холод раздевает кожу прямо до костей
нам не будет страшен ветер
снег не может быть сильней
[12:34] крестики и треугольнички
— я тебя не люблю. его дешёвая честность выпотрошила кровоточащий бок. перевернула недееспособный механизм, затолкала в желудок горечь и остаток холодного февраля. в их комнате серый свет из окон. он царапает стекла, дырявит потолок и эта плешивая монотонность роняет тишину в пасть кому-то саблезубому. она трескается и растекается в гиперчувствительность слуха, застывает в не горящих светодиодах, которые зеленят желудок, и прокусывает хрящь, на котором расцветало тканевое и шелестящие «не люблю». джисон чешет выпирающие белёсые провода-сметрницы на запястьях. на пальцах нет крови. на пальцах осталась корочка и что-то вытекающие из мозга. джисон поджимает уголок губ, и они трескаются в бескровные щербинки. под зубами на язык налип паутинистый налет, зачесался затылок. джисон улыбается без улыбки. в поцарапанных зрачках нет расхристанной гари из псевдобешенства. он кивает, и руки медленно соскальзывают на хрустящее одеяло из ромашек. в комнате холодно. по-зимнему бездушно. — да. я типо знаю. я тебя тоже не люблю. слова скользят не с языка, а с гортани. получается что-то тухлое, как его дыхание в просроченной слюне. хенджин смотрит на него с другого конца кровати. его синюшные трупные подтеки под глазами выделяются сильнее, чем разрозненные точки подростковой сыпи на щеках. он пахнет свежим бельем и яблоками. у него фруктовая кровь. у хенджина под белой головой леопардовая подушка. лежать неудобно, голова проседает в старой дешёвой вате. от холода лейкоциты замерзают прямо в венах. все теплое прячется в губах, но и там уже разрослась мерзлота. джисон быстро вдыхает и поджимает одну сторону лица: выражение получается секундным и нелепым. хенджин дышит уже глубоко и по-умному. будто скажет что-то ещё более ранящие. но он глотает тишину. и от этого становится только холоднее. в волосы вплетается хенджинова рука: она не гладит, а цепляется ногтями об кожу головы. но все хорошо. джисону так нравится куда больше. джисон прижимается настолько близко, насколько может. они срастаются в что-то древесное и старожилое. в их человеческом фарше из худобы и голода прячется скользящая мольба. он шепчет в иссохшую грудь чудесное сокровение, спотыкается языком о зубы, как музыкальная шкатулка: — я боюсь, что ты однажды скажешь что-то другое. я не вынесу и разобью голову о батареи. в хенджине пару десятков звезд. это бесконечно мало, но он из тех, у кого свет разрастается через таблетки. он искусственный, врачебный. зато толкающий в двери, а не в окно. они дети. их маленькая взрослость — это ронять ноги в носках и шортах друг на друга. чувствовать кожу к коже. боятся целоваться и говорить адекватные вещи. джисон видит их тела в зеркале шкафа. хочется отодрать себя ножом, вытащить чёртовы проблески перетертых друг с другом костей. но в них плавали синие рыбы, и казалось, будто все хорошо. хенджин тянет вторую руку к джисоновым запястьям. соприкасается дырявыми на кончиках пальцами, до мерзости нежно. будто джисон лопнет или сломается. джисон не хрустальный, у него есть мясо и клубки нервов. он вырезал их все собственноручно, чтобы ручаться за это перебитой головой. хенджин касается его шрамов и взрывается какая-то бесполезная звезда. что-то типо джисона. кожа у хенджина глупая и ангельская. на его руках выше локтя точки от нервных высыпаний. он царапает их ногтями рефлекторно, поэтому в его коже кровавые дырки. джисон боится поднимать рукава тёмно-синей футболки, потому что боится увидеть что-то неживое. хенджин внезапно стискивает его запястья, как кукольные. джисону мерещится хрустящие завывание костей, и на секунду в глазах хенджина трескается поликория. его нос впечатывается в джисонову челюсть. хенджин терпит отвращение. вперемешку с чем-то непонятным. — не увядай к весне, лебедь. кусачее «я тебе не разрешал» тихо скулит под матрасом. джисон слышит его в биении сердца на ребрах и чуть ли не плачет в отсутствии голоса, который мог бы это произнести. — почему ты так много думаешь и так мало говоришь? — ты убежишь. — я все слышу. ты не говоришь, но я слышу. я не убежал. — тогда зачем мне говорить это тебе? — чтобы тебе самому было легче. хенджин перекатывается ближе. хотя джисон думал, что их атомы уже перемешались. — не хочу, чтобы ты был с кем-то другим. другие говорят, что любят тебя, и я хочу убить их за то, что они могут это сказать, а я — нет. хочу убить каждого, кто может касаться тебя руками без царапин. хочу убить каждого, кто не думает о том, что ты будешь только его. хочу убить каждого, кто думает о том, что ты будешь его. хенджин ловит электричество в рот через намагниченные волосы джисона. вдыхает и слышит запах паренной крови, — это джисоновы слезы. — я просто не хочу, чтобы ты был с кем-то другим. каждый раз я думаю, что ты больше не придешь. и я, наверное, чувствовал себя лучше, если бы знал, что просто отпущу все это. но я не смогу. я просто буду искать тебя везде, где смогу. раскопаю каждую могилу и каждую квартиру, чтобы найти тебя. я боюсь себя, но больше всего я боюсь, что ты уйдешь. и я буду вести себя так. джисон улыбается. в этот раз по-живому, что звучит в голове почти трагично. джисон царпает ногтем хенджиновый лоб, неловко елозит по крахмальным простыням, теплея в тяжёлом пуховом скелете и руке на ребрах. прижимается к хрупкой грудной клетке, втаптывая улыбку в хенджиновый мечевидный отросток. под языком все ещё вкус мертвечины, поэтому джисон даже не соприкасается своим ртом с чужой кожей. на него наматывается пепел и дым. сереневый оттенок волос хенджина, серый свет из окон, смешанный с холодом и перегрызанным снегом. одеяло ощущается чудесным гробом. оно давит на кости, вырисовывает их тела в нечто мертвенное, откусывает по хладодыханной прелести из сердец. и так чертовски тепло.