По ту сторону стекла

      В небольшом, пустынном, окрашенном в тягостный серо-голубой цвет коридоре царили неестественный покой и безмолвие. Дежурная медсестра ушла вместе с открывшим дверь врачом десять минут назад, но стоящая у порога женщина все еще не могла найти в себе сил повернуть ручку и войти внутрь палаты. Как если бы собиралась сделать это еще тогда, в самый первый раз. С глухим стуком бьющееся о грудную клетку сердце заливали тяжелые густые потоки крови, мешая нормально дышать и мыслить, и, с трудом сохраняя в легких размеренный ритм, Лариса с шумом вдыхала и выдыхала плотный специфический воздух замкнутого больничного пространства.       Спокойствие было последним состоянием, возможным в стенах этого учреждения.       Стоя у большого непробиваемого одностороннего окна, высокая представительная директриса городской академии Невермор неотрывно следила за сидящей на своей койке в изолированной одиночной палате девушкой. Одетая в характерное, но такое чуждое для нее белое, мрачная худощавая брюнетка, почти не мигая, уныло смотрела в одну точку на противоположной стене и лишь изредка отрывалась, чтобы перевести безрадостный, лишенный жизни и цели взор на слепое окно, обманно не отображающее с ее стороны ничего, кроме пустого безлюдного коридора.       Привычно носимая прическа была все так же разделена на две длинные черные косички, заплетенные разве что менее туго и аккуратно, чем раньше. Глубоко залегшие под уставшими бессонными глазами темные круги и общий болезненно-депрессивный вид давно приобрели пугающее хроническое выражение, и Лариса с болью подумала о том дне, когда ее студентка последний раз нормально спала. Бледное худое лицо не выражало совершенно никаких эмоций, но пристально вглядывающаяся в него по ту сторону стекла женщина не теряла надежды на то, что однажды любимые юношеские черты все же озарит робкая, вдыхающая жизнь не только в ее обладательницу улыбка.       В целом палата, в которой почти год жила девушка, была самой обычной. Прикрученная к мягкому теплому полу кровать, такой же недвижимый деревянный стол и небольшое, зарешеченное с внутренней стороны окно, через которое пробивался луч соизволившего выглянуть сегодня после обеда солнца, – вот и все убранство скромной казенной обители, находящейся, как принято говорить, в местах, не столь отдаленных и предназначенных исключительно для особо одаренных лиц, составляющих по меньшей мере 10% всего населения Земли.       С недавних пор Ларисе Уимс смутно казалось, что по мере своих скромных приходов сюда она незаметным образом пополнила эту статистику. Беспрестанное волнение, стресс, тревога и бессонница стали постоянными ее спутниками за минувшие несколько месяцев, а уставшую, переполненную дурными мыслями и предчувствиями голову невозможно было облегчить ничем, кроме горсти принимаемых чуть ли не за раз без надлежащего рецепта таблеток. Саморазрушение продвигалось необратимо и скоротечно, и она понимала, что такими темпами сама загремит на больничную койку раньше, чем ситуация с той, что разъедала ее нервы хуже кислоты, хоть на каплю сдвинется с мертвой точки.       Как бы там ни было, о себе ей хотелось думать и говорить меньше всего на свете.       Подавив в себе последние частицы неуверенности, сомнений и страха, женщина коснулась поскрипывающей ручки и, тихонько постучав, приоткрыла дверь.       – Здравствуй, Уэнсдей.       Девушка прервала процесс лицезрения пустынной стены и, не поворачивая головы, перевела безучастный взгляд на вошедшую гостью.       – Это вы.       В охрипшем от долгого молчания голосе не было слышно ни толики эмоций, но главным для Ларисы являлось отсутствие в нем недовольства или раздражения. Подобный факт можно было смело считать победой, особенно если учесть крайнюю замкнутость, отчужденность и необщительность проживающей здесь столько времени девушки.       – Да... Могу я войти? Хотела просто узнать, как твои дела... Как ты себя чувствуешь?       Брюнетка неопределенно повела плечами и уронила взгляд в пол. Разодранная обломками ногтей поролоновая обивка все еще была кое-где видна, и она безразлично обвела глазами напоминающие о буйных истерических временах отметины.       – Снова пришли пожалеть бедную сиротку? Как трогательно. Только спешу вас обрадовать: я в этом не нуждаюсь.       Специфичный и чрезвычайно свойственный колкой, острой на язык Уэнсдей Аддамс ответ, на который Лариса Уимс стойко не обижалась и не сердилась ровным счетом никогда и ни при каких условиях. С тех пор как девушка стала с ней разговаривать, абсолютно любое сказанное ею слово было сродни поддержке самого теплого и душевного разговора, который, как искренне верила женщина, у них непременно однажды состоится.       Не сводя глаз с неподвижно сидящей на кровати девушки, директриса Уимс наконец вошла в палату. Крохотная форточка была приоткрыта, и она порадовалась проникающему в душное помещение свежему весеннему воздуху.       – В сочувствии нет ничего плохого, Уэнсдей. На мой взгляд, гораздо хуже, когда окружающим плевать на всех, кроме себя, – помня о недопустимости внезапных резких движений и слов, женщина плавно прикрыла за собой дверь. Неторопливо пройдя в палату, она как можно спокойнее и расслабленнее опустилась на краешек незаправленной белой койки. Радость от того, что Уэнсдей Аддамс позволяла ей садиться рядом, каждый раз заметно отражалась на ее красивом благородном аристократичном лице. – И да, я очень сочувствую тому, что с тобой случилось и через что тебе пришлось пройти... хотя ни мне, ни кому-либо другому этого даже не представить. Но главная причина моих визитов к тебе заключается не в этом.       – А в чем тогда? – без энтузиазма спросила брюнетка, теребя распустившуюся нитку рукава помятой белой рубашки. Ненавистный с самого рождения цвет, в который ее насильно прятали в стенах больницы. Директриса Уимс стыдливо отметила про себя, что уже давно могла бы озаботиться тем, чтобы упросить руководство клиники в порядке особого исключения выделить для девочки форму черного цвета.       Женщина промолчала, сочувствующе глядя на ее бледное, изможденное, осунувшееся от недосыпа и болезни лицо. С прошлого раза Уэнсдей стала выглядеть чуть лучше, однако оставалась все так же подавлена, неприветлива и угрюма. В глубоких темных глазах застыла смесь смутного раздражения, отчаяния и тоски, апатично блуждающий по полу и стенам палаты взгляд периодически становился нечетким, расфокусированным и словно неживым.       Однако, невзирая на все эти не самые приятные проявления, самым главным для Ларисы Уимс было то, что в этих юных, внимательных, горячо любимых ею глазах появилась долгожданная, абсолютная и стабильная осознанность всего происходящего вокруг.       Впервые так четко и так заметно за все десять месяцев пребывания Уэнсдей Аддамс в незавидном, жутком, леденящем душу и тело месте в самом дальнем пригороде Джерико под названием «Арлингтон Хилл».       Объемные, пухлые, когда-то аккуратно подводимые матовой помадой естественных цветов губы были искусаны, но девушка упорно не бросала приобретенную после аварии привычку то и дело неосознанно подергивать их зубами. Во власти внезапного эмоционального порыва женщина едва сдержалась, чтобы не накрыть их своими губами.       – Вы не обязаны приходить сюда и тратить на меня свое время, директриса Уимс, – чуть слышно промолвила пациентка. – Здесь не лучшее место, а люди – тем более. Я больна и безнадежна, вы сами хорошо это понимаете. Я была психичкой, а теперь подавно стала в сто раз хуже... и этот позор с психушкой мне уже никогда с себя не смыть.       – Нет, Уэнсдей, твой лечащий врач, доктор Коннорс, так не считает. И я тоже.       Не сводя с подавленной девушки глаз, женщина подсела к ней чуть ближе и развернулась как можно прямее. Заметив судорожно вздрагивающие женские плечи, она стянула с себя деловой пиджак и заботливо укрыла им спину Уэнсдей. Аддамс не шевельнулась, краем глаза наблюдая за сидящей рядом взрослой светловолосой женщиной.       – Спасибо.       Лариса поджала губы и глубоко вдохнула, всеми силами стараясь игнорировать острое колющее чувство в левой стороне груди. Кровь обильно прилила к лицу, и она молилась, чтобы девушка не заметила перемен, неизменно творящихся с ней в ее присутствии.       – Я прихожу сюда вовсе не потому, что обязана это делать. Ни как директор твоей академии, ни как друг, ни как обычный человек. Я прихожу сюда потому, что мне самой этого хочется. Хочется... тебя увидеть... и побыть рядом. Очень надеюсь, что и тебе тоже.       Девушка сдвинула темные брови и не ответила, тем не менее чутко прислушиваясь к каждому обращенному к ней слову. Несмотря на внешнюю холодность и недоверие, в отличие от прочих редких посетителей она никогда не прогоняла директрису, безвольно ожидая, когда той надоест болтаться в ее глухой скучной палате и она покинет ее невменяемую, навсегда оторванную от реальной жизни обитель сама.       Сколь бы ни было для нее это странным, но мисс Уимс никогда не спешила уходить. И раз за разом, как можно ненавязчивее и незаметнее словно пыталась задержаться еще хоть на одну минуту.       Уэнсдей не понимала, ради чего.       Уголки губ женщины тронула легкая улыбка, после чего она медленно и очень осторожно протянула к девушке свою руку. Ухоженные длинные пальцы коснулись сперва узкого девичьего запястья с зажившими на нем относительно недавно шрамами от порезов, а затем, не встретив сопротивления, полноценно накрыли собой всю кисть. Уэнсдей не успела понять, как ее худые холодные пальцы были спрятаны в теплой, надежной, возвращающей забытые в прежней жизни понимание, покой и защиту ладони.       Глядя на их скрепленные вместе руки, девушка заметно напряглась и сглотнула, но продолжила безмолвно следить за этим мягким, деликатным, столь несвойственным для нее физическим проявлением.       – Скажи... если бы у тебя появилась возможность сбежать отсюда, – борясь со свирепым удушающим желанием крепко прижать девочку к себе и больше никогда никуда не отпускать, тихо начала женщина, – скажем, хотя бы на пару дней... ты бы воспользовалась ею?       Аддамс рассеянно пожала плечами. Вопрос был довольно странный, учитывая далеко не самую завидную обстановку, и она с удивлением подумала о том, кто бы ответил на него отрицательно.       Сбежать. Будто она не предпринимала попыток сделать это, дабы скорее покинуть эти чертовы стены, пропитанные невыносимым, убивающим остатки всего человеческого безумием и мерзейшими насильственными лекарствами...       Теперь пожизненно.       – Поглядеть, насколько еще прогнил и испортился этот мир на время моего заточения... думаю, да. Да и кто захочет оставаться в дурдоме, когда можно наконец из него удрать?       Уэнсдей оторвалась от вида изящных женственных пальцев, нежно поглаживающих сбитые суставы ее руки, и подняла настороженный взгляд на директрису Уимс.       – А что?       Сердечная улыбка отчего-то сделалась шире, и вторая рука женщины вдруг потянулась к лицу девушки. Уэнсдей взволнованно вздрогнула и, резко отпрянув, вырвала свою ладонь. На бледном измученном лице мгновенно отобразилась паника.       – Прости, Уэнсдей. Прости... Я не хотела тебя пугать. Я просто...       – Вам что-то нужно от меня? – в голосе сидящей на кровати брюнетки зазвенела тревога, в темных испуганных глазах блеснули слезы. – Зачем вы пришли? Вы же знаете, что я ничего не могу вам дать! Меня не стало еще в тот день!.. Скажите уже, наконец!       Открыв рот, женщина собиралась было честно ответить, как вдруг входная дверь приоткрылась и в палату заглянул врач.       – Мисс Уимс. Прошу прощения, что прерываю, но можно вас ненадолго?       – Да, конечно.       Вздохнув, директриса повернулась к девушке и как можно ласковее и спокойнее сказала:       – Я скоро вернусь, и мы с тобой договорим, хорошо? Не волнуйся, Уэнсдей. Я здесь вовсе не за тем, чтобы навредить тебе или что-то от тебя требовать. Я все объясню. Подожди меня, пожалуйста.       Женственная ладонь все-таки коснулась и мягко погладила девушку по рассеченной тонким косым шрамом щеке, и Уэнсдей Аддамс невольно поморщилась. Почему эту странную даму все время так тянет ее трогать? Зачем директриса академии Невермор так печется о ней после всего случившегося и что ей вообще от нее нужно?..       Слабо кивнув, она проводила немигающим встревоженным взглядом выходящую из палаты женщину. Шум крови неприятно гудел в ушах, кожа рук мгновенно похолодела еще сильнее, будто обложенная кусками льда. С головы до ног опутанная густым беспросветным одиночеством Уэнсдей постаралась убедить себя, что не расстроится, если та не вернется.       – Я вижу, мисс Аддамс с каждым днем проникается к вам все больше, – заметил молодой клинический психиатр после того, как дверь палаты закрылась, и раскрыл внушительную медицинскую карту пациентки. Последние данные лабораторных анализов и обследований пришли сегодня утром, и мужчина быстро пробежал их глазами. – За последние пару месяцев вы навещаете ее почти каждый день, и, смею предположить, она весьма этому рада. Пусть пока это и не очень заметно.       – Хотела бы я, чтобы на самом деле так было, – с горечью отозвалась женщина, напряженно вглядываясь в одиноко сидящую на своей кровати невысокую темноволосую девушку с накинутым на плечи чужим пиджаком.       Истерзанное в кровь сердце тонуло в тупой, сводящей с ума боли каждый раз, когда она переступала порог этого страшного, непередаваемого словами места, неразрывно соединяющего полностью вменяемых и абсолютно неадекватных, чье когда-то здоровое сознание теперь навечно покинуло этот мир, и с каждым новым визитом ей казалось, что в этих сжирающих все живое и нормальное стенах ее собственный, всегда крепкий и устойчивый разум шаг за шагом сходит со своей нормальной орбиты и проваливается в черную бездонную пропасть тотального помешательства и безграничного, неподвластного ничьей помощи и пониманию безумия. Душевнобольные здесь были везде, и, двигаясь по длинному темному коридору к палате Уэнсдей Аддамс, мисс Уимс вновь и вновь все с большим содроганием наблюдала и слышала все новые и новые неистовства здешних обитателей. На прошлой неделе в окне одной из палат она заметила бьющуюся на полу в сильнейших истерических припадках девочку, рядом с которой крутились два медбрата в попытках сделать ей укол мощного нейролептика. Четыре дня назад на глаза попался пожилой мужчина, проломивший в своем черепе трещину от ударов о ножку кровати. На следующий день Лариса узнала, что он умер. А сегодня она с превеликим трудом заставила себя пройти мимо палаты женщины, вообразившей себя паровозом, которая стонала, пыхтела и гудела так громко, что было слышно даже на другом этаже. Несчастная не умолкала до тех пор, пока ее белую, как полотно, кожу не проткнул шприц с двойной дозой Рисперидона.       Невыразимо страшно. Убийственно тяжело. Фатально неизлечимо.       – В любом случае, очень хорошо, что вы здесь, – снисходительно заметил врач. – В ситуации с больными это всегда большой плюс. К сожалению, от многих попавших сюда родственники и друзья отказываются почти сразу. У них не остается никого, кто мог бы прийти и хотя бы просто навестить их.       Лариса нервно сглотнула сухим, черствым, будто наждачная бумага, горлом и повернулась к врачу. Молодой и почтительный, одетый в белый врачебный халат и маленькие аккуратные очки без оправы, он казался впечатляюще опытным и компетентным. Как бы ни было страшно, сейчас ей меньше всего хотелось тянуть время и еще больше отсрочивать чрезвычайно трудный для нее момент, к которому она морально готовилась с самого начала этой недели.       – А что... насчет нашего с вами последнего разговора? – сдавленно спросила женщина. Предательская дрожь в теле и голосе выдавала с потрохами все ее запредельное волнение и панику, скрывать которые с каждым новым визитом становилось все труднее. При мысли о том, чтó может сказать ей врач, внутренности словно скручивались в тугой скользкий нераспутываемый узел чьей-то невидимой холодной и злой рукой.       Доктор Коннорс закрыл папку с медицинской историей Уэнсдей Аддамс и со всей серьезностью посмотрел на стоящую рядом красивую представительную женщину. Судя по выражению его лица, новость была неутешительной.       Собрав всю свою ослабшую, растрепанную, как у пятнадцатилетней девчонки, волю в кулак, Лариса с горечью приготовилась к тому, что сейчас услышит.       – Мисс Уимс. В самую первую очередь вы должны понимать, что Уэнсдей Аддамс – очень непростая пациентка, – как можно спокойнее начал он. – Трагическая авария, унесшая жизни всей ее семьи, пусть даже с которой она не была близка, нанесла ее сознанию и душе чудовищный ущерб, полностью и бесследно устранить который, боюсь, не представится возможным никогда. Плюс полученная ею самой в результате автокатастрофы черепно-мозговая травма наложила дополнительный серьезный отпечаток, который в конечном итоге привел мисс Аддамс в наше учреждение десять месяцев тому назад. Как вы помните, главным образом потому, что она стала представлять опасность не только для других, но и для самой себя прежде всего. Наряду с характерными острыми посттравматическими проявлениями ее психика заблокировала и оборвала все возможные способы контактирования с окружающим миром. Став экстремально тревожной и агрессивной, мисс Аддамс только за первые две недели пребывания в нашей клинике совершила семь попыток самоубийства, в связи с чем мы были вынуждены ограничить ее подвижность и держать под круглосуточным живым контролем.       Мысль о том, что ее девочку привязывали ремнями к кровати и до отказа обкалывали транквилизаторами, анксиолитиками и снотворным, заставляла Ларису буквально гореть в незримой агонии, пропуская весь этот ужас и боль через себя. Пережитое в этих стенах Уэнсдей Аддамс, как и многими другими несчастными психически больными, сложно было представить даже ей, видавшей виды взрослой женщине.       Уж лучше бы к этой чертовой больничной койке до конца жизни была привязана она сама.       В безнадежном отчаянии и горе мисс Уимс прислонилась лбом к холодному мертвому стеклу, которое даже не позволяло Уэнсдей ее видеть. Не позволяло прикоснуться к ней, спрятать в своих объятиях и остаться с ней навсегда.       Если бы только она могла сделать ради своей девочки хоть что-то... Если бы был хоть один реальный способ взять часть ее испытаний на себя...       – Общую печальную картину усугубляет также очень молодой возраст пациентки, – конструктивно и рассудительно продолжил психиатр, но Лариса слушала его уже вполуха – все ее мысли и внимание были сосредоточены лишь вокруг находящейся в палате девушки, – поскольку в полной мере психика человека формируется лишь к двадцати трем годам. Смею заверить вас, мисс Уимс, что мы неотрывно следим за состоянием Уэнсдей и делаем все возможное ради его нормализации и устойчивости. Однако, учитывая глубокую психическую и физическую травму и пока еще чрезвычайно хрупкую душевную организацию девочки, речь о полноценном привычном контакте с внешним миром и другими людьми не может идти.       – Д-да, доктор, конечно... Я все понимаю, – не в силах скрыть своего разочарования и глубокой, сжигающей каждую стонущую клетку тела боли, еле слышно отозвалась женщина. Ненавистные слезы предательски защипали тонкую роговицу, но она, сглотнув, нечеловеческим усилием воли запрокинула голову и не позволила едким соленым каплям пролиться из-под воспаленных, очерченных идеальными черными стрелками век.       Собственно, ничего другого она не ждала. Только не в этом месте и не в отношении этой несчастной, депрессивной, заточенной в полном одиночестве девушки, которая день за днем мучительно и беспощадно рвала на части ее уставшее, преданное до скончания времен, сгорающее в огне любви и потребности сердце.       Врач сосредоточенно глянул сквозь толстое стекло на неподвижно сидящую в своей палате пациентку, после чего перевел взгляд обратно на высокую светловолосую женщину, что с момента своего прихода ни на секунду не сводила с нее своих глаз. Казалось, будто сердце директрисы знаменитой академии Невермор в этот самый момент каким-то неведомым образом бьется в унисон с разбитым сердцем своей студентки, безвозвратно вытесняя из него все прочие заботы, волнения и чувства, кроме как к одной этой обреченной, сломленной, в одночасье потерявшей всех близких людей, но приобретшей толстую папку с впечатляющей психиатрической историей девочке.       Грустно, но в то же время очень любопытно. Странная, удивительная, чувствующаяся даже на расстоянии и прочная, как нейлоновый канат, связь между ними была незаметна разве что слепому, и давно опытному в клинических делах доктору Аарону Филиппу Коннорсу с каждым разом было все сложнее сдерживать на губах искреннюю улыбку.       