Чёрный петух Его Величества

       Рамиро де Галло смотрел на объятую огнём часовню и думал, как странно всё случилось в его жизни. Гранду было уже пятьдесят с небольшим. Возраст давал о себе знать, но не так критично, как у спутников-созерцателей пожарища, таких же грандов и идальго, примерно того же возраста, с расхождением в плюс или минус десять лет.       — Хорошо горит. Ярко, — Маркиз де Сфорца уже в сотый раз промокнул кружевным платком свой покатистый лоб. Ему было ужасно жарко, и чёрт пойми почему: от пожара или от тяжести лишних жиров, свисавших с боков маркиза самым причудливым и неэстетичным способом. — Его Величество будет расстроен. Этому флигелю и года нет…        Да, Эдуардо будет расстроен. Каприз покойной супруги монарха обошёлся короне в непомерное количество песето. А с другой стороны… Всё возместят колонии. Душистый, чёрный и красный перец, благородный шафран, кофе с далёких экзотических берегов, растения с листьями резными, словно с ними поиграл ребёнок с ножницами, животные, яркие, пучеглазые, ужасно громкие, — всё это с удовольствием купят соседние государства. Они окупят резной флигель белого камня с витражами, изображающими жизнь святого семейства.        Рамиро машинально облизнул пересохшие губы и почувствовал солёный привкус. Так странно… Как морская соль или как кровь. Совсем как тогда, бесконечно далёкое количество лет назад…        Его приволокли под королевские очи прям такого, как сняли с корабля: грязного, в рванине, со следами «ласкового задержания» на лице. Стража не церемонилась и хорошенько разбила сыну предателя лицо. Самое обидное, схвати его они тремя часами ранее — уронили бы на колени, на ковёр у трона в подобающей одежде, одежде дворянина. Но Рамиро послушал дядю и решил спасаться на корабле. Хотел повидать родину кофе. Повидал.        Эдуардо, вошедшему на престол всего полгода назад, не больше, чем и его пленнику, — семнадцать. На царствующем монархе строгий чёрный колет с накладными буфами рукавов, белая рубаха, бархатные бриджи с подвязками-бантами алого шёлка, туфли с алмазными пряжками, за каждую из которых можно купить дом с садом и ещё останется на домашнюю скотину. Красивое лицо молодого монарха оттеняет белый воротник, а в тёмных каштановых волосах блестит золото. Живописцы Его Величества должны были бы лежать рядом с Рамиро и рыдать от счастья, а заодно делать сложный замес масла, пытаясь уловить оттенок оливы, выгодно подчеркивающий цвет глаз королевской особы.        Рамиро готов слушать, как завтра его позорно четвертуют на главной площади, а тёмные крестьяне попытаются урвать кусок мяса опального дворянина. О, он такое уже видел. Говорят, чернь потом варит это мясо и ест. Попытка возвыситься, съев кого-то, кто раньше тебя попирал. Страшно представить, что такая дикость живёт совсем рядом с благородными мужами, что пишут фрески, которые останутся в веках, рядом с учёными, постигающими тайны бытия и составляющими книги, за которые потомки устроят войны. Инквизиторы очень любят такие истории о простых людях. Неясно, почему же не вешают монстров этого сословия, а ловят крестьянских девочек, которым не повезло родиться рыжими, но его, Рамиро, это теперь мало должно тревожить.        Ему действительно говорят о четвертовании. Казнят его дядю. Его, Рамиро, сына предателя короны, оставят жить. О, его унизят по-другому. Ему даруют должность королевского шута.        Он должен быть благодарен. Ему оставили жизнь. Всё, что требуют, — поцеловать монаршую руку и согласиться. Эдуардо протягивает ему руки: изящные, белые, словно выточенные из дорогого белого мрамора. Королевская кожа такая тонкая, что видно синие жилы. На пальцах шесть колец, всё больше чёрные ониксы, серые агаты и гранаты, тёмные и зловеще-алые в своём глубинном блеске.        