально решить эту проблему. И наказать виновных. – Да, именно это я и хотел сказать, спасибо Все снова замолчали – если у кого-то и были хоть какие-то мысли, логичные или нет, смелости высказать их не хватало. Никаких предложений относительно коллегиального решения проблемы тоже не было. Спустя полных три минуты тягостного молчания и многозначительных переглядываний друг с другом, из-за стола все-таки раздался голос Гласмайера: – А что именно он сказал про фюрера? Видимо, он обращался к Фриче как к единственному осведомленному человеку, но вместо него снова ответил Хинкель: – Это к делу не относится. – Почему не относится. Как мы будем искать непонятно что, при этом сказанное непонятно кем? Хинкель осклабился, готовясь заступить в глухую оборону. – Напрягитесь один раз в жизни, подумайте, что такое оскорбление. – Я не собираюсь напрягаться, возьмите и скажите. Не надо со мной играть в кошки-мышки, я этого терпеть не могу. –Не начинайте вашу пустую демагогию. Вы знаете что такое оскорбление. Если бы вас здесь кто-то оскорбил, вы бы моментально поняли. Так вот, догадайтесь, пожалуйста, и здесь. Не тратьте мое и свое время. Лучше подумайте, кто именно мог это сказать и как это попало в эфир. Вот что я вам рекомендую. Пока тирада не кончилась, Бартольди наклонился к Гласмайеру и заговорщически прошептал: – Отстаньте от него, если он это скажет, земля разверзнется под нами и мы отправимся прямо в ад – Очнитесь, мы уже там, – Гласмайер отмахнулся и вернулся к неразрешенному спору с Хинкелем – Я трачу ваше время? Мы час ждали, пока вы соблаговолите придти, а я … Чувствуя, что конфликт переходит во взыровоопасную фазу, вмешался Штоффреген: громко, но спокойно. – Давайте рассуждать рационально… Объятый гневом Хинкель повернулся в его сторону – Вы собираетесь до утра со мной препираться? Ничего я не скажу. – Я не собираюсь с вами препираться вовсе. Вы хотите найти, кто это сказал, ответьте – как это сделать? Штоффреген излучал стоическое спокойствие: впрочем, Хинкелю оно не передавалось, его слегка потряхивало, но все же он сделал задумчивую паузу и ответил: – Составим список наиболее подозрительных лиц: редакторы, цензоры, ведущие. Тех, кто точно невиновен вычеркнем, остальных под суд, – предвосхищая общее недовольство Хинкель воздел палец к небу, видимо, явно указываю на божественную природу этого суда – А суд разберется. Предложение вызвало общий приступ психического возбуждения: то ли как слишком, то ли как недостаточно радикальное, может быть, в принципе невыполнимое. Бартольди ехидно спросил, кого записать в список первым и стоит ли вписывать себя, но в общих препирательствах его замечание осталось без внимания. Шесть человек размножились и превратились в двенадцать, а может и в двадцать – так по крайней мере могло показаться, если прислонить ухо к двери и попытаться подслушать перепалку. Любая видимость порядка растворилась и различить, кто именно и о чем говорит, стало невозможно. Фриче похлопал, пытаясь привлечь внимание остальных. Это не произвело никакого эффекта и он, на манер судьи, постучал по столу пресс-папье. Спор на время затих. Пять пар глаз обернулись на него. – Давайте проголосуем. Кто за список? Первым руку поднял Хинкель, за ним Штоффреген – ему, кажется, было все равно, чем эта афера кончится, лишь бы она кончилась. За ним неуверенно потянул руку Шарпинг, Фриче зло посмотрел в его сторону и тот послушно ее опустил. Теперь мнение разделилось два к четырем. Больше перестановок не было и голосование завершилось поражением Хинкеля. С издевательским выражением Гласмайер процедил. – Квалифицированное большинство против. На него обернулся непонимающим взглядом Шарпинг – Но квалифицированное большинство – это две трети Гласмайер закатил глаза и пробормотал под нос «идиот». Оказавшийся в меньшинстве и без реальных союзников, Хинкель несколько помрачнел, но сдаваться не собирался: – Ввиду того, что председательствующий не собирается принимать решения самостоятельно, – его ненависть на время перекинулась на Фриче, – Требую единогласного голосования. Фриче еле заметно улыбнулся, но сразу же вернул серьезный вид: – Принимаю. Кто за единогласное голосование? Единогласно против. На этот раз руку не поднял и сам Хинкель – видимо, решив не позориться. Совсем уже мрачный и наэлектризованный гневной злостью, он перешел в состояние грозовой тучи: его заметно трясло, как лошадь после долгого забега. – Это саботаж. Вы будете это делать, потому что другого выхода у вас нет. Хотите этого или нет. Со мной или нет. Он резко встал и, хлопнув дверью, выбежал из зала. Вслед ему раздалось бурчание Гласмайера. – Сколько можно, его опять два часа