Вглубь

Они встречаются непривычно рано, чтобы вовремя добраться до порта. Всего пару ри пешком до Токио, а оттуда — на поезде в Иокогаму. Погода с раннего утра тёплая, ближе к полудню и в порту становится жарко, но Хаширама подставляет лицо солнцу, морщится. Ему радостно, что они наконец решились, пусть и тягостно прощаться с родным домом. У них будет другой. И жизнь будет другая, нужно лишь переплыть Тихий океан. На огромном корабле, тяжеловесном и ослепительно большом Гаку-Мару — тысяча пассажиров, сотни кают, десятки узких коридоров и несколько дней в океане, где вода — далёкая, а небо глубокое, и они сливаются воедино за линией горизонта, становясь неотделимы: там нет ни воды, ни неба, только даль, которая не кончается. Их Гаку-Мару старенький, ржавенький, но Хаширама улыбается, когда видит его. Он как поплавок на воде: мерно покачивается в стороны от крепкого прилива. Поплавок на крупную рыбы — бери да тяни на дно. На пристань падает глубокая тень, лишь краюшек солнца игриво заглядывает в щель между высоких труб и слепит, когда пассажиры идут на посадку. Билеты в порядке, их пускают на борт, и Хаширама смотрит на пристань с той высоты, на которой никогда не был: голова идёт кругом, ноги подкашиваются, но лицо трогает волнительная улыбка. Мадара тянет его за собой, на другую сторону корабля, уводит от суши к воде. — Не зевай! Мы уже отплываем! Плотные, сильные волны подбивают под бок, Гаку-Мару скрипит, точно стонет, а они смотрят, как удаляется порт и как много вокруг разливается воды, вскоре она одна остаётся. Грезить бы счастливой жизнью, но Хашираму трогает тоска — он едва отплыл от берега, а ему уже тоскливо по дому. А если выпрыгнуть за борт, хватит сил доплыть до пристани? Сил — хватит, но дом будит лишь тоску, а не манит. Каюты у них пусть узкие, низкие, но одноместные. Хаширама входит в проём дверей, только нагнувшись, полубоком, ведь широкие плечи не втиснутся. Там кровать, стол и стул: хватит, чтобы переждать пару дней в океане. Каюта Мадары в конце узенького коридора, рядом с единственным душем в трюме, хаширамина же рядом с палубой: выгляни из каюты — небо увидишь, преодолей пять крутых ступенек — и океан перед тобой. Хаширама ещё до заката уходит спать, ведь они слишком рано встали, а просыпается от шума на потолке: там, наверное, град. Мелкий и короткий отстук по дереву, железу и стеклу. Или дождь. Двери в трюм закрыты, но на верхней ступеньке всё равно вода. Не дождь. Ливень! Шторм? Хаширама тревожно спускается по лестнице, куце бежит в каюту к Мадаре — пусто. Он медлит, ему нужно остаться в трюме, но вдруг что-то стряслось? Вдруг сильный ветер мешает им плыть, вдруг кто-то большой и злой тащат поплавок на дно? Хаширама знает одно: Мадару нужно найти, убедиться, что с ним всё ладно. Ветер дует, дождь льёт — вода, воздух будто взбесились, они будто обозлились и вместо китов тянут их Гаку-Мару вниз. Хаширама сгребает волосы в охапку, стискивает заколкой на затылке, и ступает по палубе. Плотная пелена воды, за бортом не видно ни океана, ни неба: всё серое, мокрое и тяжёлое. Нужно смотреть, чтобы не поглядеть, куда девался Мадара. Нужно торопиться, чтобы не застать шторм на мокрой палубе, чтобы не свалиться в воду. А шторм близится, сгущаются тучи, тяжелеют, висят, будто вот-вот упадут прямо под ноги, всколыхнут океан, утопив их корабль. Хаширама держится за поручни, когда идёт по дощатому полу: ноги скользят, точно хотят выкинуть его за борт, глаза не видят из-за плотного дождя, тело дрожит, он замёрз и прозяб, но продолжает идти, мелко ступая по палубе. Их Гаку-Мару плывёт медленно, нечувствительно, но, когда резко теряет ход, Хаширама падает навзничь, даже за шумом дождя слышен лязг цепей, слышно, как ломается дерево: позади корабля ящики с грузом повались, похоже. Он трусцой бежит на шум, но, ещё не дойдя до толпы, слышит пронзительный крик: за борт свалился мальчик. До топлы остаётся пара шагов, Хаширама видит, что никто не собирается бросаться на помощь, поэтому бежит, отталкивается, прыгает — и ныряет. Волны к борту прибивают, их отнесёт к кораблю, Хаширама знает это, поэтому прыгает, но не знает, что его так стойко вглубь затянет вода: тяжёлое тело, точно брошенный камень, сколько не греби — всё одно. Сильное море вихрится меж руками, Хаширама словно опутан рыбацкими сетями, идёт ко дну. Он станет ещё одной жертвой океана, как корабли, как самолёты, проглоченные его буйным нравом. Вода кругом тёмная, чёрная, но пятно на дне ещё темнее, ещё чернее — прыткий зрачок у Хаширамы под ногами шевелится, веки смыкаются и размыкаются. И притихают волны. У зрачка должно быть тело, голова и хвост, он не должен быть одинок, его гуща воды скрывает, а Хаширама не упускает шанса всплыть над водой. Его кверху толкает оголтелый ужас, притупивший холод и боль в замёзрших пальцах. Его вышвыривает из воды остервенелым биением сердца. Пара рывков, и он жадно глотает воздух, озирается: сперва — лишь вода, только волны, но вскоре видит мальчишку, что бьётся о борт корабля, об него же бьются спасательные круги. Крики с корабля кажутся криками чаек, а не людей, их меняет шум сильной воды. Хаширама спешит — нужно подняться наверх, пока за ноги не схватили: их Гаку-Мару — поплавок, а каждый, упавший за борт — приманка. Океан живой: нет прилива и отлива, есть завихрения, мягкое сплетение и переплетение волн, словно по дну елозят, изгибаются, прогибаются, направляя за собой воду. Под Хаширамой. Он хватает мальчика, и они подгребают к спасательному кругу, но круг их не спасёт, нужен капкан! Нужны пистолеты, луки, стрелы — оно большое, и оно злое. Им удаётся спастись, но Хаширама бросается к борту сразу, как ноги касаются палубы корабля: тёмная вода, пятно на дне — ещё темнее. Хаширама