sick

      — Ты болен.       — А ты невероятно назойливая, раз мы делимся очевидными фактами.       Она нависала над ним, падала непроглядной тенью, и пламенные пряди, словно языки жаркого огня, ниспадали с плеч её, крутились полумесяцем на дубовом столе, мешались в документах и раздражали. Она вломилась к нему в кабинет, вцепилась тонкими пальцами в жёсткую поверхность стола и смотрела сверху вниз набившими оскомину глазами цвета стеблей и листьев, цвета бившей ключом яркой жизни и летних, жарких вечеров под утомляющим регальским солнцем. Она была слишком живой и яркой, горячей и слепящей для его уставшего, надломленного болезнью сознания; черты её размывались слезящимися глазами и раздражали, всё о ней раздражало.       Но её громкий, возмущённый и до краёв исполненный настырности голос — особенно.       — Папа дал тебе неделю на выздоровление, а ты всё работаешь! — звонкость речи её болезненно ударила по ушам, и Джолли скривился, ощущая пульсирующие болезненно виски. — О каком выздоровлении тогда вообще речь?!       — Позволь мне судить о выздоровлении, — медленно, кривясь от саднящего горла, произнёс он. — В конце концов, это я себя лечу, не ты. Так что вон из моего кабинета и не мешай делать мне работу, — говорить было больно, каждое слово выходило хриплым и едва слышимым (кажется, она даже наклонилась ближе, и пряди её долезли до самой чернильницы); хотелось скорее выгнать её подальше, за двери, хотелось... хотелось...       Хотелось упасть головой в осточертевшие бумаги в блаженной тишине и забыться в пустом сне.       Однако у него было достаточно работы, которую никто из присутствующих в поместье идиотов сделать адекватно не смог бы, как и отстающие от графика эксперименты благодаря омерзительной болезни — у него не было возможности тратить время на нечто столь несущественное, как плохое самочувствие и высокая температура. Поддаться уговорам и потерять неделю времени было чистейшей блажью.       — Никакие таблетки не помогут, если ты продолжишь так издеваться над собой!       Конечно же, он знал об этом, но толку от него больше было в кабинете, чем в кровати.       — А кто за меня сделает всю работу? — он недовольно поморщился, ведь вновь приходилось говорить, и вяло обмакнул перьевую ручку в чернильницу — пара тёмных капель глухо упала на забравшиеся слишком близко пряди. — Ты что ли? — и устало поднял тяжёлые глаза на всё более размытый стан девушки, походившей на мыльное месиво. Свет от люстры неприятно бил в слезящиеся глаза.       — Да, я! Некоторые вопросы, требующие твоего рассмотрения, итак проходят через меня из-за твоего состояния, — недовольно проворчала она громким, раздражающе громким голосом, и продолжила быстрее, чем он успел слово вставить: — С мелкими обязанностями я вполне разберусь, а остальное никуда не денется, — и, наверное, смотрела на него тяжёлым, упёртым взглядом, не принимающим отказов, вместе с отвратной жалостью внутри чернильных хрусталиков.       Какая же морока.       Сгинь с глаз, пожалуйста, развернись и уйди; не мельтеши перед глазами и не говори столь громко, что хочется головой о стол побиться; забери паршивую жалость к больным и убогим за двери кабинета; не смотри так на меня больше никогда.       Холодные, хлёсткие слова крутились на языке, горчили ещё не капающим с него ядом и соскользнули бы с лёгкостью, если бы не холодная, мягкая ладонь, прикоснувшаяся ко влажному лбу.       — Ты горишь! — он не заметил, не уловил громко иль нет вскрикнула она на сей раз; он неосознанно наклонил голову вперёд, упёрся сильнее в прохладную ладонь и мог лишь думать о том, как же хорошо ощущается на горячей коже её нежная рука. — И ты в таком состоянии работаешь?! Ты!.. — он не слышал, не разобрал: её возглас утонул в упавшей со звоном на стол перьевой ручке, которую оказалось слишком тяжело держать.       