не будет Никто не присоединился к недовольству: без Хинкеля обстановка в зале сразу начала приходить в нормальное состояние. Поганый разговор никто возобновлять не собирался. Бартольди походил по залу, потом открыл окно, высунулся торсом на улицу, облокотившись на деревянную раму и усиленно разглядывая темноту. Мерзкий мартовский холод казался приятно-освежающим, он прикурил сигарету и потер уставшие глаза. Потом потянулся и обхватил руками плечи, разминая уставшую спину. За ним с интересом наблюдал Шарпинг, откинувшись в кресле. Словно поймав в воздухе мысль, Бартольди щелкнул пальцами: – Знаете, за что вы сейчас проголосуете единогласно? Предлагаю убрать Хинкеля. Фриче заинтересовался: – Очень неплохо, но каким образом? Рядом раздался вечно недовольный голос: – Голову ему проломить. – Пожалуйста, давайте без насилия. – Я не могу без насилия, для меня насилие как хлеб для голодающего Шарпинг попытался тоже что-то предложить, но тут же Гласмайер недовольно шикнул на него и он замолчал. С места поднялся Штоффреген с истово деловым видом: перед своим предложением он незаметно поклонился и пригласительно развел руками. – Доверьтесь мне, господа. Я уже так развлекался, – он сделал паузу для возражений, но возражений не последовало, только несколько одобрительных кивков, так что он подошел к телефону и набрал короткий внутренний номер – Дерни Хинкеля пожалуйста когда он будет возвращаться в 507. Да-да. Нет, денег не дам. Давай. Бартольди заинтриговано потянулся к Штоффрегену – А что должно произойти… Куда его дернут? Неужели на тот свет? И вообще, где он сейчас? – Где он сейчас – без комментариев. К нему подойдет человек, скажет что на проходную звонил Геббельс, он побежит перезванивать, а мы за это время уже успеем все решить и разойтись. Все снова одобрительно покивали, кроме Гласмайера. На его нахмуренном лице отражался внутренний скепсис, с планом он согласен не был. – Как-то ненадежно. А если он дозвонится? – Это тупиковый номер. Геббельсу невозможно дозвониться в такое время. Неужели сами никогда не пытались? Председатель Фриче на несколько секунд замер, обдумывая предложение, но потом добродушно махнул рукой. – Мне нравится. Тогда переголосуем. Кто за то, чтобы издать приказ об увольнении и забыть про это? Существует такой человек или нет, не важно. Но Гласмайер не отчаивался: – А если надо будет его предъявить? – Скажем, что застрелился от позора. Больше возражений не было. Сначала Гласмайер колебался, то поднимал руку, то опускал ее, но последним жестом проголосовал «за» и голосование завершилось единогласно. Едва руки опустились и собрание должно было подойти к своему логическому концу, в углу зала зазвонил телефон. Все знали, кто звонит. Не сработало. Это был злой рок, трагическая неизбежность. Фриче неохотно поднялся со своего места и взял трубку. Услышав из трубки голос, он отодвинул ее от уха и повернул в сторону присутствующих. Они поняли жест верно и моментально сгруппировались возле трубки, настала такая глухая тишина, что каждое слово из слабого динамика стало слышно в любом конце зала. – Вы его нашли? – Да, нашли. – Отлично. Что теперь собираетесь делать? – Я его уволю. С остальными мерами пускай разбирается полиция. В трубке Геббельс цокнул языком. – Слабое решение. Хинкель с вами? – Нет, ушел. – Быть этого не может. Когда? – Только что. – Отыщите его пожалуйста. Хотя не стоит. Спасибо, пока ждите. Не дожидаясь ответа, он повесил трубку. Замершие и не дышавшие слушатели оттаяли и зашептались – сработало? Или не сработало, но печальный итог еще не наступил? Штоффреген с надеждой воздел руки к небу: в его понимании это было невозможно. Гласмайер потер глаза и нахмурил толстый лоб. На его лице проявилось выражение заметного разочарования. – Зачем вы сказали ему, что ведущего нашли? – Что значит зачем? Вы сами так решили. – Ваши дни сочтены, Ганс. Не хотите покончить жизнь самоубийством, пока еще можно? Фриче сухо отмахнулся. – Вы сами поставили меня в такое положение. Все же нервное напряжение Гласмайера перешло и к нему, он сделал круг возле телефона, как будто боясь отойти дальше и с задумчивым видом прислонился к стене, пустыми глазами разглядывая узоры на ковре. До Штоффрегена, наконец, дошла суть происходящего и он присвистнул, что было для него совершенно нехарактерно. – Надо найти Хинкеля. Срочно. К нему повернулся разочарованный, но теперь еще и раздраженный Гласмайер – Пускай ищет тот человек, которому вы звонили. Второй звонок раздался очень скоро – разумеется, найти Хинкеля никто не успел, да и не предпринял никакой попытки. Трубку снова снял Фриче, на этот раз он никого не звал, но все все равно собрались