шепчет Мадаре: — Смотри! Видишь? — И пальцем тычет в толщу воды, а может, и глубже. Мадара испуган не меньше матери мальчика и обессилен, как сам мальчик, Хаширама не хочет ему докучать, но сердце трепещет от томительного волнения. — Чтоб тебя! Совсем дурачок?! — Мадара часто моргает: он зол, но Хаширама не замолкает. — Такое огромное пятно шевелится! Похоже на чёрный зрачок. А раз есть зрачок, значит, должно быть и тело! — Что ты мелишь, чудак? Хорошо о борт, небось, приложился? Не зрачок это вовсе, это расщелина, может, проржавевший корабль, уверял Мадара, Хаширама нарисовал себе монстра, придал ему форму и оживил. Страшное море, буйные волны, холодные воды, они так далеко от дома, а у них с собой лишь немного еды и двести долларов: Хаширама боится. Мадара говорит, убеждает и утешат, вот Хаширама и верит. Гаку-Мару застывает недвижным — что-то не так с паровым двигателем, Мадара покрывает объяснить — что, но Хаширама слушает в полуха и теперь всегда смотрит вниз: если это природы каприз, им ничего не стоит переждать и день, и два, но если в воде есть кто-то, они прямо под ним, то страшен час, страшна минута в океане. К закату море горит до самого горизонта, ярким огнём пылает, отражая небо: они горят в воде, тонут в огне, и за этим пожаром не видно, что там на дне — зрачок или трещина в хрупкой земле. Хаширама всё смотрит за борт, но видит лишь пламя, может, оно выжжет всё, что на воде и под ней? — Кого бы ты там не искал, его уже нет. Хаширама поднимает глаза, смаргивает удивление: мужчина весь в пламени солнца, горит, полыхает. Ему бы броситься за борт, но нужды нет — на белой коже закатный огонь лишь резвится, игриво прыгает по ослепительно белым волосам, падает с белых ресниц в алую радужку глаз. Мужчина подходит к Хашираме и тоже кренится за борт: вдвоём всё-таки легче разглядеть будет. То, чего там уже нет, а раз «уже нет», значит, раньше там было. Спокойный взгляд мужчины устремляется вниз: он опасно свисает над водой, будто хочет сгореть, или хочет погреться. Хаширама хватает его за запястье случайно: боится увидеть, как тот падает в океан. Кожа — холодная, гладкая, мягкая, рука выскальзывает из ладони, и Хаширама теряется, прижимает кулак к груди, распахивая глаза: как так вышло? Это у него самого руки трясутся — испуган и перемёрз, ему бы под одеяло, а не высматривать пятно на дне океана, но Мадара бросил попытки утащить в каюту: не время для тепла и уюта, если под ними что-то — кто-то! — есть. Хаширама перемёрз, у него мозги набекрень, поэтому ладонь мужчины кажется похожей на камень со дна моря, покрытый илом. Хаширама любил собирать камни у линии моря прохладными вечерами, когда приезжай в Иокогаму, и все они — холодные, гладкие и скользкие. У него даже на шее весит такой, гладкий, но уже вымытый от ила и грязи, согретый теплом. Белые руки мужчины длинные, тонкие, почти костлявые, они могли быть холодными и гладкими, но скользкими? — А что вы видели? Настолько же, насколько скользок его голос, насколько текуч и мягок, хоть и прыток. Могли ли такими быть и пальцы? Солнце почти садится, опаливает лишь краюшек белых волос и плечо белого пиджака, выливая на них сок спелого сочного мандарина. У Хаширамы щипят губы: почти ощутимо сладко. Он обтирает рот ладонью. — Глаз?.. Зрачок?.. Не подумайте, что я ненормальный... — Нет, вы что?! И притих, в один миг встрепенувшись. Он, на первом слове запнувшись, рассказывает, что в тёмных водах глубокого моря живёт могучий дракон. Так говорят. Упорно твердят, что море на дне теплее парного молока от того, что драконий хвост в вечном пламени, а глаза настолько темны, что видны даже сквозь непроглядную глубокую толщу. Мог ли ты его видеть? Дракона воды — хранителя океана. Разбудил старого мудреца, спасая мальца? Нырнул, не боясь, лишь к цели стремясь, от чего дракон унял шторм, выжидая, тёмный взгляд увлечённо бросая: десятки людей смотрят, как гибнет ребёнок, и лишь один прыгает вниз. Этот круиз могли омрачить две смерти, но шторм стих. Стихи люди, и ветер больше не дул, только ты тонул, так это было? И Хаширама кивает: всё так! Я, похоже, дурак, но так хочется верить. Так тянет проверить, горит ли в толще воды полыхающий хвост и не он ли поджёг всё вокруг до далёкого горизонта. Не он ли зажигает солнце с утра, а может, и он виновен в том, что вечерами сгорает небо? У мужчины медленно дотлевает манжета и кисть руки. Солнце уже село, но последние лучи, словно щупальца, вынырнувшие из-за края мира, бегут по воде, взбираются на борт Гаку-Мару и танцуют на белых руках мужчины: прыгают с костяшки на костяшку, с пальцев на запястье. Страстно и горячо. Хаширама поднимает взгляд, и мужчина говорит: — Можешь звать меня Тобирама. Хаширама сам не понимает, как часто кивает, пока говорит своё имя. Хашираме хочется знать, сколько нужно нырять, чтобы дна коснуться ладонью. Строго вниз тысячу хиро? Может, глубже? Здесь — глубоко. Кажется, будто вниз можно опускаться столько же, сколько и вверх подниматься, а наверху — бесконечность, планеты, кометы — вместо рыб, Солнце — вместо дракона. Тобирама не знает, сколько до дна, но знает, что они в центре моря — растормошили чужое гнездо, разбудили хранителя вод, сбившись с курса. Им нужно бояться шторма и ливня, драконы своевольны и своенравны — им дела нет до того, что не ваша вина: его гнева вы хлебнёте сполна. Это море тихое, ровное, пока дракон спит. Не будите его. Если дракон проснётся — вода содрогнётся. Дождь начинается сразу, как последние щупальца пропадают за горизонтом. Заходит солнце, но не выходит луна: её не видно за разыгравшимся вскоре ливнем. Всех просят разойтись по своим каютам, но Хаширама отсиживается в мадариной — содрогается вода, клокочет небо, всё, что между