Руку благодетеля Рамиро кусает. Стража тут же бьёт его сапогом в лицо, разбивает губы и ломает нос. Он лежит и захлёбывается собственной кровью, глотая воздух, как рыба, ртом и плохо видя подбитым глазом.        Эдуардо спускается с трона, поднимает ему голову, целует в лоб, а дальше Рамиро не помнит ничего.        На казнь дяди он не попадает: лежит с горячкой, избитый до состояния сплошного синяка. Но его отдали королевским лекарям и строго приказали вернуть королевского шута к прежнему миловидному облику. И его возвращают. Да, тонкие саркастичные губы перечёркивает шрам, острый и длинный нос обзаводится небольшой горбинкой, но скулы больше не украшают синяки, серые глаза не оттеняют фингалы, а длинную и тонкую фигуру не портит сутулость, хотя спину он лечит ещё очень долго. Так долго, что в тридцать лет сопровождает монарха на охоте в его же карете, пока Эдуардо мчится впереди всех на андалузском горбоносом красавце в яблоко. Рамиро на лошади очень аккуратен и предпочитает кобыл с их мягким шагом и кротким нравом. На горячих жеребцах ему слишком быстро становится не до радостей верховой езды, а хочется лечь в траву и скончаться прямо так от боли в проклятом позвоночнике.        Но всё это ещё не скоро. Пока его ожидают годы унижения. Сын идальго на должности шута. Он при дворе каждый день с утра и до ночи. Покои не подле королевских, но недалеко. Да, ему возвращена одежда, собственные капиталы, земли. Да, чёрный колет, как и у всех дворян двора, у него бархатный. На груди золотая цепь, в левом ухе жемчужная серёжка-капля. Но, ко всему этому, у него тросточка чёрного дерева и маленькая бархатная шапочка. Тросточка тончайшей работы. Её навершие — кривляющийся дурак в колпаке с бубенцами. Бархатная шапочка имеет три «волны» и один в один напоминает петушиный гребень.        Плащ у королевского шута регламентированный — бархатный, тёмно-зелёный. Абсолютно как петушиный хвост.        Да, его избавили от каноничного колпака и бубенцов. Но наградили петушиным гербом и намёками на эту птицу в одежде. Так что при дворе национальная гордость державы — чёрный и злющий петух, ходит в человеческом обличье.        Шутить искромётно Рамиро никогда и не умел, только иронизировал. А теперь на каждом приёме от него этого требовали. Свита как один поворачивала к нему голову после каждой реплики какого-нибудь посла или иностранного вельможи. И шут Его Величества научился шутить. Нет, не радостно, очень зло и едко, каждой фразой если не унижая, то принижая говорившего. И двор начал его ненавидеть пуще прежнего. Хотя, справедливости ради, оттачивать своё мастерство Рамиро начал на монархе.        Несчастный Эдуардо терпел нападки шута за каждое своё действие. Инвестиция? Монарх разорит державу! Договор? Монарх распродаст своё отечество!        Рамиро извращённо бил по самым больным местам. Он проходился по всему: одежде, манере речи, жестам, доброму нраву, осторожности и аккуратности правителя. Эдуардо терпел и осаждал придворных, что пытались Чёрного петуха Его Величества урезонить. Шут мог говорить когда угодно, что угодно и кому угодно. И, уж конечно, был неприкасаемым.        В итоге Рамиро надоело. Невозможно бесконечно лаять и кидаться на каменную стену, которая не реагирует на твои усилия. Кроме того, реабилитированный идальго прекращал злиться и винить во всех своих бедах монарха и его ближайшее окружение. Отец хотел видеть на престоле кузена Эдуардо. Видно, считал, что тот лучше справится с бешеной сворой дворян, рвущих страну изнутри, и такой же бешеной компанией правителей, так и норовивших откусить себе побольше от чужих границ.        Ещё пребывание при дворе научило наблюдательности и въедливости. Рамиро с удивлением обнаружил себя в эпицентре скандалов, интриг и тайн, а заодно и постоянных заговоров.        