вокруг трубки, готовые услышать очередной припадок Геббельса. Их ожидания в полной мере оправдались. – Что вы себе позволяете?, – его до того спокойный голос напоминал скрежет металла по стеклу, через телефонные помехи это превращалось в инфернальный вой – Собираетесь отвечать? Вы не можете найти, потому что плохо ищете. Мозгов у вас меньше, чем у примитивного животного, и точно не хватает, чтобы так пытаться меня водить за нос. Идите в архив, проверяйте все программы на сегодня. Вы меня слышите? – Я вас внимательно слушаю, но... – Что “но”? Еще одна такая выходка, и я вас выгоню, а на ваше место посажу обезьяну. Готов купить ей очки и галстук. На другом конце трубки раздался щелчок и послышались гудки. Фриче устало потер глаза и подошел ко все еще открытому окну. За ним последовал Бартольди и правой рукой похлопал по плечу. – Не расстраивайтесь. Я был бы не прочь поменяться с обезьяной в Берлинском зоопарке, сидишь под навесом, ненавязчиво развлекаешь посетителей, ешь бананы. – Это правда. Но мне жалко обезьяну. Вряд ли она это выдержит. В комнате снова повисла кислая безнадежная обстановка, все только вертели головами как совы – больше никаких движений. Идти в архив никто не порывался. Вновь заведенный Гласмайер приставал к Штоффрегену. – Вас надо вытащить на улицу и вывалять в грязи. Я вам говорил что ничего не выйдет. Говорил? Надо было еще давно вас посадить в тюрьму. Напряженный Штоффреген усилием воли заставлял себя молчать. Корни этого оскорбления угнездились в далеком прошлом, на которое Штоффреген уже никак не мог повлиять и про которое предпочел бы забыть. После очередного долгого отсутствия на пороге появился Хинкель – очевидно, Геббельс до него дозвонился, а может он до Геббельса. В этот раз его все ждали, потому что никто другой проявлять инициативу не собирался. Лицо Хинкеля триумфально светилось, дрожь прошла, а все его противники были повержены начальственной рукой. Он не стал садиться, а вместо этого поманил остальных к дверям: все за мной, в архив. То есть в подвал. Архив был в подвале из-за магнитной ленты – если в здание попадет авиабомба, лента должна была остаться целой. Любые просьбы переместить архив на верхние этажи и отдать подвал под бомбоубежище оставались без ответа – ленты мало, людей много. Внутри подвала царила благостная атмосфера: одновременно прохладная и сухая. Имперская радиовещательная корпорация особенно тщательно вела и хранила записи всех эфиров всех радиостанций – к четвертому году войны их количество заметно сократилось, но все равно рыжие бобины с записями занимали много рядов стоек сверху донизу. В противоположных углах подвала между стойками и стеной были втиснуты два стола: один должен был служить рабочим местом архивиста, второй рабочим местом инженера. Пространства для обоих было явно недостаточно, так что пройти к столам можно было только прижавшись к стене. “Инженерный” стол был уже завален бобинами – вопреки всем правилам хранения, они не стояли вертикально, а лежали в навалку. Не сговариваясь, движимые исключительно неприязнью друг к другу, шесть человек поделились на две части: сначала неровно, четыре на два – Хинкель почему-то оказался в одной группе с Гласмайером. Потом Фриче наклонился к Шарпингу, что-то неслышно ему сказал, тот отделился и послушно присоединился к другой группе: теперь деление получилось справедливее, трое на трое. После того, как две группы поделили бобины – одной достались записи с восьми до десяти утра, второй с десяти до двенадцати – и группы разделились по столам, Бартольди с интересом спросил у Фриче – Ваш раб лампы отправился к ним с какой-то целью, или вы не хотите его больше видеть? – Он не мой раб лампы…, – он остановился, как будто не желая разговаривать на эту тему, но потом все-таки ответил, – Но я думаю, вдвоем им оставаться не стоит. – Думаете, они с Хинкелем додумаются до самого чудовищного решения нашей проблемы? – Нет-нет. Какое у этой проблемы вообще может быть решение, это же Буриданов мост, абсурд… Я скорее боюсь, что они подерутся. Бартольди снова похлопал его по плечу, пытаясь успокоить. – Вы рано пали духом. Решение найдется. Штоффреген даже несмотря на свое поражение, сохранял здравый рационализм: – За фамилию могли принять любое название, нужно по порядку прослушать все передачи за утро и найти там. Поникший Фриче махнул рукой: – Я уже слушал. Это же я эти бобины разложил. Думаете, я ни до чего этого не догадался? Впрочем, делайте как хотите. Им досталась часть программ после десяти. Все музыкальные программы – а их было неприлично много – они перематывали, оставляя только голоса. Речь Лея тоже перемотали – этого еще не