ними, дрожит и падает. Пропадает верх и низ: остаётся только море. Только вода. Гаку-Мару раскачиваться — плавучая неваляшка — с боку на бок и обратно. Болты скрежещут, доски скрипят, а пол кажется горячим: драконий хвост всегда полыхает, драконий хвост воду поджигает. Хаширама спрашивает у Мадары, когда на корабль сел Тобирама. Его невозможно проглядеть — белое пятно на коричнево-синем корабле: белая кожа, белые волосы, белый костюм-тройка, как у богатых европейцев, и остроносые белые туфли, а сам он азиат, даже имя японское, но у Мадары получается. Он вскидывает бровь: одно место посадки, одно место высадки, ни одного азиата в туфлях с острыми носами не было в порту. Шторм бушует, трясёт корабль. Хашираме кажется, что из-за края мира длинные щупальца тянутся по воде, но теперь не из сочного света, а из грома и молний, к бокам корабля, скребутся, царапают, бьются, будто тоже хотят укрыться, будто и их дранон донимает, будто их старик беспощадно терзает. Своенравие, спесь — его повод для шторма. Его грозный характер, а гром и молния лишились всяких сил потакать старику. Вот и хотят на корабль. К Хашираме запазуху — может, видели, как он спас мальца. Может, думают, что и их спасёт. Вот их и несёт по палубе, задувает в трюм, и грохочут доски, скрипят балки. Это прятки, они ищут Хашираму, напевают его имя раскатами грома и зовут волнами, разбивающимися о бок Гаку-Мару. Долго зовут: прекращается дождь, на берегу, должно быть, высыхает земля — до полудня с неба в воду бросаются молнии, одна за другой, а вслед за ними падает гром, поднимает волны, словно упавший булыжник. Только к вечеру проступает хилое, блёклое солнце. Дракон выдыхается. Ему наскучивает колыхать воду, и он затихает. Хаширама ждёт ночи и идёт по каютам в своём трюме: тут все такие же тесные, как у них с Мадарой, и ни в одной из них нет Тобирамы, ни одной пустой. Испуганные женщины, их спящие дети и взволнованные мужья, и все — с чёрными волосами. Может, он друг капитана? Может, ищущий приключений богатей? Тот, для кого нет закрытых дверей? Хаширама выходит на палубу уставшим, замёршим и разочарованным, там тихо и мокро. Корабль чуть раскачивается, мягко скрипит. Море в ночи синее и полное. Сильное. Ярко луна рябит на воде. Хашираме кажется — подставь руку, и она запрыгнет в ладошку, станцует на коже, но только не страстно и горячо, а нежно, игриво. Тобирама подходит неслышно, Хаширама замечает его только тогда, когда слышит голос. — Шторм был сильным... Сильнее был страх, что Гаку-Мару повалится на бок и их погребёт под толщей воды. Они упадут на самое дно, на полыхающий хвост грозного дракона, и сгорят. В воде. Представляешь?! Не утонут. Сгорят! Обуглится кожа, свернётся кровь, факелом вспыхнут волосы. Какой из Мадары большой и яркий получится факел! В свете яркой луны губы Тобирамы кажутся почти такими же белыми, как и кожа, увидеть улыбку на них сложно, но Хашираме повезло: он видит и улыбку, и ямочку у губы. Стало быть, на другой щеке тоже ямочка? На белой коже лунный свет не играет, а проходит насквозь. Он почти убеждает, что кожа Тобирамы может быть холодной, гладкой и скользкой: на камни, опутанные илом, свет не ложится, сквозь воду не согревает. Лишь приливы и отливы стачивают их острые углы. Тобирама не эмигрирует в Америку, он просто любит море. Кому-то нравится снег, кому-то лес, кому-то горы, а ему — вода. Он любит её, сколько себя помнит, а помнит он себя так долго, что уже успел забыть. На вид ему не больше двадцати пяти. Не так уж и долго, должно быть, смеётся Хаширама, Тобирама улыбается, на его другой щеке и правда ямочка. Вот если бы ему запазуху просились не гром и молния, а Тобирама, Хаширама бы спас его. Хашираме хочется его спасти. Может, Тобирама сидит в трюме, распивая саке с капитаном, и тоже боится штормов? Дракона, что елозит по дну корабля вечно полыхающим хвостом? Боится ли он сгореть в воде? Как это могло быть: везде — вода, а ты — горишь. Вода обмывает тело, ерошит волосы, а огонь — всё горит. Выжигает до костей, а потом и их сжигает в пепел. Но Тобирама огня не боится: — В воде горит только драконий хвост, вы — не драконы, вам не быть огнём, а значит — не гореть. — Нам?.. А тебе? — Я не иду ко дну. Но Хаширама знает тайну одну: на дно пойдут все, если вдруг Гаку-Мару свалится на бок. Опрокинь их волна — они все коснутся ладонью дракона, если тот ещё устилает дно. Здесь, в океане, сотни, тысячи самолётов и кораблей, усыпано всё до горизонта, куда не ткни в карту — везде будет ржавый обломок. Хаширама об этом знает, но слушает Тобираму внимательно. Выживших мало, тех, кто уходил из этих вод на своём корабле, ещё меньше, и некоторые из них, как и ты, были храбрыми, смелым. Дракон любит таких. Разве есть те, кто таких не любит? Глупо? Бесспорно! Но разве можно быть храбрым, если много времени отдавать мыслям? Задумался бы, засомневался — и малец бы погиб. Глупость и храбрость неотделимы, потому что одно породило другое. А будет ли глупостью спрыгнуть за борт, устремившись ко дну? Глупость ли желание прикоснуться к дракону ладонью — вдруг, его тоже нужно спасти, но никто не пытается. Вдруг, он от тоски, от одиночества извивается. Вдруг, жар хвоста его самого не греет. Хаширама его не согреет, но хочет попробовать, хочет нырнуть. Тобирама останавливает: — Вглядись в воду: ровная гладь. Когда дракон на дне — вода колыхается, волны поднимаются. Тогда где он — из моря взмыл в небо, колыхать звёзды? Но там есть свой дракон, сидит на горячем солнце, и хвост его струится ручьями, голубой за собой оставляя след. Где он, раз его нет на дне, не качает он своим дыханием волны. Тобирама хмурится, его ясен вопрос: — Ты считаешь, что дракон существует всерьёз? Разве можно иначе, когда обеими глазами