Don’t play, just feel

Кем они были? А кем стали по итогу? Два сломленных актера? Забытая миром часть общества? Или все еще не принятые гении? А может и не в гениальности суть. Арсений наверняка сказал бы что гениальность есть чувства, а гениальность на сцене—чувства сломленных. Во всем мире сквозит ветром философии, да так, что хочется форточку прикрыть и не думать ни о чем больше. Просто жить и чувствовать, это же главное. Чувства не стреляют на поражение. Убивая они возрождают и наоборот. —Сыграть любовь на сцене нельзя — город не видит солнца уже пару часов, а узкие улочки, как и огромные шоссе освещают лишь фонари, благодаря чему каждая улочка может чувствовать себя чем-то большим, значимым и важным, ведь счастье не живет в вечном шуме и гаме проходящих мимо горожан, оно прячется в этих аутентичных улочках каждого города, в неэстетично прекрасных хрущевках и разбитых сердцах. —Ничего на сцене сыграть нельзя, Арс — на столе в бутылке вина стоит одинокая белая лилия, раз за разом бросая свои лепестки, высшее творение природы, на деревянный стол, стебель чуть погнулся за пару-тройку дней ее бренной жизни в небольшенькой однушке, а аромат некогда счастливого процветания выветрился еще раньше, но она жива, хоть и тяжело больна, хоть и не живет, а доживает, зная, что скоро и ее, вечную красоту природы, найдут в уродливом творении человечества—синем мусорном баке напротив таких же уродливых домой и рекламных баннеров, потертых с годами. —Я вообще на сцене никогда не играл, наверное, я всегда жил, играю я вне сцены, так легче. До четвертого этажа дома в переулке не добивает фонарный свет, комнату погружает в интимный полумрак гирлянда с разноцветными сплетенными из ниток шариками. Зеленый давно перегорел. И они перегорели. Перегорели в жизни, веди на сцене ты зажжешься всегда, ей надо либо жить, либо принять свою верную смерть, иначе никак не выйдет. В театре есть оттенки, но только если он примет тебя в свои объятия. Для незнакомцев он лишь черный и белый. Ты либо герой, либо враг. Не иначе. Выкладывая себя на репетиции, они собирались вновь по крупицам вместе. Один не потянешь, и так ясно. Слишком долго тянули одни. Друг от друга кроет не хуже, чем от любого наркотика. —Давай пообещаем друг другу, что если продолжим общаться ближе, не сорвемся, это — Арсений чуть дрожащими пальцами приподнимает бутылку какого-то среднего класса коньяка, — наш максимум. Антон лишь кивает, наблюдая за стирающейся с каждой рюмкой гранью между ними. Они—единое целое. В одиночку уже не потянут. Все растворяется в дымке туманной ночи на таком же, как и вся квартира, а сейчас кажется, что и весь мир, маленьком балконе. Но маленький он ведь только с виду, внутри он больше всех городов, континентов, мира и вселенных. И обо всех знает больше, чем мы сами. Такая простая истина проста лишь узкому балкону, на который с неба сыплется первый в этом году снег, оставляя свои недолговечные следы. Сигаретный дым растворяется в ощущениях. Каждое прикосновение прошибает током. Два кусочка пазла, который Антон так любил собирать в детстве. Те самые потерянные детальки, из-за которых рассмотреть полную картинку никогда не получалось. Первый поцелуй выходит смазанным, когда Арсений садиться на корточки перед Антоном, обнимает того за талию, а второй рукой притягивает к себе, впутывая пальцы в отросшие кудри, успокаивая вечный тремор, который уже не изъян, а особенность жизни. Антон склоняет голову и чуть сдвигается на край стула. В голове впервые за последние пару лет пусто. Нет ничего лишнего. Есть только губы напротив и теплые руки на шее. Вечность, кажется, заканчивается здесь. А конец предвещает