27.08.1782

      Текст выходил из под рук Гамильтона словом за слово, чернильное перо, ловко скользило по желтоватой бумаге, сопровождая свое движение тихим шуршанием. Мужчина усердно писал статью за статьей, изредка прерываясь на стакан воды. Но тут произошло что-то странное, перо отказывалось излагать мысли, оно будто вообще перестало быть предметом канцелярии и создавало ощущение, что Александр с дуру общипал бедную птицу. Оно ограничивало письмо Александра, не давало изложить свою мысль, он перечитывал последнее предложение раз за разом, совершенно не видя в нем смысл.       Взбесившись на самого себя, он перечеркнул предложение, сильно надавив на перо, от чего оно согнулось пополам, что еще больше выбесило Алекса, он швырнул перо и резким движением снял с носа маленькие очки, решив, что с него хватит. Очки не удержались в руке Александра и со стуком отпрыгнули под стол, что еще сильнее взбесило того, он со всей мощи ударил ножку стола.       От удара открылся ящик, откуда вылетел лист бумаги, что был сложен в несколько раз, помят и явно положен наспех. Отправителем значился Генри Лоуренс, датировалось оно сентябрём 1782 года. Алекс сразу понял о чем был тот лист, агрессия начала утихать, он аккуратно поднял из под стола треснувшие очки и развернув бумагу, принялся читать.       Строчка за строчкой отзывались в его голове, через чур лишняя формальность давила и нагнетала еще сильнее, и вот наконец, эти проклятые слова «Джон Лоуренс был застрелен британскими войсками 27 августа 1782 года на реке Комбахи в Южной Каролине».

«Тост мой за свободу, Наш дух не будет сломлен никогда, Так ли важны ли их слова?»

      Слезы побежали по щекам снова, Алекс будто слышал как тысячи и тысячи голосов в его голове произносят эту фразу тысячи и тысячи раз. С каждым разом крича все более отчаянно, срывая голоса и царапая Гамильтону горло изнутри, с хирургической точностью попадая в самые больные места и вскрывая их снова и снова. Он терялся в этих голосах, бегал по чертогам своего сознания, находя лишь пустоту и отчаянье, он упал на колени, письмо отлетело сторону, это надо еще раз пережить, он примет это, он примет, вы только подождите.       Внезапно, в черной смуте криков и отчаянья прорывается свет, такой оранжевого-желтый, будто свет свечи и такой теплый, Гамильтон тянется, бежит к нему, бежит сломя голову, он падает в этот свет в надежде ухватится, остаться не возвращаться снова, но свет тухнет, медленно угасая прямо в его ладонях, сдувая последний всплеск пламени ветром, чернота снова поглотила его, он снова там же где и был, отчаянье…       Или нет? Гамильтон смотрит на самого себя, ощущая тепло в собственном теле, как он сам будто освещает чертоги своего разума, он не понимает что произошло, но из горечи его вытаскивает, маленькое кудрявое существо, чей детский лепет, греет уши, а прикосновение маленьких ладошек души.       Гамильтон открывает глаза, кто бы мог подумать, маленький Филипп вошел без разрешения, не спрашивая ни слова, сейчас сидел вместе с Алексом, чуть ли не плача вместе с отцом от неизвестной ему причины.       —Филипп, солнышко, ты моё,— улыбается Алекс прижимая мальчика к себе сильнее,—ты весь в маму, столь же чувственный,— смеется тот, на что его сын лишь непонятливо качает головой. Улыбка не сходит с лица Алекса, он разжимает объятия, беря мальчика за щеки и тихо шепча:       —Ты мой герой, но твой подвиг остаётся в тайне, маме ни слова. Мальчик игриво покивал головой, прижимаясь к отцовской руке:       — Маме ни слова,— повторил тот.       В глазах Алекса что-то блеснуло, эти кудри, янтарно-оливковые глаза, на секунду ему померещились мелкие веснушки на лице сына, будто сам Джон пришел сейчас к нему в виде маленького Филиппа и обнимал его, дал обещание, снова как тогда, он прожил жизнь за всеобщую цель, умер за нее и продолжает направлять его на нее будучи духом на том свете.       —Спасибо, Джон,— тихо соскользнуло с губ Алекса. Ему было достаточно, ему есть ради кого и ради чего жить. Часть его души навсегда останется под замком, но Гамильтон не позволит, чтобы бы из-за нее остался под замком он.