смотрел в его один? Зрачок ведь шевелился, веки смыкались живой он был. Тобирама цокает, ясно его снисхождение: «Брось глупить, ты не ребёнок. Кинешься в воду — и никто не станет тебя спасать. На корабле лишь один дурак, даже твой друг рисковать не станет». Но Хашираме оно не обидно, он зовёт Тобираму к себе в каюту: есть саке и немного вяленого телёнка, улыбаясь, предлагает он. Тобираму не нужно спасать, но Хаширама хочет, чтобы Тобирама спас его — океан тихий, но сгущаются тучи, идёт мелкий холодный дождь. В каюте тесно для троих, поэтому Хаширама не зовёт Мадару и быстро закрывает за Тобирамой дверь. Юноми уже стоят на ящике, что заменяет стол — они с Мадарой собирались выпить, чтобы спать крепче и не бояться шторма, — телёнок замотан в газету и лежит под матрасом. Тобирама в свете ламп кажется ещё моложе — ему чуть за двадцать, ещё до конца не ушла пухлость с щёк. Он настороженно смотрит на протянутый кусочек телёнка, а потом брезгливо нюхает: не богатей, а дитя богатея, похоже, узнал, что едят не только свежее мясо. Хаширама смеётся, сощуривая глаза в удовольствии. — Поверь, это вкусно! Для тебя это странно, скажи? Давай, расскажи, что ты ешь перед сном? Стейки, на манер европейцев, как и твой костюм? — Рыбу. Он обычно ест рыбу, но сегодня брезгливо вгрызается зубами в кусочек вяленого телёнка. Морщится, кривится, дёргает носом, приговаривая: «солёное», — а Хаширама ждёт: «вкусное», — потому что сам бычка вырастил, сам забил, сам солил. Может, чуть перебрал с солью, но всё равно вкусно. — Люблю солёное, — бормочет Тобирама, и Хаширама снова смеётся, он уже успел расстроиться, а Тобираме нравится. На столе глинянные юноми, потёртые, старые, у одной скол на дне, но Тобирама вертит её в руках, дерёт ногтем подслезшую краску — видит впервые, распахнутые в изумлении глаза выдают его. Хаширама наполняет обе юноми саке, и объясняет: юноми созданы для саке, как храбрость для глупцов, они неотделимы друг от друга, потому что одно породило другое, посему чокаемся — и пьём, ещё наливаем, ещё чокаемся, и ещё пьём. И так пока бутылка не станет пуста. Понял?! Юноми в руках Тобирамы дрожит, но не падает, он подносит саке ко рту и снова морщится — горький запах бьёт в ноздри, — но всё же пьёт: один глоток, и юноми пустая. Хаширама собирался тянуть эту бутылку до берега, но у Тобирамы алеют щёки, блестят глаза, улыбается рот. Хмелеет. От одной только рюмки! А у Хаширамы с собой три бутылки. На второй юноми он не морщится, но выпивает в два глотка, жуёт вяленого телёнка, жёсткое мясо не поддаётся, но соль должна сбить горечь. После третьей хмелеет сам Хаширама: ему так сильно хочется Тобираму спасти. Как спас того кроху-мальца — прыгнуть следом, безумно, бездумно, но храбро, чтобы вместо благодарности матери получить... Поцелуй. Спасённые же целуют своих спасителей. Один робкий поцелуй дрожащими, испуганными и благодарными губами в щеку. Пьют четвертую, половину своей Тобирама проливает: он похож на их Гаку-Мару в шторм — качается с боку на бок, но не падает. В глазах больше нет блеска, есть туман (тогда, когда они открыты). Хаширама трёт лицо ладонью, ему чудится: из кожи Тобирамы показываются мелкие чешуйки, тёмно-голубые, почти синие, они блестят, переливаются от света лампы. Лишь на полногтя на шее за тенью воротника. Туда же тянется испуганная рука, замирает сердце. Гладкая, нежная, ровная кожа. Хаширама вздыхает и чувствует дрожь в пальцах, когда понимает, что его настигнет разочарование. Пятую они не пьют — они не выпивают и половины бутылки! — а Тобирама уже лежит под боком, бормочет что-то, улыбается — Хашираме так нравится. Кому такое может не нравиться? Он смеётся вполголоса, боится всех побудить, иначе придётся уходить из каюты: найдут Тобираму, пьяного, одного, ну и вот что с того?! Будет хуже, если застанут их вместе. Ему надо бы встать, чтоб хотя бы дверь подпереть, но Тобирама под боком спит так чутко: Хаширама ложится удобнее, подсовывая под голову руку, он хмурится, мычит, гнёт шею, и там, где напрягается вена у глотки, снова чудится чешуя. Тёмно-голубая, почти синяя, сияющая на свету. Хаширама торопливо прижимает к ней руку, боясь упустить, но не может поймать: там всё та же ровная, мягкая кожа. Во сне ему видится чешуя, но не на Тобираме, а на драконе: змееподобное чудище свернулось в гнезде, а вместо яйца у него — корабль. Их Гаку-Мару. Дракон шевелится и чешуйки на его скользком теле приподнимаются, на вид они — бритва, но Хаширама до боли хочет к ним прикоснуться. Притихший, спокойный дракон спит на своём яйце-корабле крепко: прикоснись — не разбудишь (прикоснись — не забудешь). Тобирама под боком вертится: узкая кровать, жёсткий матрас, тонкое одеяло — может, не привык с кем-то спать, может, ему места мало? Хаширама продирает глаза и грузно валится на пол, едва не утаскивая его за собой, вовремя замечает, что Тобирама сползает следом, и бережно возвращает на подушку. А потом так крепко засыпает, что не слышит, как Тобирама уходит, как начинается шторм: он всё проспал. А Мадара цокает невпопад с утра пораньше в ответ на растерянное: «А где Тобирама?!» — Тобирама — твой придуманный друг? Тебе меня мало? Ты напился и провёл ночь один. Парня в белом костюме да остроносых туфлях кто угодно запомнит, но знаешь о нём лишь ты. Начни-ка поменьше думать. Начни и поменьше пить, быть может, тогда и станет тебе чуть полегче жить? Но как же — были дрожащие руки, надкусанный кусок мяса всё ещё валяется на полу. Может, Тобираме нет до Мадары дела и только? Он ждёт, пока всех пассажиров попросят разойтись по каютам, и тогда выходит на палубу, ведь лишь здесь может застать Хашираму? Океан с самого утра буйный, а ближе к полудню — злой. Он Гаку-Мару потопить хочет, отправить на дно