Когда ему исполнилось двадцать пять, вокруг Эдуардо сплели такую тонкую и такую искусную паутину, что в неё немудрено было попасть и увязнуть намертво.        Дражайшая королева никак не могла понести. Шестнадцатилетнюю принцессу привезли ко двору супруга, когда ему самому исполнился двадцать один год. За время брака случилось два выкидыша, что не радовало знать. Поднял голову старый заговор, и с новой силой загорелась идея поменять правителя. Неожиданным для него самого образом у Рамиро оказался выбор: предупреждать монарха или наблюдать со стороны за заговором и резнёй. Почему-то не предупредить оказалось невозможным.        Он и сам себя спрашивал, зачем рисковать ради человека, обрядившего его в шута, но по-другому как-то не выходило.        Следующие три месяца шут Его Величества боялся есть и пить и страшное количество раз переворачивал кубок Его Величества, благо никто не запрещал ему садиться на подлокотник королевского кресла и вещать прямо оттуда, а заодно лезть руками в королевскую тарелку и ронять кубки с графинами. Придворные в то время думали, что он рехнулся. А Рамиро просто не мог сообразить, что говорить с королём можно было напрямую. Это стало понятно уже после того, как совершенно замученный монарх, в одной ночной рубахе, в своих покоях, посреди поломанной мебели и в окружении стражи и схваченных или убитых мятежников снял с руки любимый перстень с чёрным ониксом и надел на руку шута. Рамиро на «торжество» явился со шпагой наголо, как и некоторая часть дворян, спавших недалеко от монарха и не ожидавших, что глубокой ночью они проснутся от криков, звона стали и предсмертных проклятий.       — Мадонны ради, у тебя доступ в эти комнаты в любое время суток. В следующий раз — ну скажи мне прямо, с глазу на глаз. Я так запутался в твоём тревожном кукареканье, что думал, с ума сойду.        Это было сказано всё там же, посреди разгромленных покоев. Вот только шута обнимали за плечи и шептали в самое ухо.        Рамиро до этого инцидента знать не знал, что всё это время с ним, оказывается, дружили. Дружили и прислушивались.        Возможность говорить без страха быть наказанным оказалась редчайшей привилегией. Рамиро дозволяли критику всего белого света. Вместе с тем Эдуардо тут же согласился отдать должность шута кому-нибудь другому, раз она так угнетает идальго. И Рамиро попросил времени на раздумья. Очевидное «зло» удивительным образом стало совсем не очевидным.        За пусть косвенное, но спасение шуту даровали целый ряд привилегий. Прежде всего Рамиро взял небольшой перерыв и, впервые за несколько лет побывав в родной местности, понял, что шутовской колпак больше не бесит.        Придворная жизнь как давала множество преимуществ, так и забирала оные. Например, право на личную жизнь.        Круг был так тесен, так мал… Что ещё было обсуждать полусотне человек, только что не припаянных друг к другу, как не грязное бельё? Двор постоянно затягивал кого-нибудь внутрь, чтобы пережевать и выплюнуть. Когда вновь затянутых людей, а когда и бывалых вельмож, неаккуратно забывших, что плавают в пруду отнюдь не с форелью.       — Знаешь моего первого маршала?       — Как не знать, Ваше Величество.       — Он хочет тебя женить на своей дочери.        Рамиро чуть не упал с королевского подлокотника. Вообще, вот так сидеть не в кресле напротив, а чуть ли не на коленях монарха — отвратительная привычка. Но, когда так делаешь много лет подряд чтобы позлить, а после чтобы не пустить не самых благонадёжных персон слишком уж близко, она втравливается в мышечную память, что клеймо в кожу. Нет, на приёмах Рамиро всегда стоял по левую руку монарха и за троном, а вот на пирах…       — За шута? Он не любит дочь?        