хватало. Оставались программы про строителей мостов, героических полевых врачей, обзоры свежей прессы, на девяносто процентов совпадающие с «методичками», которые представитель министерства пропаганды диктовал редакторам крупных газет каждое утро. Ничего из этого не имело отношения ни к Гитлеру, ни к его окружению, ни к хоть к чему-нибудь существенному. Иногда звучавшее «наш фюрер», «мы и фюрер» не могло никак походить на оскорбление даже для самого придирчивого критика. Поначалу оптимистичный Бартольди всё больше мрачнел и к концу последней бобины начал отстукивать секунды до конца записи больной рукой. Раздался щелчок. Пленка в последней бобине кончилась – следующая программа начиналась уже после двенадцати. Бартольди молчал, Фриче тоже – ему затея изначально казалась провальной, Штоффреген неуверенно поднял руку как школьник и робко предложил: – Может, послушаем записи за вечер? Неожиданно для него (и, вероятно, для самого себя) Бартольди зло осклабился в ответ: – Может, сразу за завтрашний день? – Я просто предложил, для перестраховки. Бартольди, уже потерявший злость, но все еще несогласный, вздохнул. – Если прибить себе каску к голове гвоздями, это тоже перестраховка. Но нужна ли нам такая перестраховка? – Что вы на меня взъелись? Вы же вроде не Гласмайер. – Я не взъелся. Разве я на вас взъелся? У вас расшатанная уголовным преследованием психика. В его голосе снова появились нотки раздражения. Этот с виду незаметный, неосторожный удар пришелся на больное место. Штоффреген покраснел – это было уже второй раз за день – втянул голову в плечи и проговорил буква за буквой: – Все у меня нормально с психикой и никакого уголовного преследования… – Простите, я переборщил про психику. Но насчет уголовного преследования я прав. Да и не вы один там проворовались. Про уголовное преследование знал не только Бартольди. Скромная (и уже третий год как не ведущая никакую деятельность) некоммерческая организация с пространным названием “Союз немецких радиовещательных станций” под руководством председателя Штоффрегена в тридцать шестом году тайно получила десять миллионов марок от имперской вещательной компании, внезапно объявила себя банкротом, а через неделю ее офис оказался дотла сожжен какими-то неизвестными злоумышленниками. Уголовное дело раскручивалось долго, и хотя до суда так и не дошло, образ мошенника за Штоффрегеном закрепился навсегда. Штоффреген, уже не красный, а багровый, стиснул зубы. Даже совершенно незлобный тон Бартольди не смягчал этот выпад. Ничего подобного он слушать не собирался. – Я проворовался? Да он там был казначеем! – он ткнул пальцем в сторону Фриче, – Может быть его спросите, кто проворовался? Не участвовавший в разговоре и отвлеченный разными кнопками магнитофона Фриче дернулся и помотал головой: – Не было такого. На секунду Штоффреген опешил, но быстро вернулся в прежнее взвинченное состояние – Что значит не было. Я, что, это выдумал? – Лично я вас ни в чем не обвиняю. Вы меня с кем-то спутали. – Я вас пятнадцать лет знаю, и ни с кем не путаю. Фриче равнодушно развел руками, как будто не впервые отражал беспочвенные обвинения – Вы недооцениваете несовершенство человеческой памяти. Никаким казначеем я не был, а вы просто забыли, как все было на самом деле. Штоффреген сцепил руки в замок, как будто силясь удержать себя. – Забыл. Забыл про то, что у вас совести нет. Он поднялся, подхватил свою лежащую на полу сумку и сбежал (насколько, конечно, человек может бежать между рядами утрамбованных стоек) в другой конец подвала. Бартольди напряженно наблюдал за концом сцены. Конфликта он не хотел и не ожидал, что он примет именно такой оборот. В недоумении он повернулся к Фриче. – А вы что, были казначеем в союзе? – Это не важно. Но обвинения в свой адрес я терпеть не намерен На лице у того сохранялось непробиваемое выражение апатии. Признания от него было не дождаться. Из-за дальней стойки раздались крики Штоффрегена. Видимо, спокойствие покинуло его окончательно. – Вы с ума сошли здесь курить? Магнитная лента загорится, мы все сгорим заживо. Бросив на него взгляд исподлобья курильщик Гласмайер встал и, не вынимая изо рта сигарету, спешно вышел вверх по лестнице, захлопнув за собой дверь. С этой стороны барьера снова осталось трое и Штоффреген занял освободившееся место. Шарпинг смотрел строго в пол и иногда рисовал что-то в своей тетрадке: периодически Хинкель поглядывал на него, как будто проверяя, на месте ли он, но заговорить или привлечь его внимание не пытался: видимо, с точки зрения исследований записей он оказался слишком безнадежен. Штоффреген поправил очки и попытался вернуться в привычное состояние здравомыслия. – Вы