стрелой. Хашираму вместе с кораблём качает: влево, вправо, назад, вперёд, но он держится за перила и на шатких ногах идёт по узкому коридору, ему нужно подняться на палубу. Посмотреть за борт — если дракон мутит воду, то сейчас, пока солнце не село, пока туча небо не съела, его должно быть видно. Змеиный хвост с огненной шерстью, тёмно-голубая, почти синяя чешуя, поднимутся так близко к суше, что останется протянуть руку. Хаширама выскочил на палубу — ещё не было и полудня, а солнце едва светило, — и ринулся к борту: океан тёмный, волны частые, но слабые. Они не могли шатать корабль. Там (снизу!) кто-то есть, чешет о дно Гаку-Мару спину. Хаширама опасно повис над водой, у него сверху — пустота, а снизу — темнота, он не знает, куда падать страшнее. Сощурившись, он смотрит в тёмную воду, ветер путает волосы, забивает уши. Хаширама не слышит своего глухого вскрика, когда видит свет. В воде что-то светится. Он оседает, в висках боль, в коленях дрожь, он едва поднимается на ноги, промаргивается и обтирает лицо ладонью перед тем, как снова склониться над водой — лишь океан, и ни одного дракона. Страх Хаширамы силён, но разочарование — ещё сильнее. Отшатнувшись от края, он бегло осматривается: ни верёвок, ни лестниц, ни даже спасательных жилетов. Хаширама — не первый, кого тянуло в воду в такую дрянную погоду? Пальцы врезаются в железную балку до скрипа, нужно склониться над океаном сильнее, но внизу — ничего. Темнота, пустота. Дракон там, притаился прямо над кораблём и смотрит на Хашираму, пока Хаширама смотрит на него. Его чешуя, раскрываясь, заставляет воду подниматься волнами, а, закрываясь, усмиряет их. Это его милые непослушные дети — дракон и дня не может без них прожить. Когда рука соскальзывает с балки, Хаширама даже не пытается спастись. Он падает сначала в воздух, потом в воду, и там, и там он не находит никого. Дракон не чешет о Гаку-Мару спину, но он может быть глубже — плыви, пока не увидишь объятый огнём хвост. А потом — гори. И грейся. Ведь в воде холодно — Хаширама пережал пальцы, пока держался, и сейчас их едва чувствует, но всё же плывёт. Мадара его хватится нескоро, значит, никто его не спасёт: он здесь утонет, ведь от воздуха удаляется прочь. Но огненный хвост таки появляется, взгляд его глубокой жгучей краснотой ослепляет: букет паучих лилий в пылу горячего солнца витиевато завихрился глубже, чем Хаширама был. Ярче, чем Хаширама ждал. Он выбивается из сил, промёрз до костей, ноги, руки окоченели и едва двигаются, но он рвётся вниз, поймать дракона за хвост, сорвать лепесток с букета паучих лилий. Плывёт он, и уплывает сознание, с каждым движением — темнее в глазах, ему не выжить, но он может умереть, прикоснувшись к дракону. Его тянет кверху не дракон, а крепкая мужская рука, держащая за запястье. Глоток воздуха — битое стекло в горле, Хаширама стонет, не видя ничего, кроме океана, и идёт под воду, потерявшись: не может понять, где он. Растерянно, испуганно озирается, распахнув покрасневшие глаза, когда его снова выдёргивают на воздух, сперва видит лишь только воду, но Гаку-Мару истошно стонет скрипом, и Хаширама вздрагивает, будто просыпается от кошмара. За локоть его держит Тобирама. Тяжёлые волосы, синие губы, растерянные глаза. Он приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но Хаширама его целует. Спасённые ведь целуют своих спасителей. Вот и Хаширама поцеловал. — Зачем ты?.. — Просто. — Просто? Ты ведь врёшь! Ты не дурачок, ты врунишка! И Хаширама его снова целует. Видит, как шлюпка падает в воду, но всё равно целует: спасителям мало одного поцелуя, Тобирама принимает два. Тобирама цепляется рукой за плечо Хаширамы, когда губы прижимаются к его щекам и носу. Губы — мокрые, кожа — солёная, под ногами — океан, а над головами ветер. Это самый холодный поцелуй Хаширамы. Самый липкий и солёный. А ещё самый приятный. Он одной рукой держится на воде, а второй держится за Тобираму. Мокрый пиджак скользит под ладонью, пальцы немеют от холода, они бьются коленями, но это ещё всё ещё самый приятный поцелуй Хаширамы. Может быть оттого, что Тобирама на него отвечает. Отвечает?.. Не отталкивает, если только испуганно, растерянно смотрит мокрыми глазами, тяжело дышит открытым ртом. Тобирамина кожа — как лист бумаги на воде: бледнеет, сереет, а губы почти чернеют. Страшно замёрз. Хаширама берёт его под руку крепче и плывёт навстречу шлюпке. Хаширама сдурел! В этом Мадара уверен. Хаширама свихнулся!.. А вот здесь Мадара запнулся, не уверенный, ведь не знает, что под водой был дракон. Тело змеи, львиная голова, хвост горит точно факел, освещает океанское дно, но похож на хиганбана. Он там был, когда Хаширама тонул, выплыл из темноты и застыл, подметая воду густой огненной кистью. А потом пришёл Тобирама. Мадара не поверит — он выйдет из себя, разругается, Хаширама один останется, если расскажет. Мадара не поверит, но Тобирама не мог не увидеть. Это был третий день на корабле, второй день, как Гаку-Мару застрял посреди северной части Тихого океана, и первый день, когда Хаширама увидел дракона. Первый раз, когда поцеловал Тобираму. Это так же захватывающе, так же пугающе, как увидеть дракона, но страх нагоняет Хашираму только сейчас. Помощь должна подоспеть к завтрашнему утру, если не разыграется шторм, капитан так и сказал: «Ждать не больше трёх дней». Хаширама хотел хотя бы четыре. Ещё неделю. Месяц. Это желание теплится внутри, но он боится об этом подумать — если подумаешь, то уже не сможешь остановиться: ему хочется на дно погрузиться. И остаться там. Чтобы дракон вокруг него, как змея, спиралью свернулся, а он — яйцом обернулся. Драконьим яйцом. А потом самому стать драконом, греть океанское дно хвостом-факелом, бурлить воды под кораблями. Хаширама ждёт