Она говорила, она говорила неразборчиво и смято, она говорила... говорила?..       Непрошеное, своевольное прикосновение блаженного холода спутало мысли мгновенно — он медленно прикрыл глаза, ощущая лишь вовсе не холёную, а слегка грубоватую от многолетних тренировок мягкую-мягкую ладонь, не спешившую отцепиться от его горячей кожи восвояси (а ему хотелось, хотелось, чтобы она прекратила, не мешала, не мешала, не отвлекала мыслями о ней, пролезшими в голову шероховатостью и тошнотворной нежностью кожи).       В непроглядной темноте прикрытых от усталости глаз он вырисовывал её силуэт и думал о скрутившихся кольцами на столе пламенных прядях с ароматом кисло-сладких цитрусов; о том, как если зарыться носом в крюк её шеи и вдохнуть, то можно ощутить только-только распускающиеся на весне хрупкие цветы и лакомую домашнюю выпечку, приторную и горькую, как засахаренный лимон... а может и нет.       Может, она пахла пылью и жаром узких улочек Регало, потом и специями излишне шумного рынка; может, она несла лёгкий аромат цветов вместе с настойчивым запахом пенистого, солёного моря, отражавшего настырно слепящее солнце; может, она и вовсе пахла удушающим смрадом табака — и всё.       Он не мог почувствовать — лишь представить и мысли скручивались в голове петлями, предполагая и представляя, гадая о цветах и море, о холоде и мягкости кожи; о том, как неплохо было бы позволить ей взвалить всю работу на себя, раз так хочется, и дать возможность потешить жалостливую натуру, готовую хлопотать по неясной причине над ним во время мерзкой простуды, словно он жалкий, слабый и неспособный ни на что ребёнок.       Хотелось, чтобы она ушла с пенистым солёным морем и осталась с ласковой прохладой, осталась с пылью шумных улиц и ушла с ароматом кисловатых цитрусов, ушла со взглядом полным жалости и осталась с мягкостью шероховатой кожи; ушла и осталась, осталась и ушла, ушла и осталась, осталась и ушла, осталась ушла ушла осталась осталась ушла ушлаосталасьосталасьушлаушлаосталасьосталасьушла.       — Джолли, ты меня слушаешь?!       Громко, громко, г р о м к о.       Её холодная ладонь стала влажной, мокрой от его вспотевшего лба — она продолжала прикасаться к нему, продолжала пролазить в мозг, продолжала вызывать тошнотворные мысли, продолжала, продолжала, продолжала—       он чувствовал себя отвратительно незащищённым.       — Я... я в порядке, — голос не слушался, хрипел, едва складывался в членораздельные звуки, и она наверняка хмурилась, недовольно и яростно, всё не убирая проклятую ладонь с его горячего лба. — Не трогай меня, — пожалуйста.       Она шумно выдохнула, едва не шипя, пока убирала руку наконец-то подальше вон.       — У тебя жар!       — Неужели? — ему хотелось прикоснуться к ней ещё раз, ещё один раз, и от этих мыслей с языка слетело: — Это вся... бесполезная информация, которую я... должен знать, синьорина?..       — Джолли, ты!.. — о, она явно была оскорблена до глубины души со своим яростным шипением и скрежетом ногтей по столу.       давай, скажи, что тебе теперь плевать.       — Если вся, тогда... не тратьте моё время... и уйдите вон из моего кабинета! — от повышенного тона горло неприятно заболело, и он хрипло закашлялся, ощущая, как агонизирует раздражённая глотка. — О себе я как-то сам... позабочусь... — скрипящим, надломанным голосом прошипел он. — Без вас.       давай.       Он не видел её — лишь слышал, как она тяжело дышала, как зашумели задетые волосами бумаги на столе, как тихо скрипнул стол и цокнули каблуки.       — Я ещё вернусь, — и за грозным шипением раздался стук каблуков по дощатому полу, растворившийся где-то в глубине коридора, когда она наконец-то ушла, тихо прикрыв за собою дверь.       И он остался один с призрачным ощущением холодной ладони на горячей коже.