Монарх смотрит строго, почти осуждающе, но Рамиро не боится. К сожалению и ужасу — монарха он не боится вообще. Эдуардо потому и окружал себя бешеной сворой советников один грознее другого — природная доброта и мягкость не желали уходить с годами. Вот теперь королю двадцать шесть, у него месяц назад родился первенец (благослови Мадонна королеву!), а он всё с тем же тяжёлым сердцем слушает капеллана и подписывает указ о чьём-нибудь изгнании, до хрипа торгуясь именно за изгнание, а не казнь.       — Ты гораздо больше, чем шут. Тебя слушают мои министры.       — А что остаётся им делать, если их критикуют?       — Прекрати. Я серьёзно.        Рамиро пожимает плечами и соглашается.        Изабелла прекрасная девушка. А главное, умная и по-хорошему расчётливая. Они быстро договариваются о порядках в семье и занятиях друг для друга. Главное условие спокойного быта для Рамиро — наличие детей. Он слушается и исправно следит за тем, чтобы супруга беременела каждые два-три года. Дети на него похожи до ужаса, что не позволяет усомниться в супружеской верности в этом вопросе. Со стороны самого Рамиро всё не так честно и благородно.        Руку Его Величества со своего бедра он впервые скинул ещё в двадцать — посчитал за издевательство. Но с постепенной сменой статуса, ростом свобод и привилегий отрицать факт, что ему предлагали не только подлокотник, но и всё королевское ложе целиком, стало невозможно.       — У тебя же есть виночерпий. Это не в копилку моих доводов «против», это объективный факт.       — Так ты больше не против?       — Ваше королевское Величество слышит только то, что хочет?        Эдуардо тяжело вздыхает, опирается головой на руку так, чтобы прикрыть всю нижнюю половину лица, и только смотрит на своего извечного вечернего посетителя, который приносит с собой в королевскую опочивальню вино и слухи, грозящие обернуться чем-нибудь неприятным. Взгляд у короля одновременно печальный и полный надежды.        Они оба ещё молоды, им нет тридцати, но жизнь, конечно же, внесла коррективы. Эдуардо мнителен, Рамиро жесток до крайности. Не делом, но в словах и порой к самым близким людям. Они оба не доверяют двору, хотя король, конечно, мягче своего вассала.       — Я не хочу виночерпия. Я хочу тебя. И хотел только тебя.        Рамиро смотрит с сомнением. Он выше монарха на полголовы и… Жестковат. Мальчики для таких забав должны быть помоложе и помягче. Чистенькие, беленькие, непременно с полными губами, смазливые до невозможности. Шут Его Величества мужчина жилистый и худой, не мягкий ни в одном месте. Статус идальго обязывает владеть шпагой так же хорошо, как пером, а танцевать и вести светскую беседу с одинаковой лёгкостью. Вся нежность и трепетность исчезает лет в пятнадцать, и ещё вчерашние, не выросшие до конца мальчишки превращаются в прожжённых циников и головорезов, а то и сочетают эти «таланты». Спорные кандидаты для роли томных амантов.       — Я дам тебе титул.        Вот тут Рамиро подскакивает как ужаленный и начинает задыхаться от гнева.        Была проделана такая долгая внутренняя работа, такой диалог с собой и принятие факта, что монарх, вообще-то, красивый мужчина и мысль о его спальне не ужасна, по крайней мере, для самого Рамиро. А ему предлагают титул. Титул! Как шлюхе. Может, самой дорогой в истории, но само сравнение!       — Хорошо. Титул не дам. Пока что.        Замечательно, что Эдуардо соображает быстрее и непокорного, гневного вассала просто зажимает в углу с поцелуем. Нет, Рамиро мог бы уйти, но зачем тогда вообще было приходить?        Слухи расползаются со скоростью бубонной чумы. И титул королевского петуха начинает играть новыми красками.        