шторма, но стоит полный штиль: дракона нет, воду некому поднимать. Где дракон время проводит, когда из океана выходит? Может, вместе с русалками утаскивает на дно моряков? Хашираме хочется стать водной нимфой, чтобы резвиться в глубине океана с синим чудищем, трогать ладонями его чешую. Стать резвым скатом, чтобы плыть за ним следом по самому дну. Хоть самой маленькой рыбкой, хоть камешком у драконьего гнезда, и робко, украдкой смотреть. Хаширама ждёт шторма, а Хашираму поджидает штиль. До самого вечера вода спокойная, а солнце — мягкое, впервые за все дни, что они провели на Гаку-Мару. Облака — высоко, небо — далеко. И так легко увидеть своё отражение, если чуть перегнуться за борт. Что Хаширама и делает: маленький он смотрит из воды, улыбается. Ему быть на воде нравится, и Хаширама чувствует зависть — за спиной Мадара стоит, наблюдает, бдит, говорит, что посреди океана у людей временами случается помутнение в голове, чудится всякое, поэтому из каюты один ты не выйдешь, я — с тобой. У Хаширамы в отражении — весь океан. Водная гладь, что кончается далеко за горизонтом. У Хаширамы на корабле — палуба и каюта. Ему хочется весь океан, но ещё больше ему хочется увидеть драконий хвост, синюю чешую, сверкающую на солнце. А ещё — снова упасть: стать Хаширамой на воде, а не на корабле. Ему видится — он тоже дракон, только не с синей чешуёй, а с коричневой, почти чёрной, драконья морда вся в чешуе, а букеты лилий такие густые, что в воде похожи на тысячи костров. Он — не водный дракон, скорее, дракон, что живёт в старом, бескрайнем лесу, спит под корнем древнего дуба. Просто в океан занесло, за борт выкинуло, поэтому и взгляд тоскливый, а улыбка — грустная. Хаширама вытаскивает из волос заколку и кидает в отражение: лицо идёт рябью и больше не улыбается. Он с океаном прощается и возвращается в каюту, осталось переждать ночь, и помощь прибудет. Хаширама хочет пораньше уснуть, может, тогда не будет тянуть за борт. Но сон не идёт — вода слишком близко, чтобы не думать о ней. Чтобы не думать о нём. Тобирама приходит, когда солнце заходит, тихо открывает дверь и мягко спрашивает: — Не против, если я войду? Хаширама вскакивает на постели и кивает так рьяно, что в позвонки на шее хрустят. Когда Тобирама входит в каюту, на глади тёмной воды, должно быть, завидует тот Хаширама, у которого есть бескрайний океан. Но нет Тобирамы. Если бы тому Хашираме предложили Тобираму взамен океана, согласился бы он? Сколько бы океанов он был готов отдать за Тобираму? Сколько рек и озёр? Растопить ледники, выжать все облака — тогда бы хватило воды, чтобы получить Тобираму? Хаширама взмахивает рукой: «Садись ближе», — и Тобирама садится. Синюшная кожа плохо отходит от холода океана, губы красные, шелушатся, пальцы туго сжимаются. — Ты заболел? Хаширама тянется ладонью к синюшному лбу: тёплый. Гладкий и мягкий. Хороший. Надо бы забрать ладонь к себе, но она остаётся у Тобирамы на коленке. Хаширама как будто на воде, а не на корабле, у него будто есть океан до самого горизонта, а не одна каюта. Он бы отдал все океаны за Тобираму, всю воду до последней капли, но Тобирама ничего не просит: коротко улыбается просто так, ведёт пальцами по пальцам Хаширамы даром. Они — холодные, почти как вода на глубине, которой Хаширама достиг, когда упал за борт, а ногти — похожи на чешуйки, мелкие, ровные и плавные. Хаширама готов отдать воду. Отдать воздух, камень и землю. Отдать всё до центра Земли за то, чтобы Тобирама не убирал пальцы, но он сжимает в ладони хаширамину руку, мнёт её, трогает, изучает: будто впервые встречает. Будто не знает, что она мягкая, тёплая, что она греет — в его алых глазах, ставших почти чёрными из-за тусклого света ламп, растерянность, удивление. Он отвечает, лишь когда отпускает ладонь. — Не думаю, что могу заболеть, просто я никогда не был на корабле так долго. Не знаю, зачем сюда возвращаюсь. А потом не хочу уходить. — Потерпи до утра, тогда к нам прибудет помощь. А к завтрашней ночи уже будем в Нью-Йорке... я так давно хотел посмотреть на Нью-Йорк. Хаширама вздыхает — он так давно хотел посмотреть на Нью-Йорк, и так сильно — посмотреть на дракона. Нью-Йорк от него так далеко — по воздуху за горизонт, упав с края мира, а дракон так близко — с корабля в воду. И вниз. До самого дна. Вода над небом согрета солнцем, дно же — нагрето горящим драконьим хвостом, Хашираме нужно лишь не околеть в середине, между тёплым и тёплым. Он поднимает глаза, ему кажется, что на ногтях Тобирамы настоящая чешуя. Чешуя полежавшей на солнце рыбы. Им будто не хватает воды, опусти в океан — блеск и крепкость вернуться, и румянцем нальются синюшные щёки. Хашираму уже не манит Нью-Йорк, манят лишь синюшные щёки, и он их касается, Тобирама пугается — куце пятится, но потом замирает. Под руку лицо не подставляет, но глаза закрывает, вцепившись в край кровати пальцами, как Хаширама цеплялся за край перил: чтобы крепко держаться, но если захочешь — сорваться. Хаширама не может вспомнить, соскользнула его рука с перил или он отпустил, как сейчас спускает руку с щеки на шею, как губы опускает на губы. Они — шершавые, сухие, тёплые, он — целует медленно, вдумчиво, нежно. Тобирамины руки срываются с края кровати, как хаширамины этим утром — с перил. Пальцами цепко за плечи, широко распахнув глаза, Тобирама дрожит: он в своей середине океана между тёплым и тёплым. Ему хочется опустится на дно или вынырнуть из воды? Ему хочется утонуть или жадно схватить губами живительный воздух? Хаширама так сильно хочет посмотреть на дракона, что драконом становится Тобирама: тёмно-голубая, почти синяя, чешуя не на ногтях, а на щеках, там где её касаются пальцы, жабры за скулой у уха, прикрытие густыми волосами, Хаширама замечает лишь их