что-нибудь нашли? На столе были аккуратно разложены пронумерованные бобины (каждая по 20 минут записи) с подписями, рядом лежал лист с выписанными названиями программ, под каждым названием Хинкель делал какие-то пометки, всего их было пять. – Достаточно. Садитесь, поработаем. Хинкель варварски выдернул бобину и поставил новую – старая отправилась в коробку под столом. Кажется, ее содержимое не подошло полностью, а какой-то диктор остался невредим. На новой бобине оказалась передача «Занимательное просвещение», кажется, детская – в пространной форме доктор (или никакой не доктор вовсе) рассуждал про останки доисторических животных в северной Азии. Несмотря на скучную тему передача была весьма бодрой и для утомленного политической белибердой уха наверняка показалась бы очень занимательной. Но Хинкель этого мнения не разделял: его лицо окрашивалось в нежно-розовый гневный цвет, пока он совсем не закипел и кнопкой не остановил магнитофон. С торжествующим выражением он поднял вверх указательный палец. – Вот, о чем он говорит? Штоффреген замялся. Ничего интересного он не заметил – но неужели должен был? – В Азии много ископаемых?, – Хинкель разочарованно покачал головой; не угадал – В России много ископаемых? На этот раз ближе: Хинкель милостиво был готов подсказать ход мыслей дальше. – Не совсем. Большую часть Азии занимает Россия, огромная территория, богата ископаемыми. По сравнению с Германией территория колоссальная, в этом духе он выражается. Что это по-вашему значит? Немецкая армия напала на страну с территорией в десять раз больше нашей. Если так, в штабе у такой армии дураки. – Я бы до этого не додумался, – это означало, что Штоффреген одновременно не согласен с такой крамолой и не думал о ней в принципе – Хотя, с вашей стороны звучит логично. Наконец-то получив от собеседника понимание – упрямый Гласмайер на обсуждение был принципиально неспособен, от Шарпинга тоже не было никакого толка – Хинкель обрадовался и продолжил развивать мысль. – Значит, и главнокомандующий дурак. Вот здесь измена, и оскорбление. Я уже пять программ собрал, и все тянут на расстрел, – Хинкель жадно вдохнул, наполняя воздухом силу собственного праведного гнева, и ткнул в сторону противоположного стола – А они просто не готовы посмотреть на мир глазами врага. Я их в этом не виню, но я готов. И он действительно был готов – сверкали вышитые серебром погоны, пуговицы, пряжки, Хинкель выглядел очень воинственно и не менее воинственно записал название «Занимательного просвещения» вместе с отметками «с четвертой по пятую минуту» и «очернение главнокомандующего» на листочек и приступил к следующей программе. Это были гороскопы. Прежде гороскопы считались маргинальным развлечением, годным разве что для последних страниц самых малочитаемых газет. Теперь все стало не как прежде, уже никто не крутил пальцем у виска от ежедневных астрологических прогнозов и древних предсказаний Нострадамуса. Хинкель тоже слушал с полной серьезностью. В гороскопах безымянный астролог провинился тем, что пообещал «месяц созвездия Большого пса». Хинкель моментально догадался, что Большой Пес – это собака, на следующий месяц приходится день рождения фюрера, и для него все стало ясно. После гороскопов последовала музыка: походная и народная и на ней новые записи в коробке кончились. Под терпеливым наблюдением Хинкеля Штоффреген переслушал уже отложенные кассеты и согласился, что все они очень возмутительны. Значит, всего программ оставалось семь – семи будет достаточно. С учетом возможных разногласий, одну можно было потом убрать. Довольный Хинкель откинулся назад. Его работа была сделана, но как честный человек он должен был представить ее остальным. Ему хотелось попросить Штоффрегена об одолжении: – Верните сюда Фриче и будем слушать по второму кругу. Но Штоффреген резво помотал головой. – Я с этим человеком больше никаких дел иметь не хочу. Он довел меня до ручки. – Думаете, я хочу? Но у меня есть воля для преодоления желаний. Вы тоже можете приложить усилие над собой. Пожалуйста, я вас прошу. Хинкель внимательно посмотрел на Штоффрегена: тронула ли его столь кроткая просьба? Несколько секунд он стоял на месте, готовясь возразить, но потом все-таки развернулся и пошел звать Фриче. Когда он, наконец, пролез к противоположной стороне зала, Хинкель услышал голоса Штоффрегена и Бартольди, кажется, они о чем-то спорили. Слушать записи никто не собирался. Все время молчавший и ставший совсем уж незаметным Шарпинг внезапно спросил: – А где Гласмайер? – Ушел курить. – Здесь же нельзя курить. – Да, поэтому он и ушел. – Куда? – Ку… Так! Найдите его и скажите, чтобы возвращался. Оставшись