Как все-таки хорошо, что после всего случившегося у этой одинокой, потерянной, разуверившейся в справедливости и смысле жизни девочки был такой надежный и прочный тыл, который не позволит ей окончательно сломаться и утонуть в суровом бушующем море абсолютно чужих, безликих, безэмоциональных, полностью равнодушных к ней людей.       Поистине редкий в жизни и клинической практике случай, который определенно должен был получить хотя бы один шанс на полноценное развитие.       Скрестив руки на груди, молодой врач еще раз внимательно оглядел сокрушенную, измученную переживаниями и дрожащую, как осенний лист, у застекленного окна блондинку. С находящейся в этой палате девушкой ее разделяет всего-навсего одно стекло. И еще пара минут. Решение было принято, и ему оставалось лишь верить, что в отношении женщины он и правда не ошибался. Как директор крупного учебного заведения Лариса Уимс должна была понимать и чувствовать своих воспитанников как никто.       Особенно таких исключительных и неповторимых, как Уэнсдей Аддамс. Лучшего варианта для их пациентки просто быть не могло.       – Вместе с тем должен сообщить вам, что на вчерашнем заседании врачебного совета мои коллеги, равно как и я, отметили стабильную и положительную динамику в состоянии мисс Аддамс. В частности, за последние четыре месяца, в течение которых ее стали посещать вы. Лично я как психиатр не верю в столь удачные совпадения, а потому считаю, что именно благодаря вам состояние девушки позволяет нам делать первые, хоть и осторожные, обнадеживающие прогнозы.       В ответ на изумленный, полный невроза и напряжения взгляд доктор Коннорс пояснил:       – Видите ли, мисс Уимс. С тех пор, как вы стали появляться в Арлингтон Хилл, Уэнсдей впервые за все время перестали мучить кошмары. Да, она по-прежнему плохо спит, временами беспокойна, взволнована и нестабильна, страдает от приступов пугающих видений, страхов и панических атак. Но при этом мы отмечаем у нее значительное снижение общей тревоги и аутоагрессии, что определенно вызвано появлением в ее жизни нового стабилизирующего фактора. Самым лучшим и положительным моментом в ее эпикризе, безусловно, является тот факт, что за эти четыре месяца мисс Аддамс не предприняла ни одной попытки суицида. Кроме того, она стала самостоятельно есть и ее вес понемногу возвращается в пределы нормы. Дежурящая по ночам медсестра больше не прибегает в разнесенную в пух и прах палату, как и не видит пытающуюся навредить самой себе пациентку. Данная общая картина дает нам возможность предполагать, что мисс Аддамс начинает медленно, но постепенно выздоравливать.       Лариса Уимс слушала врача и не верила собственным ушам. Неужели такое возможно? Неужели ее Уэнсдей... действительно стало лучше?       – Я... не совсем понимаю, доктор Коннорс. Вы хотите сказать...       – Да. Это удивительно, но вы самым что ни есть здоровым образом влияете на нее. Уэнсдей пока не осознает этого, но она очень привязана к вам, и ваши визиты с каждым разом все больше смягчают негативные проявления ее психики. Не говоря уже о том, что вы – единственная, кого она по-настоящему подпустила к себе за все это время. Та милая яркая светловолосая девушка – ее подруга – и ее молодой человек в шапке до сих пор не могут находиться в ее палате дольше пяти минут. В какой-то момент Уэнсдей просто замыкается в себе и... они вынуждены уйти.       Доктор немного помолчал и с улыбкой добавил:       – Поэтому, с учетом всех фиксируемых нами изменений, на последнем заседании врачебной комиссии было принято единогласное решение разрешить Уэнсдей Аддамс покинуть клинику и побыть пару дней у вас.       Перехватывая ошеломленно метнувшийся, полный слез счастья и неверия взгляд, доктор Коннорс несколько раз утвердительно кивнул.       – Вы можете забрать ее, мисс Уимс, и провести вместе все выходные. Пообщайтесь, погуляйте с ней где-нибудь в спокойном безлюдном месте, посмотрите приятный и добрый фильм. Но в понедельник утром вы должны будете привезти Уэнсдей обратно. Мы проведем необходимые обследования и проконтролируем, насколько изменилось ее состояние в новой, естественной обстановке. Методика дальнейшего лечения будет напрямую зависеть в том числе от пребывания девочки у вас дома. В случае благоприятной и стабильной реакции в перспективе можно будет рассматривать вопрос о снижении дозировки принимаемых ею препаратов и замене их на более легкие. А также о более долгосрочном отсутствии в Арлингтон Хилл.       