края. Раз есть чешуя, есть и жабры. И перепонки меж пальцев — он берёт Тобираму за руку, а там только мягкая белая кожа. Дурная голова рисует из Тобирамы дракона. Хаширама всё равно сбивчиво и мягко говорит, что видел чешую на щеке и жабры за ухом, почти шёпотом, в страхе спугнуть. Это не жабры — это сплетение шрамов. Тобирама наклоняет голову и даёт Хашираме посмотреть: точно шрамы, тонкие, длинные, непрерывные, будто лезвием рисовали спирали. Хашираму ведёт в сторону мелкая дрожь, он прижимается к шраму губами, растерянный гнев щиплет горло, а потом спускается к рёбрам, сменяясь отчаянной ненавистью — Хаширама готов обидчиков Тобирамы избивать, убивать, если придётся, но поглаживание по плечу умаляет жгучую жажду. Тобирама рассказывает, что драконов многие хотят изловить и в клетки посадить — диковинная тварь людям на потеху. Раньше было легко топить их корабли, рвать им сети, но теперь драконов рвут их стальные крючки. Хаширама чувствует губами витиеватый узор — это мог бы быть шрам от крючка? Слишком тонок. Крючок рвёт, а не режет. Это могли быть путы — сети не удержат дракона, но порезать, порвать... Точно смогут. Шрам от лески? Похоже. Хаширама вплетает ладонь в густые белые волосы, ближе к загривку они сырые, плотные, мягкие, будто Тобирама к нему в каюту вынырнул из воды. Он сжимает ладонь в волосах в кулак и на выдохе, всё также прижимаясь к шраму носом, спрашивает: — Ты — дракон? — Глупости. — Ты — будто океан сжался до размеров человека. Ты говоришь как океан, ты пахнешь как океан. — Драконы пахнут океаном? Хаширама кивает: ты — да! Крепко держит загривок в сжатой ладони, за плечо — обнимает, будто стоит отпустить — и Тобирама выпрыгнет из каюты на палубу, а с палубы — в воду, но сперва из хашираминых рук. Будто это его последний раз на Гаку-Мару. Будто он и правда дракон. Губами к шраму под ухом, к шее, щекам и носу — кожа мягкая, гладкая и солёная. Совсем как у Хаширамы после океана. Но он — не дракон. Даже не маленькая рыбка. Даже не камешек из подводного грота. Он не пах океаном, даже рекой не пах, может, только глубокой лужей, что собирается на дорогое после долгих дождей. Некоторые из них так велики, что похожи на мелкие озёра. Хаширама — дракон озера из луж, Тобирама — дракон Тихого океана. Тобирама — смеётся: да с чего ты взял? Хаширама — не чувствует кончиков пальцев: чешуя, ногти, губы. А ещё — из кармана белых брюк выглядывает заколка, что должна ржаветь в непроглядной толще воды. Она сбила спесь с того Хаширамы, что был на воде, она утонула, никто не прыгнул ей вслед. Может, она кричала, когда падала, может, звала на помощь, но оказалась никому не нужна. Кроме Тобирамы. Он знал, чья она, вот и поднял со дна, обессиленной, брошенной. А она целовала своего спасителя? Ощущала на себе его губы? За грудью скручивает, челюсти туго сжимаются, вырывается нервный вдох — воет ревность. Хаширама больше не сможет эту заколку носить. Он хочет бросить ей вызов: «Ты не гниёшь в пучине лишь из-за того, чья ты!», — а она молчит, как и молчит Тобирама, замерев с протянутой раскрытой ладонью. Хаширама хочет смахнуть с неё заколку, но осторожно берёт, смотрит мельком: больше не блестит на свету. Тобирама достал её мёртвой. — Боишься? Его ладонь всё ещё протянута, всё ещё раскрыта — Хаширама хватает за неё, ведь ноги не держат, а руки трясутся. В ответ — улыбка. Он не боится. Хочет. Мечтает. Желает. Ему нужно. Он забывает, что хотел посмотреть на Нью-Йорк, в тот самый момент, когда впервые ныряет в солёную воду. Он забывает обо всём, чего когда-то желал, в тот самый момент, когда видит горящий в воде хвост-факел, хвост-пожар. Он забывает, что за горизонтом не край мира, а мир — не океан. Ему шанс дан: дракон, страшный монстр, дикое чудище — перед ним. Скромно улыбается, не моргает мокрыми, блестящими глазами. Хаширама прикасается к его руке губами. — Боюсь! Что лишь чудится... А он заблудится, если окажется на дне океана? Обожжётся, если коснётся рукой пылающего хвоста? Тобирама ведь неспроста оборачивается человеком: его чешуя — бритвы, его зубы — иглы. А губы — мягкие, нежные, хоть и неподатливые. Хаширама к ним прижимается: упорно старается найти в них дракона — глубину, холод, камень, может, песок. Один лишь разок ощутить, потрогать, понюхать. Сердце бешено бьёт, а ладонь Тобирамы вьётся по шее, чтобы оттолкнуть, и он куце кивает, вскочив на ноги. Они выходят на палубу, идут в заднюю часть корабля, где хранится груз, у Хаширамы сердце бешено бьёт, губы дрожат, а руки потеют. Чем ближе море, тем тяжелее шаг. В метре от борта он не чувствует ног — они пропадают, незримо врастают в палубу: глаза видят, где кончаются доски и начинаются ноги, но голова ощущает их одним целым. Будто Хаширама — часть дерева. Тобирама протягивает ладонь: давай помогу. Тобирама тянется, а Хаширама упирается. Океан без дракона — безликий и ровный, с драконом же — своенравный, пышущий своевольностью. И Тобирама, выходит, такой нетерпимый? Такой спесивый? Необузданный? Тобирама — этот милый и скромный парень, что держит Хашираму за руку и улыбается краюшком губ, скребётся по дну кораблей тысячи лет, по дну Гаку-Мару уже две минувшие ночи. Они делят то самое место, где воздух соприкасается с водой: людям мало воздуха, они хотят воду, дракону слишком мало воды, он хочет воздух. Их соприкосновение — губительно. Хаширама может погибнуть, если прогнётся за борт, но и не сможет жить, если не решится. Поэтому он крепко сжимает руку Тобирамы и закрывает глаза: холодный ветер бьёт в лицо, в ушах бешено бьётся пульс, ноги не чувствуются и не гнутся. Но он делает шаг, толчок и они падают. Нет — летят! Падать — значит чего-то лишаться, а взлетать — значит что-то находить. Под водой — густая, смолянистая тьма, но