Язвить и проклинать теперь приходится вдвое усерднее, но на этом поле с придворным шутом никому не тягаться. Мерзость человеческого нутра лезет другими способами. Через записки, шёпот слуг за спиной, парочку восстаний крестьян в своих же землях… Чернь не хочет служить королевской подстилке. Как хорошо, что чернь не в курсе, что в королевской спальне Рамиро доверяют не только принимающую роль.        Крестьян приходится вешать. Не так чтобы всех, но много и показательно. Ещё более неожиданная помощь приходит со стороны инквизитора Его Величества. Симпатию этого страшного человека Рамиро в свой адрес никак не ожидал, но, когда несколько святых братьев напоминают в землях шута о кротости, послушании, а главное, о том, как легко человек верит наветам, волнения прекращаются. Появляются, правда, живые воплощения праведности, с отрезанными языками и ушами, но святым братьям сложно отучиться работать совсем уж без крови.        Количество королевских перстней на руках у Рамиро растёт. Ныне их четыре. Нагрудная цепь разбавлена блеском бриллиантов, в шапочке шута пропадают петушиные гребни, но Рамиро больше не видит смысла менять цвета. Одежда навсегда становится чёрной с вкраплениями тёмно-зелёных элементов.        Подрастают дети. Изабелла больше не ходит с очаровательным животиком, а целиком посвящена делам дома и воспитанию единственных выживших отпрысков: первенца Теодоро и самой младшей девочки Эсми.        У короля только один наследник. Королева здравствует и цветёт, но, увы, дети венценосных особ умирают чаще детей простолюдинов, хоть и отгорожены от большинства невзгод и болезней.        Жизнь почти спокойна. Нет, её, конечно, всячески разнообразят козни и интриги, но даже двору скоро надоедает перемывать кости шуту. Он никуда из королевской опочивальни не исчезает, и даже всепростительный и добрый монарх наконец не сдерживается и вешает «доброжелателя», напророчившего венценосной особе все котлы ада за связь с мужчиной.       — Может оказаться, что он не так уж и не прав, — Рамиро лежит на пуховой перине, лениво перебирает жемчужины ожерелья (которые ещё пятнадцать минут назад украшали грудь Эдуардо) и позволяет монарху прощупывать себе рёбра, чем тот с удовольствием и занимается. — Мне-то в любом случае гореть, не за мой поганый язык, так за прочие грехи, кои даже считать не буду, а короли должны царствовать на небесах.       — Предпочитаю ад в твоей компании небу без тебя.        Рамиро кусают, а потом нежно целуют в плечо. Приходится забывать о лености, отшвыривать жемчуг и всячески доказывать Его Величеству свою преданность.        Неприятности начинаются, когда дети совсем уж вырастают и начинают творить глупости, которые взрослым решать куда сложнее, чем вопрос о том, кто первый начал драку, а значит, и то, кто первым принесёт извинения.        Рамиро пожаловали титул гранда. Придворные вновь попробовали ощериться, но Эдуардо даже не сделал попытки кому-то что-то объяснить, доказать или оправдаться. В конце концов, короли постоянно что-то такое делают для своих фаворитов. Кто-то строит целые дворцы с парковыми комплексами, а шут из неблагонадёжной династии отделался титулом. За несколько десятилетий предоставления задницы в угоду монаршим желаниям — совершенно несерьёзная цена.        В любом случае петушиный гранд остался на старом месте за левым плечом монарха и, даже расставшись с регалиями шута, продолжал дерзить послам в лицо.       — Ты очень зря меня терпишь, — после бесконечно долгого и жаркого дня Рамиро с удовольствием вытянул ноги перед негорящим камином и откинулся на подушки монаршего кресла. Подушки в нём, правда, появились ровно для удобства гранта: после сорока проклятая спина всё чаще напоминала о своей хрупкости и тугой чёрный костюм уже не спасал как раньше. — Я что собака на цепи — брешу из-за калитки, но к нам-то захаживают волки, а не такие же брехливые псины. Оскорбит кого моё тявканье — они оттяпают не мою голову, а часть империи.       — Никогда не говори о себе так дурно, моя любовь, — монарх одной рукой полуобнял собеседника, а второй стал ласково перебирать смоляные волосы с выразительной проседью. Безжалостное время… Оно даже львов превращало в тощее непотребство, а с людьми обходилось и вовсе безжалостно. — К тому же все наши соседи знают — мой двор куда злее и безжалостнее, чем я. Они так боятся инквизицию, так ужасаются моим кабальеро, видя в них взбешённых быков, готовых насаживать всё и всех на рога… Ты наименьшая для них угроза.       — Зачем я тебе вообще сейчас? В тронном зале, я имею в виду, не в постели. Хотя меня и тут можно потеснить. Нездоровая у тебя тяга к старым костям.        Эдуардо клокочуще смеётся и гладит любовника куда как чувственнее, но и нежнее.       — Недоверчивая ты моя птица… Ты же знаешь, как нечисть боится петухов. Самые отъявленные бесы удирают в глубины ада, заслышав его песню. Ты исправно с этой ролью справляешься.       — Это я гоняю твоих недругов? Сомневаюсь.       — Тебе напомнить первый несостоявшийся переворот?       — То другое.        Эдуардо расхохотался и упал давнему любовнику на колени. Рамиро охнул от тяжести и неожиданности, но монарха подтянул повыше и поближе. Если кто-то любит сидеть на жёсткой табуретке вместо мягкого кресла — ну что он может поделать?       — В любом случае нам недолго осталось петь. Меня хочет укусить моё собственное порождение, и этого укуса я уже не переживу.        Рамиро мгновенно напрягся и выпрямился, в отличие от монарха, расслабившегося и привалившегося к плечу своего гранда.       — Изволь объясниться. Густаво с тобой непочтителен?       — Почему же? Он просто хочет на трон.        Рамиро даже головой мотнул, укладывая мысли.       — Он же и так его получит.       — Молодость… Горячая кровь. Плюс болезнь матери, которая сгорит не сегодня завтра, какие бы травы ей ни привозили из-за границы, каких бы врачей я ни звал… Плюс амбиции инквизиции. Я слишком долго сдерживал церковь.       — Ты не можешь говорить об этом так спокойно!       — Почему? Моему отцу было меньше, чем мне, когда по стране прошлась оспа. Моего деда убил военный поход. Моя венценосная бабка умерла в тридцать пять от дурной болезни. Монархи редко бывают долгожителями. Это правда жизни, с которой ты или смиряешься, или противостоишь. Последнее вовсе не гарантирует успеха.        Рамиро долго смотрел на Эдуардо, который натурально начинал засыпать, откинув голову любовнику на плечо.       — Могу я что-то сделать? Прикажи, в конце-то концов.        Монарх приоткрыл глаза, но только для того, чтобы посмотреть на любовника с нежностью и тихой грустью да погладить по щеке. Он вообще всегда смотрел так, с некоторым налётом отчаянья и тяжести бытия. Рамиро не мог из-за этого не злиться, но в то же время не мог и не обожать.       — Так удивительно наблюдать, как через всю жизнь ты пронёс эту пылкость натуры… Не надо ничего делать. Все свершится само. Я не собираюсь в могилу завтра же, но не мне тягаться с сыном. Я так устал… Державы должны доставаться энергичным и наглым. Когда сильное государство со сложной историей и кровожадными вассалами попадает в добрые руки — мучаются все.       — Энергичные и наглые пустят по ветру благость последних десятилетий.       — Можешь не верить, но частенько народ ликует именно из-за этого. Грандиозные завоевания или такие же грандиозные проигрыши, виноваты в которых всегда внешние агрессоры, а не наш добрый король… Такая старая песня… Тем не менее ей сочиняют новый аккомпанемент и поют дальше.       — И всё же…       — Нет. Моих детей мы обсудили. Я могу помочь твоим?        