один, без почти невидимого, но все-таки материального Шарпинга, он внимательно посмотрел на свои ногти и попробовал аккуратно отодрать один заусенец. Когда Штоффреген вернулся вместе с остальными, они застали Хинкеля напряженно ковыряющимся в окровавленных пальцах. Он тут же смутился и резво убрал руки за спину, как будто там было что прятать. – Смотрите, а то с вами будет то же самое, – Бартольди поднял повыше свою руку мертвеца, но быстро убрал, не желая особенно острить, непонимающе огляделся, словно ища глазами двух недостающих. Отыскать их не вышло, но заострять внимание на такой мелочи он не стал. Нет и нет. Все сгрудились вокруг коробки с подписанными бобинами – Штоффреген оказался рядом с Фриче, но демонстративно отошел к другому концу стола. Хинкель стоял рядом с Бартольди, с отвращением поглядывая на его руку: каждый раз он отводил глаза, словно не желая ее видеть, но тут же снова примагничивался взглядом. Кассеты слушали почему-то с конца и без лишних обсуждений: что последняя кассета встретила сосредоточенное молчание, что вторая. Как только заиграла первая кассета, Бартольди недоуменно завертел головой – Это женщина. Хинкеля это предположение не смутило. – И что? У нее низкий голос. Бартольди сохранял непонимающее выражение. – Вы не можете отличить мужчину от женщины? Или умеете только на ощупь? Но Хинкель продолжал настаивать на своем. – Все равно нужно послушать и проверить. – Нет, там был мужчина, сами же говорили. Хинкеля начали пристально разглядывать – он рефлекторно отклонился чуть назад, такие взгляды казались ему очень неприятными. Но одну программу он был готов уступить без всякого сопротивления, хотя ему и не хотелось, чтобы остальные это поняли. – Тогда голосуем – все помнили его недавний демарш с голосованием и Хинкель поспешно добавил, – Я согласен на голосование, когда оно честное. Проголосовали три к четырем: неожиданно для Хинкеля, Штоффреген оказался ненадежным союзником. Не став спорить с результатом, Хинкель извлек из магнитофона кассету и отложил ее в сторону от остальных. Это был добровольный и в каком-то смысле спланированный компромисс. Так как в первый раз сработало, Бартольди продолжил: – Давайте тогда и того, что с гороскопами. К нему присоединился Фриче: – Да, я тоже не понимаю, что он здесь делает. На эти уступки Хинкель уже был не готов. – Исключено. Для меня это принципиальный вопрос. Тем более мы тут не в полном составе. Это была топорная уловка. Бартольди, быстро пояснив, что сейчас же найдет пропавших и соберет полный состав, скрылся вверх по лестнице. Когда его синяя рука пропала из поля зрения, Хинкель незаметно выдохнул. Он оставил за собой дверь открытой, из-за двери раздавались его шаги, приближаясь и удаляясь, потом к ним добавились шаги еще двоих: видимо, они уже возвращались сами. Шаги встретились и послышался удивленный голос Бартольди – неприятно удивленный: – Святая дева Мария, да что у вас произошло? Скоро за этим в дверях появились Гласмайер и Шарпинг – за ними как конвоир шел Бартольди, не выпуская обоих из виду. Очков у Шарпинга не было, но теперь различить толстяков было несложно: под глазом у Шарпинга расплывался синяк от удара. По подвалу разнеслись вздохи, чье-то разочарованное цоканье. Гласмайер как вратарь на воротах упер руки о колени. С двух сторон его окружили Фриче и Штоффреген: Штоффреген пытался его образумить, еще не зная, по какому поводу, Фриче наоборот, морщился и с осуждением сверху вниз рассматривал Гласмайера. – Собираетесь что-нибудь говорить? – Не надо меня обвинять, он сам виноват – он указал на Фриче, – нет, виноваты вы. Его голос прерывался на одышку и он вернулся в позу вратаря. Фриче поднял руку, кажется, чтобы покрутить пальцем у виска, но убрал ее за спину и очень сдержанно спросил: – Зачем вы это сделали? Но Гласмайер как будто не слышал вопроса. – Сам бы он не додумался. Он же того.., – Гласмайер постучал кулаком по дверному проему, – вы его науськали, не отпирайтесь. – Что он вам сделал, объясните мне? Наконец, Гласмайер понял, что от него хотят. – Он меня оскорбил. – И я в этом виноват?, – Гласмайер закивал, – Если виноват я, зачем вы побили его? У него своя голова, у меня своя. – У вас одна голова, как у сиамских близнецов. И это ваша голова. Фриче часто моргал, как будто после долгого странного сна. Картина сиамских близнецов появилась у него прямо перед глазами и он помотал головой, пытаясь справиться с наваждением. – Да что с вами не так? Били бы меня тогда. Он не стал ждать нового ответа Гласмайера и поскорее отошел от него подальше, оставив наедине со Штоффрегеном. Тот тоже пытался спрашивать «что случилось» и «почему случилось», но