ожившие волны мягко щекочут кожу: океан рад, что его дракон вернулся. Хаширама бултыхается, медленно задыхается, ему пора бы уже не чувствовать пальцев от холода, а вода тепла, нежна, осторожна, как и губы Тобирамы, когда Хаширама их целовал. Мурашки по телу не от холода, а от прикосновения, а затем — остаётся только дрожь. Из воды выныривает львиная голова, его грива белоснежная и пылает серебристым огнём. А перед Хаширамой плывут чёрные пятна, его оглушает, ещё чуть-чуть — и он лишится чувств. Ещё меньше — и он тронется умом. А чудище, если рот откроет, не жуя, не разрывая, его проглотит. За плечом — пылающий, горящий, яркий хвост, такой же, как и грива. Не жжёт, а греет. Не сжигает, а не даёт замёрзнуть. Не гаснет, а озаряет светом. Хаширама тянется к нему, к хвосту или гриве, не разобрать: дракон мягкий, мокрый и тёплый. Дракон застывает под хашираминой рукой. Бездвижный, безликий, он кажется бредом умирающего человека. Не драконом из океана, а драконом из лужи. Хаширама дёргается вперёд, ища под руками опору, но находит лишь жёсткую гриву. Она — не львиный волос, она — тонкая леска. Все сети, что дракон порвал, он хранит у себя на лице: тысячи побеждённых моряков и сотни опрокинутых кораблей. Вода ещё греет, волны всё ещё ласкают, когда сознание урывками пропадает, Хаширама упускает белоснежную гриву, лишь однажды моргнув, из воды его вытаскивает Тобирама. — Убиться собрался?! Хаширама глотает битое стекло вместо первого вдоха, бросается на Тобираму — вместо второго. Мелкая дрожь давно прошла, его давно бьёт крупная, поэтому поцелуй выходит куцым, но страстным. Тобирамины белоснежные волосы светятся, пылают серебристым огнём, как грива дракона. Он — и есть дракон. Он — и есть океан без дна, куда Хаширама хочет всё лететь, находя, и всё падать, теряя. Он — и есть гибель моряков, погубивший тысячи жизней и спасший одну, но два раза. Губы у него холодные, мокрые, закостенелые и неподатливые, но руки держатся за плечи Хаширамы крепко, те самые руки с когтями-иглами, сжимают плечи, и Хаширама благодарно мычит в поцелуй. А может, оголтело мычит: так хорошо и так страшно. Разум знает: в объятиях — дракон! Глаза же видят: в них — Тобирама. Хаширама рвано шепчет в его холодную очерствевшую шею: — Покажи мне себя. Чтобы дракон и Тобирама стали едины. Чтобы стали неотделимы — дракон и есть Тобирама, Тобирама и есть дракон. В воде тепло, но пальцы немеют, когда Хаширама тянется к его шее: посиневшая кожа на чешую диковинной рыбки похожа, но это не чешуя — это плотная, крепкая шкура. Не сдерёшь ножом, если дракона случайно поймаешь в сети. Тобирама накрывает его ладонь своей, смотрит настороженно, сомневается: вдруг, попытается изловить? Испробовал все сети, крючки и капканы. Не вышло! Решил теплом приманить, приманить нежностью, как рыбу — крошками хлеба. Тобирама привык к прочным сетям и острым крючкам, а на нежность и теплоту изловился. Он страшился быть пойманным, запертым, проданным. Хаширама прижимается ладонью к его шее, что стала мягкой, пусть и холодной, а второй тянется к волосам, прижимается к его лбу своим, всколыхнув воду: — Хочешь со мной в Нью-Йорк? Шепчет одними губами, едва касается тобираминой щеки, хоть и очень хочет целовать его, хочет обещать, убеждать. И побеждать каждого, бросившего в воду сети, охранять океанское дно и поднимать бушующие волны. Он хочется остаться, и Тобирама просит о том же: ты можешь не бояться штормов, океанского холода, грома и молний. Здесь тебе ничего не грозит. Океан будет любить тебя, а я — беречь. Губы у него мокро дрожат, у Хаширамы руки немеют, но в воде тепло, как на берегу Южного моря: океан вторит словам Тобирамы — будет любить, будет беречь, будет греть. Только останься. Только расстанься с воздухом, с сушей, тебе хватит бушующих вод, необузданных волн, хватит их ярости, страсти. Дракон из океана в руках дракона из лужи всё ещё осторожен, но податлив: наверное, это их самый осознанный поцелуй. Хаширама осознает, что целует дракона. Он становится тем самым Хаширамой на воде с океаном до горизонта и целует дракона — в губы. Только в губы, хватая ртом его рваные горячие выдохи. Там, сверху, другой Хаширама, наверное, изнывает от зависти, захлёбывается жадностью, пока он — целует белёсые щёки и нос. Тобирама морщится, куце улыбается, стесняется, но подставляется. Млеет. Нравится. Он шепчет тихо и рвано: — Всю ночь будут сходить с ума волны. Хаширама понимает: помощи до них не добраться. Целует его и греет надежду, что дракона выносит не только на палубы кораблей. Драконы выходят на сушу, на мелкий гравий и мокрый песок, на полосы асфальта, уходящего за горизонт и аллеи гранита. А Хаширама хочет увести его с собой — забрать у океана, у моряков, у волн — вместе погулять по Нью-Йорку. От тихой просьбы мало толку: Тобирама смеётся, заливисто, ярко. Его смех — тоже факел, тоже пожар, полыхает и греет. Хашираме бы спросить, что смешного, но он лишь улыбается, он счастлив, что Тобирама смеётся. Дракону нельзя долго без воды, как людям долго нельзя без воздуха — и это большая прореха в планах Хаширамы. Они обнимаются, Хаширама целует его лицо, шею, плечи сквозь одежду, и слышат гром. Где-то за горизонтом, за краем мира и правда бушуют волны, но их корабль не трогают. Хаширама чувствует — хорошо, тепло. Вот бы всегда так! С этого дня и до последних секунд жизни — с Тобирамой в охапке, в тёплой нежной воде по горло. Кажется, где-то между Японией и Америкой есть маленький остров-рай: Хаширама больше не хочет в Нью-Йорк, он хочет жить посреди океана, где вода воздух и небо — одно целое, осязаемое, живое, а солнце — высокое и сочное, похожее на мандарин. Чтобы путь у него был один — в океан, к Тобираме. Он обещает своему дракону остаться.