neverland, my love

маленький бомгю молился каждый вечер перед сном, складывая ладошки вместе и шепча в них свои просьбы дрожащим тонким голоском; чтобы у дворовой коричневой собаки зажила рана, чтобы его больше не обижали мальчики из класса постарше и чтобы новый год их семья встретила вместе. бомгю старательно шептал, носом и губами прижимаясь к ладоням как можно ближе, ощущая холодную боль в локтях — его обязательно услышат. внемлют детскому голосу, косыми фразами отражающемуся от плотных стен; и все его волнения исчезнут, черные кошки больше не будут перебегать дорогу прямо перед носом, заставляя свернуть в другую сторону, матушка перестанет плакать на кухне ночами, думая, что ее сын спит, а назойливые бабочки прекратят летать за ним, вгоняя в панику одними лишь яркими пятнышками на горизонте. бомгю верил, искренне верил, до того момента, когда стоял перед закрытым гробом матери на коленях с привычно сложенными ладонями, задыхаясь от слез перед десятком родственников и понял — никто его не слышит. щеки горели, будто в лихорадке, а ледяные от пронизывающего ветра дорожки слез делали только хуже, вместе со всеми сочувствующими взглядами и похлопываниями по плечу. бомгю слышал, как на деревянную крышку кидают сухую землю и ему казалось, что раскачивающиеся иголочки на соснах вокруг поют ему колыбельную; по толстой ветке пробежала шустрая белка, бомгю шмыгнул носом, думая о цветочных шторах в комнате матери. ночная тьма и тишина разъедали и без того шаткое сознание, по кусочкам, медленно и мучительно вытаскивая из самых потаенных уголков души то, что хотелось забыть до сорванных связок и опухших глаз; ночь никогда не щадила его. коварной бессоницей пробиралась прямо под кожу, заставляя расчесывать её отросшими ногтями до крови и сбивчивого бормотания, заливисто смеялась, рисуя в темных углах комнаты силуэты котов, вжимая бомгю в спинку кровати. ночь шептала ему вкрадчиво, чуть слышно, что именно он — виновник всего, а он лишь безумно кивал головой, закрывая ладонями уши. бесполезно. его совесть была заодно с тьмой, в сердце эхом повторяя одно и то же; бомгю хотел прекратить всё это, разодрать свою грудь или пробить голову чем-нибудь тяжелым. например, торшером, что стоял на прикроватной тумбочке и отражал своим гладким пузом редкие фары машин из окна: это явно не тот способ приземления, который советовал бомгю его психотерапевт. чернота окутывала, в пригласительном жесте гладила по голове, он ощущал её липкие руки на своих собственных, брезгливо вытирая их о свежестиранное постельное белье и шипя от боли в расчесанных ранах. а она только смеялась прямо в уши, изнутри наполняя собой. теряя сознание от недостатка воздуха, бомгю думал лишь о том, существует ли вообще такое место, где он мог бы вдохнуть полной грудью, не чувствуя пронизывающую тоску и боль. он смертельно устал. дни сменяются другими такими же серыми и незначительными, медленно расползающееся по всему телу горе становится только сильнее, отравляя мысли. в прохожих бомгю видел всех тех, кого успел потерять — радостные улыбки, громкий смех, взгляды, наполненные любви обнадеживающими воспоминаниями пролетали перед глазами, уговаривая пройти через дорогу раньше зеленого света или посидеть на узорчатых перилах моста; бомгю старался выходить на улицу поздно ночью или рано утром, в надежде на пустующие дворы и садился на старые ржавые качели на площадке около соседнего дома. в детстве, когда мать ещё пекла клубничные кексы, а бабушка читала новостные газеты, бомгю любил качаться на качелях, подставляя маленькое личико под теплый ветер и думая ни о чем. сейчас думать ни о чем не получалось: но жёлтый грязный свет фонаря освещал площадку и кошек на горизонте не было, тьма выжидающе замолчала, а бомгю позволил себе расслабиться, покачивая ногами в воздухе. глаза болели от недосыпа и он запрокинул голову, закрывая их. на обратной стороне век отпечаталось ярко-голубое небо с пушистым облаками и приветливым солнцем. летняя прохлада освежала, совсем немного притупляя колющую боль в сердце и возвращая в беззаботные времена; он не открыл глаза, когда соседняя качель жалобно скрипнула. вдруг вспомнились сказки, которые мать рассказывала ему своим мягким голосом перед сном, а после дарила поцелуй в щеку и гладила по волосам: бомгю был бы совсем не против оказаться сейчас в неверленде, даже если он полон беспросветной лжи. у него бочка дёгтя без намека на ложку меда. — знаешь, почему звезды иногда такие грустные? бомгю медленно и лениво открыл глаза, поворачивая голову на слегка гнусноватый и хриплый голос и чувствуя, как сердце заходится в бешеном ритме. у ночного незнакомца ярко-синие волосы, точно такого же цвета, как крылья у бабочек; бомгю в панике подскакивает с качели, но взгляд падает на добродушную улыбку парня. такая же, как у его матери. теплая, но печальная. — что?... — звезды тоже плачут. вон, видишь, как перемигиваются? это они слезы смаргивают. длинные пальцы задумчиво отстукивали незамысловатую мелодию по железу качели, рядом валялась спортивная сумка, а незнакомец не отрываясь, смотрел в небо. парень ощущался слишком эфемерным и нереальным, словно очередная больная фантазия бомгю и он осторожно дотронулся до чужих теплых пальцев, тут же со страхом одергивая свою руку. настоящий. не галлюцинация. — прости. ты слишком нереальный. — приму это за комплимент. — незнакомец тихо посмеялся, закрывая глаза и головой опираясь на качель, не переставая при этом стучать по ней. бомгю засмотрелся на его поношенные конверсы с надписями на подошве и то, как ветер ерошил его волосы. они больше не напоминали бабочек, скорее васильковые шторы в комнате матери. — звезды плачут, потому что не хотят угасать. — а ты хочешь? бомгю надолго замолчал, натягивая рукава рубашки на пальцы; горизонт розовел, а они всё сидели на качелях. — нет.