тоже не получал никакого внятного ответа. К сиротливо стоящему Шарпингу подошел сердобольный Бартольди. – Сумасшедший дом, правда? Вы в порядке? Может быть, пойдете отсюда домой, – он покачал головой: все в порядке, но Бартольди не переставал допытывать, – Не знаю, что вы ему сказали, но он вам теперь покоя не даст. Шарпинг тоже не отвечал и только мотал головой из стороны в сторону как китайский болванчик. Бартольди, не дождавшись от него ответа, наплевал и подошел к Фриче. – Вам не кажется, что сегодня дважды произошло одно и то же? – Примерно так. Один сказал одно, а второй услышал совершенно другое и оскорбился… – Все беды мира оттого, что люди научились говорить. Нам надо было молчать: никаких разногласий, никаких переговоров, каждый бы занимался своим делом. – Мы все бы остались без работы. – Окститесь, цивилизация пошла бы по другому пути, а вас только работа интересует. – Меня уже ничего не интересует. Ни работа, ни цивилизация…, – из-за его плеча показалась голова Хинкеля: последние десять минут его было не видно и не слышно и Фриче его появление застало врасплох, – Что у вас опять? – Раз обсуждение закончено, нужно лично опросить виновных и принять окончательное решение. Вопрос с голосованием не был решен, но растворился сам собой. Впрочем, Фриче было все равно. – Да. Больше никаких обсуждений. Я попрошу их вызвать сюда. Он развернулся и вышел из подвала вдаль по коридору к проходной, по пути что-то наговаривая: разобрать о чем это он разговаривает сам с собой было невозможно. Внезапно оставшись лицом к лицу с Бартольди Хинкель поспешно отвернулся. Это выглядело грубо, но выдержать вид проклятой руки он больше не мог. В пять сорок в том же самом зале вдоль стены стояли выдернутые из постели ведущие – тоже шестеро, все они были изрядно помятые и обессиленные, как приговоренные к смерти за секунду перед расстрелом. У расстрельной команды вид был не лучше. Четверо из шести наблюдали из угла, стараясь не привлекать к себе лишнее внимание. Не пожелавший уходить Шарпинг смущенно закрывал подбитый глаз ладонью. Хинкель стоял у стены, заложив руки за спину, поглядывая на ведущих. Перед ними из стороны в сторону ходил бледный Фриче, стараясь случайно не встретиться ни с кем взглядом. – Я обращаюсь к одному из вас. Я знаю, что вы сказали. Сознайтесь добровольно и я вас буду защищать. Пожалуйста, я знаю, что вы не совершили преступления, но надо сознаться. – Если вы этого не сделаете, можете быстро собирать чемодан в Дахау, – Хинкель указал на стоявшие в углу напольные часы, как будто вместо гири у них было лезвие топора, сейчас стрелка сдвинется и лезвие опустится кому-нибудь на шею – Ну. Я жду. Все шестеро пострадают Все шестеро стойко молчали. Они точно не сговорились, но одинаково надеялись выдержать испытание и уйти невредимыми. Только нужно было прождать достаточно долго, чтобы Хинкель понял: добровольно никто сознаваться не будет. Ничего не происходило. Более того, непонятно, что вообще должно было произойти: все недвижимо оставались на прежних местах, даже нервный астролог перестал переминаться с ноги на ногу. Наконец, один не выдержал: мужчина чуть младше тридцати со стриженой почти налысо головой, диктор сводки новостей. Возможно, его замучила тягостная обстановка, возможно, в его голове родилась мысль о том, что таково будет единственное решение для этой странной патовой ситуации, но он неуверенно откашлялся и потянулся вперед. – Я сознаюсь. Это был я. Хинкель придирчиво осмотрел нарушителя. Его фамилия Хорвиц напоминала Ринау меньше всего – с другой стороны, какая разница? – Спасибо. Остальные – можете зайти в тот кабинет. Фриче указал на дверь в левом углу зала. Уговаривать лишний раз никого не потребовалось. С обреченным, полным мольбы взглядом на него посмотрел Хорвиц – на этот раз Фриче не удалось вовремя отвести глаза. – Скажите только откуда вы узнали. Больше мне ничего не нужно. – Мне… Его опять прервал Хинкель: – Это не важно. Сейчас повторите то, что вы сказали. – Зачем? – Так нужно – Я не сумасшедший. Зачем мне это делать? – Не паясничайте, просто повторите и для вас все быстрее закончится. – Что именно закончится? Ничего я повторять не буду. Чувствуя, что так может продолжаться долго, Фриче воззвал к разуму Хорвица – Послушайте, если вы не готовы повторить, значит, вы себя оговорили. Очевидно, намек был понят слишком буквально и Хорвиц попытался вывернуться: – Да? Тогда да, я себя оговорил. Я ни в чем не виноват. Хинкель был вне себя, его опять охватила дрожь, трясущейся рукой он ткнул в сторону двери кабинета. – Я вас никуда не выпущу. Их тоже, всех понесут наказание. Виноваты или нет – мне все равно. Суду