Рамиро пожал плечами и откинулся обратно на подушки. Эдуардо может быть бесконечно мягок, но, если он что-то решил — его не переубедить. Гранд предпринимал ранее такие попытки и урок усвоил твёрдо.       — Они справляются сами. Дочь вполне счастлива замужем, насколько я вообще могу об этом судить. Теодоро… Беспокоит меня. Но я с ним как-нибудь переговорю с глазу на глаз и, надеюсь, развею своё беспокойство.        Ни о чём переговорить он не успел. Теодоро ввязался в дрянную историю прежде, чем его отец успел вправить ему мозги.        Маленький мятеж в столице перерос в трагедию, как только кто-то додумался запалить церковные конюшни. Часть лошадей сгорела, часть затоптала поджигателей и тех, кто пробовал тушить пожар. Огонь перекинулся на соседние здания, и к утру столица прогорела на четверть.        Тогда был первый и единственный раз, когда по собственной воле Рамиро упал перед королём на колени, хотя заранее знал: непутёвого мальчишку казнят. Знал и ошибся.       — Неужели ты думал, что я не пойму тебя как отца? Только очень осторожно, умоляю. Я даже не представляю, сколько нам потом ещё переживать отголоски этой истории.        И монарх оказался абсолютно прав. Наказания избежали трое титулованных зачинщиков мятежа (но Рамиро не ручался, что двух других так же отходили перчаткой по щекам за идиотизм), чудесным образом сбежав из-под стражи и, видимо, уплыв из страны. А вот последствия остались.        Самому Рамиро припомнили неблагонадежность его рода и несостоявшийся побег из страны. Но что такое несостоявшийся побег на контрасте с несостоявшейся казнью? Впрочем, про гранда вскоре почти забыли. Перевешать и сжечь пришлось так много людей… Инквизиторы наконец были довольны. Слово божье покатилось по стране, и слово заключалось в том, что монарха надлежит холить, лелеять и терпеть, даже если он кому и не нравится. Вероятно, именно этот шаг выторговал Эдуардо ещё десять лет жизни.        И теперь вот… Пожарище. Пылающие белые стены. Нет, камень выдержит. Возможно, даже отмоется до первозданной праздничности. Жаль витражи. Они лопнут и оплавятся. Перегорят все внутренние балки, и часовня сложится вовнутрь.       — Не вижу ближайшей свиты.        Рамиро вынырнул из воспоминаний и огляделся куда как пристальнее. Он не видел не то что ближайшей свиты, он не видел монарха.        Над самым ухом что-то затрещало. Рамиро вздрогнул и обернулся. Чуть ли не у него над плечом лопнул гранат, обнажая своё пылающее сердце. А потом что-то затрещало за белыми стенами.        Небо всё больше розовеет, и скоро, совсем скоро должен был заняться рассвет. Какая ирония.        Рамиро отстёгивает умопомрачительной красоты короткий плащ, и тёмно-зелёный бархат падает на траву. Затем хорошенько вымачивает платки и даже рукава в фонтане и идёт вытаскивать людей из пожарища.        Их не так много, но стража почему-то не подумала, что кого-то могло привалить, и этим людям, ещё живым, нужна помощь. Ожоги — крайне неприятная вещь, но не обязательно смертельная.       — Мадонны ради, ну почему так…        Монарха гранд нашёл чуть ли не у лестницы. Поразительная беспечность охраны, которая то ли не заметила, то ли не захотела вытаскивать венценосного пострадавшего. Знать бы ещё, почему так. Впрочем, Рамиро, кажется, знает. Но теперь для этого не место и не время.       — Уходи…       — Молчи.        Рамиро отдал один из платков и огляделся. Путей отступления было немного.       — Уходи.       — А я вовсе…        Эдуардо дёрнул любовника за руку, впервые на памяти Рамиро с такой силой и властностью. Гранд упал на пол подле короля и только тогда увидел стёсанный бок, желтоватые полумесяцы рёбер, блестящую плоть. Куда и как он хотел тащить монарха? Разве что на тот свет.       — Позову подмогу, ну не могли же они…        Эдуардо даже не потребовалось говорить. Он просто смотрел долго, внимательно и в кои-то веки оправданно грустно и безнадежно.       — Уходи.       — Нет.        Король удивился, действительно поразился, когда его потащили чуть ли не к основному беснующемуся зареву, но потом стало не до того. Боль пожирала сильнее.        Ни сил, ни стратегии на долгую дистанцию не хватило. Рамиро только и смог, что перетащить монарха в другую комнату, менее задымлённую, более прохладную, но, конечно, вскоре обязанную раскалиться, что печка.       — Проклятая спина… Не могу дальше…        Гранд осел у стены, придерживая монарха. Платок почти высох, растеряв в аду пожарища всю живительную влагу. Пышные и когда-то кипенно-белые манжеты рукавов изодрались и тоже высохли.       — Вот не приказывал бы меня избивать, глядишь, к старости твой шут был бы целее…       — Я не приказывал, — Эдуардо уже почти не двигался. Он откинул голову любовнику на плечо, полузакрыл глаза и дышал ртом. К пятидесяти густые каштановые волосы здорово порядели, серебра в них было даже поболее, чем у Рамиро. Некогда стройное тело несколько отяжелело, и только глаза, пожалуй, остались прежними. — Всё, что я просил, — оставить тебе жизнь. Потому что ты хотел жить. И ты не был виноват в выборе твоего отца, как десять лет назад не был виноват в выборе сына. Идея с шутовством тоже не моя, капеллана.       — Вот же старый…       — Не ругайся. Он так давно отдал душу богу, что, наверное, даже кости успели истлеть.       — Почему же потом с этой чёртовой должности меня не убрал?       — Потому что ты был мне нужен. Вся твоя желчь и едкость, твой острый ум, несгибаемость и честность. Рами, Рами… Вся моя жизнь прошла в гадюшнике с одной-единственной певчей птицей. Я не мог тебя отпустить…        Оба какое-то время молчали, глотали воздух и пытались сглатывать слюну, которой больше не было.       — Дай стилет.       — Нет, Ваше Величество.       — Я твой король.       — Угу. Нечего множить список прегрешений самоубийством.       — Мы же задохнёмся, как лисы в норе…        Рамиро стилет достал, но, когда Эдуардо к нему потянулся, зашвырнул в другой конец комнаты, к самой двери, туда, где уже виднелись жадные пальцы огня. Монарх тяжело вздохнул и уткнулся лицом гранду в изгиб шеи.       — У тебя отвратительные шутки…       — Вашему Величеству следовало быть разборчивее и не окружать себя не пойми кем. Чёрные петухи вообще плохо поют. Это бойцовская порода.       — Не знаю. Мой меня всегда радовал…        Король сомкнул веки и больше не шевелился. Может, потерял сознание, а может, страшная рана забрала все силы.        Рамиро поцеловал высокий лоб монарха сухими губами и поудобнее устроил голову. Наверное, глупо заботиться о том, в какой позе найдут два обугленных скелета. А с другой стороны, если ад и впрямь есть… Как минимум красиво спустятся по его раскалённой лестнице.        Белая часовня действительно брызнула цветными осколками витражей и, накренившись слегка влево, рухнула вовнутрь, погребая под собой ещё и часть сада, прекрасные клумбы тюльпанов, гранатовые и лимонные деревья, часть стражи, дворян, прислугу…        Много позже флигель целиком разобрали и не стали отстраивать вновь.        Новый монарх истощил казну процветающей державы, а инквизиция не придумала средства от пришедшей с востока чумы и, как и прежде, молилась и вешала всех, кто выказывал опасные идеи.        Скелетов не нашли. Вероятнее всего, кости сгорели, как и вся часовня. Жар был такой, что работники, разбиравшие камни, божились, дескать, те были оплавлены изнутри.        Скелетов не нашли. Хотя их обладатели никуда не ушли, остались полусидеть под высоким узким окном, в витраже которого вставало дивное золотое солнце, которое в том, стеклянном мире наверняка приветствовали своей утренней песнью шантеклеры.