До последнего не в силах поверить услышанному, Лариса Уимс обессиленно застыла у застекленного одностороннего окна, в целях удержания равновесия схватившись за его толстую непробиваемую раму. Сказанное доктором Коннорсом было слишком хорошо, чтобы быть правдой, и обрадованная, счастливая, словно в далеком безоблачном детстве, женщина снова и снова прокручивала в кружащейся голове последние прозвучавшие от него слова.       «Вы можете забрать ее, мисс Уимс, и провести вместе все выходные».       Простые слова, вдыхающие в гибнущее изнутри тело жизнь и желание просыпаться утром.       Чувствуя, как уставшее от бесконечных переживаний и страданий сердце начинает наполняться заветной надеждой, светом и теплом; как тяжелый, скопившийся в нем за долгие месяцы ожиданий лед стремительно покрывается трещинами и разламывается под натиском давящей на него веры и лицезрения чуда, женщина с благоговением обнаружила, как скупой, окрашенный прежде исключительно в серые и мрачные тона мир наконец оживает и проявляет свои нормальные яркие краски, насыщается полноценными звуками, обретает здоровые очертания и формы и складывает раздробленный отчаянием и тоской паззл одинокого пустого существования в единую, целую, наполненную ежесекундным смыслом и жизнью картинку.       Этого просто не может быть.       – Спасибо вам огромное, доктор... Я… не знаю... как и чем вас благодарить... – одними губами прошептала женщина. – Вы не представляете, что ваши слова значат для меня...       Слезы радости, благодарности и счастья безостановочно текли по бледным напудренным щекам, размачивая и грозя все же обрушить заявленную водостойкой тушь, но после озвученной новости, осветившей мрачный глухой тоннель жизни ярким слепящим светом, Лариса Уимс даже не пыталась их сдержать.       Да и просто никакими силами уже не была способна.       – Пока рано благодарить, мисс Уимс. Будем надеяться, что это непростое и ответственное решение действительно скажется на Уэнсдей только самым положительным образом. Вы нужны ей. После того, что с ней случилось, крайне важно обеспечить девочке надлежащий уход и комфортные условия пребывания. Но в этом плане, я уверен, ей повезло больше, чем кому-либо. Потому что у нее есть все, что поможет ей вернуться к нормальной жизни. У нее есть вы.       Врач обнадеживающе улыбнулся и, протянув женщине чистый носовой платок, вновь раскрыл медкарту девушки.       – Сейчас я попрошу вас помочь Уэнсдей собраться, а я пока подготовлю необходимые документы и лекарства. Медсестра принесет ее вещи. Дозировка и частота приема препаратов будут прописаны в листе временной выписки. Если что, мой телефон вы знаете. Звоните в любое время.       – Спасибо... – только и смогла выдохнуть не сдерживающая слез женщина. Сердце бешено колотилось в непривычно легкой, свободной от ранее сдавливающей ее будто колючей проволокой груди, ноги неестественно тряслись, и она никак не могла совладать с внезапно охватившими ее как никогда в жизни головокружением и тошнотой.       Она может забрать Уэнсдей Аддамс из окружной психиатрической больницы «Арлингтон Хилл».       Спустя десять месяцев и четырнадцать дней непрерывного пребывания на принудительном стационарном лечении после трагической гибели всей ее семьи в автомобильной катастрофе 20 июня 2021 года.       Забрать на целых два дня к себе.       А затем, возможно, и дольше…       – Значит, договорились, – подытожил доктор. – Я зайду за вами через полчаса, так что можете не торопиться. Да, и самое главное, мисс Уимс.       Она в смятении глянула на него, страшась того, что молодой врач вдруг передумает и отменит это спасительное, великодушное, стоящее львиной части ее жизни дозволение.       – Не оставляйте ее одну.       Как если бы могло быть хоть чуть-чуть иначе.       Как можно убедительнее кивнув, директриса Уимс прошептала в ответ: «Никогда» и, наскоро вытерев мокрым платком все еще текущие по щекам слезы, медленно зашла обратно в палату.