тоже будет все равно. – Не важно кто виноват, всех расстрелять, потом повесить, – Хорвиц неприятно захихикал, – А тела можно взорвать динамитом. Фриче все пытался его вразумить: – Прекратите, вы же делаете себе хуже – Хватит его защищать. Пускай говорит все, что думает. Я хочу, чтобы он говорил. – Я думаю, что вы подонок, Хинкель. А вы подонок и трус. А вы, – он показал на четверых молчавших, – Плесень разных сортов. Об этом я и думаю. Мгновенно вспыхнувший яростью Хинкель хотел ответить – резко, решительно, если не ударить его, то сделать не менее больно – но не успел. Хорвиц, оказавшийся довольно резвым, подошел к нему, залез в кобуру, снял пистолет с предохранителя и выстрелил – не в Хинкеля, в самого себя. Не целясь, он попал куда-то между ребер. Он вскрикнул, но не упал сразу замертво, а сгибался ниже и ниже, прикрывая ладонями дыру в груди, потом колени его ударились об пол, он не удержался и распластался лицом вниз. Вслед за воплем в запечатанной комнате тоже закричали и забарабанили по двери. Хинкель все стоял ровно на том же месте, он что-то хотел сказать, но все это сразу исчезало из головы. Кровь забрызгала его сапоги, он разглядывал маленькие красные пятнышки и ничего не мог понять. К нему подбежал Фриче и затряс за плечи. – Зачем вы этот пистолет носите? Пригодился? Пригодился? На самом деле это был единственный раз, когда пуля из пистолета попала не в дерево – группенфюрер за всю жизнь стрелял только в тире. Потом Фриче опустился на колени к телу, ощупывая его запястья. Вокруг него сгрудились остальные, пытаясь нащупать пульс то у висков, то в яремной вене. Но пульса не было. Стук из-за закрытой двери продолжался под крики «выпустите нас» – но внимание на них никто не обращал. Фриче тяжело поднялся и схватился обеими руками за голову – окровавленные руки оставляли на его лице темные следы. – Господи… Меня посадят. Остаток жизни я проведу по казематам. Его резко перебил Гласмайер, побледневший и тяжело дышавший. – Перестаньте. Нас всех посадят. – Нет. Вы уйдете в монастырь, – он ткнул кровавым пальцем в грудь Гласмайера и встретил его непонимающий пустой взгляд – Потом поймете. Я пойду позвоню шефу. Приму одно решение самостоятельно. Он вышел. За ним куда-то пропал Хинкель, так и не осмелившийся что-то сказать, потом разошлись все остальные – никто не собирался оставаться в одной комнате с трупом. Тело увезли, замурованных в смежном с залом кабинете ведущих, наконец, выпустили – и сразу отвезли в полицейский участок давать показания, кабинет опечатали сургучом. Бартольди, за ночь потерявший весь привычный лоск, с печальными бороздами морщин на лице, сидел на ступенях внутреннего дворика, стараясь выкуривать сигарету как можно дольше – одну, вторую... Иногда из-за его спины подходили люди, но не решались взглянуть ему в лицо и исчезали. Последним к нему подошел Шарпинг и встал перед ним как истукан, внимательно рассматривая его. Привычным жестом Бартольди протянул ему сигарету, но тот не взял. Как вспомнил Бартольди, он не курил – наверное, один на сто человек здесь такой. Шарпинг присел рядом. – А ведь все мы понимали, что ничем иным это закончится не может, но никто из нас не сопротивлялся этому исходу Бартольди почему-то не удивился, хотя должен был. – Я подозревал, что вы только притворяетесь умалишенным. На широком лице с подбитым глазом расплылась широкая улыбка, и Бартольди подумал, что сделал поспешные выводы. – Я совсем не притворяюсь. Это вы сами сделали про меня такие выводы. – Но вы не правы, предсказать это было невозможно. Кто же мог подумать… – Если носить в кобуре заряженный пистолет, однажды он выстрелит. А предсказывать это событие не нужно, оно вполне закономерно. Но кроме исполнителя убийства мы все его соучастники. Бартольди показалось, что тот хочет услышать оправдания. – И что мы должны были сделать по-вашему, чтобы не стать соучастниками? Отказать Геббельсу? Это ведь он предложил. Шарпинг еще раз улыбнулся. – Он ничего этого не предлагал. А вы должны были разводить племенных бычков. Я должен был продавать мебель. Радио должно было управлять министерство почты. Мир перевернулся, каждый оказался не на своем месте. И это привело нас туда, где мы оказались. Бартольди не стал отвечать. Он был прав – может быть, не относительно племенных бычков, но по сути. Помолчав несколько секунд и не услышав ответа, Шарпинг поднялся, неловко споткнувшись о собственные ботинки и пошел прочь, больше не желая беспокоить Бартольди. Снова оставшись один, он потянулся за новой сигаретой, но не обнаружил ее: пачка кончилась. Он выкинул пустую пачку подальше на землю и вернулся в здание. Рабочий день начался плохо.