бесконечность. Поток сознания улетает в небытие. Мысли уходят далеко в прошлое, им все равно на настоящее, они сейчас не с ним. Они все еще на сцене и курилке за театром. За кулисами и в гримерке. Поцелуй отдает алкоголем и горечью табака, но вкус арсеньевских губ все равно ощущается ярче. Антон и не помнит, когда в последний раз целовался трезвым. И целовался ли вообще. —В сексе на ночь я всегда искал замену — ощущение чужых губ пропадает, а на своих чувствуется лишь холод ветра, пробивающийся из-за балконной двери. В комнате уютнее. Арсений прикрывает дверь, запирая ее на щеколду и не пуская настырную кошку внутрь. Одежда пропадает с тел и оставляет лишь красоту обнаженности. Она, эта красота, вовсе не должна быть опошлена. Тела прекрасны априори. А разговоры куда интимнее секса. И редкостный дурак тот, кто в перепихоне видит интимность. А может просто не эстет. Секс ради секса—просто новая доза зависимому. Он не спасает, а прожигает изнутри черную дыру. Освобождает от потребности в тактильности, но ненадолго. В этот раз, Антону кажется, что все представляется иначе, а слова сами рвутся наружу. —Ты не замена, Арс, не замена — полушепот-полустон, но для Арсения он звучит громче любого крика. Сейчас они пьяные, возможно, опьяненные друг другом, а наутро лучше не обсуждать все сказанное сейчас. Но сейчас, в этот миг, сказать хочется такие слова, за которые потом поплатится бы жизнью. Они видят в этом свет, тот самый, который в конце тоннеля. —Я не спасаю тебя, я отдаю, не пытаюсь забрать. И хочется верить друг другу, как в аксиому верить, не требовать доказать. Потому что оба знают—не получится. Нет такой теоремы, чтобы объяснить то, что происходит сейчас. А то, что сегодня выпал первый снег, как раз в ту ночь, когда они засыпали вдвоем, кажется еще интимнее. В них нет пошлости. Лишь свои вороны. У каждого свои. Но настолько похожие, что порой начинаешь верить в родственный души. Ведь бывает ли такая связь случайна? Утро застанет врасплох, они вместе выкурят по горькой сигарете, собирая чувства и снова складывая их в переполненный чемодан. Он еще пригодиться, ведь без этой сладкой боли ты не актер. Ты робот, актер не играет, он чувствует, у него болит, он отдает, а не берет. Чтобы играть нужно быть слишком талантливым, а чтобы жить, слишком сломанным. Оба всегда выберут второе, не сговариваясь. Оба не готовы быть счастливы. Страдания приносят мазохистское удовольствие. Не этично, но эстетично. И опять же, они всегда, между этикой и эстетикой выбирают эстетику. Молча и не сговариваясь. Таковы правила их игры. Антон вновь начнет врать, скажет что-то про то, что снег ненавидит, хотя любит он его очень по-особенному. Слишком много правды были в ночи. Слишком прочитали друг друга. Слишком многое больше не получится спрятать под маской. Это страшно, правда страшно. И во вранье про ненависть к снегу он попытается себя оправдать, собирая свою давно построенную, но порушенную и разбитую за вечер маску заново. Потом выпьют по чашке крепкого кофе. Антон посмотрит на себя в зеркало, поправит сбившиеся кудри и обольет лицо холодной водой. Они вместе выйдут из подъезда, когда Антон уже закажет такси до дома. Арсений напоследок оставит поцелуй с привкусом боли на губах. Их души больше не встретятся. Им нельзя. Нельзя так близко, иначе потом болеть будет дольше и глубже. Рана не затянется. Будет зудеть отголосками ответственности за сказанное. Обещанное и невыполнимое. Они не совместимы. Никогда не будут. Слишком много в каждом. Физические тела снова будут играть уже сегодняшним вечером на последней перед премьерой репетиции. Но не на сцене. На сцене играть нельзя. На сцене надо жить.