Исповедь

Его глаза — как два осколка небес. Он смотрит на меня, и я забываю себя, мир, Бога забываю. Или наоборот нахожу. Раньше я смотрел в небо и искал Бога там — но Бог молчал. В монастыре, где все мы пытались найти Бога, было покойно и пусто, и я думал, что так будет всегда, и ещё думал, что это и есть счастье. А потом явился он, с мечом в руке, с кровью на руках и с огнём за спиной. Будто ангел мщения. Он смотрел на меня — из его глаз уходила ярость, в них отражалось небо. Я тонул в этом небе. Он выдернул меня из моего маленького тихого пустого мира, как деревце из земли, и привёл в свой мир — пугающий и чужой, мир, где боги ходят среди людей, а люди среди богов, мир огня, крови и стали, мир страстей и соблазнов, и я думал, что так и выглядит ад. Но его глаза… разве может быть небо в глазах того, кто живёт в аду? Разве может быть в аду смех, и надежда, и… любовь? Я по скудоумию своему и страху долго не мог понять — а он ведь любит меня и любил с того первого мгновения, когда увидел, среди звона клинков и криков боли. Он богов своих ради меня позабыл — и тогда я тоже забыл своего Бога. Мой Бог говорил, что он попадёт в ад — за язычество своё, за прелюбодеяние, за убийства и за гордость, — а я не мог и не хотел этого представить. Мой Бог не был справедлив. И я забыл Бога, отринул и не искал больше, вглядываясь в чужое небо. Да и зачем мне было это вечно серое небо, если я видел каждый день иное, синее и безбрежное, в его глазах? Он так любил меня, что сумел отпустить. Думаю, что тогда, только тогда я понял, что люблю его тоже. Когда он ласкал меня, покрывая поцелуями каждый дюйм тела, я умирал от удовольствия и страха, шепча ему в губы: "Это грех", а он смеялся и говорил: "Здесь твой Бог тебя не достанет, а мои не столь жестоки", и ещё: "Если понадобится, я сражусь с ним за тебя и всё равно заберу", и: "Не бойся. Пока ты со мной — никогда ничего не бойся". А я всё равно боялся — боялся верить ему, и боялся своего жестокого Бога. А ещё я боялся, что показав свою слабость — стану отвратителен ему. Тогда я излился ему в руку почти сразу же, едва он приласкал меня, и я думал — сейчас он поймёт, насколько я жалок, скривится, оттолкнёт… но он почему-то смотрел на меня так, будто только что Божие откровение увидел, а не моё отвратительное срамное удовольствие. Я попытался отпрянуть, но он не пустил меня. — Что с тобой? — Разве… я не отвратителен тебе? — Ты? Отвратителен? — он был так удивлён, что я бы даже рассмеялся, если бы не был так занят самобичеванием. — Ты прекрасен. Нет ничего отвратительного в любви. Ничего. А потом он опустил мою руку на своё давно восставшее естество — и своей страсти совсем не стеснялся. И, глядя в его искажённое удовольствием лицо, в сияющие глаза, я почти понял, что он имел в виду. Потому что он был прекрасен в тот миг. Как божественное откровение. Но я не поверил тогда, что это действительно была она. Любовь. Думал, он путает греховную страсть с ней — ведь это так просто сделать, особенно если твои боги — демоны, а истинного Бога ты не знал… Ещё дольше я понимал, что если он меня отпустил — это не значит, что выгнал. Сначала я злился: злился, что он отравил меня собой, навсегда изменил мою жизнь и погубил душу, а потом просто… вернул назад. Но в моём мире мне больше не было места, мне было тесно там и одиноко, и мой король не был больше моим. Мой король носил кольчугу, а не парчу. Я так хотел вернуться к нему, к моему настоящему королю. И вернулся. Сразу же, как понял, что он не выгнал меня, а лишь освободил: я не был больше ни его рабом, ни Божьим, и моей волей свободного человека стало вернуться к нему и быть с ним. Он плакал тогда. И я тоже — так больно и так сладко мне не было никогда в жизни. Я убивал за него, я с радостью бы умер за него — и я его любил. Люблю. Сильнее себя, мира и даже Бога. Не знаю, как сердце выдержало миг осознания, и не понимаю, почему карающая молния не поразила меня тотчас на месте за страшное богохульство. Видимо, мой Бог и впрямь не имел власти в тех языческих землях. Тёмных, мрачных землях, где я впервые в жизни обрёл истинный свет. Когда мы в первый раз по-настоящему делили ложе, я понял, что значит быть целым. Он двигался во мне сильными медленными толчками, крепко прижимаясь всем телом, а я, не стыдясь, кричал и плакал от невыразимой, почти невыносимой любви. Казалось, что в конце концов я просто растворюсь в ней, как в луче света, и исчезну. Он всё шептал моё имя, щекоча ухо горячим дыханием, стонал и повторял: "Люблю тебя, люблю, люблю, люблю", а я и слова не мог вымолвить. Но он всё понимал и без слов. Я излился несколько раз, и он тоже всё не мог насытиться. Это была лучшая ночь в моей жизни — и лучшая, самая искренняя молитва. Прежде, живя в монастыре, я никогда не задумывался, там ли моё место, нравится ли мне такая жизнь… После, когда он показал мне совсем иной, новый мир — я думал, что никогда не найду в нём себе места. Теперь же я точно знаю, где оно: рядом с ним. В любом из миров, с любыми богами или вовсе без них, под своим небом или чужим, — но обязательно рядом с ним. Это и есть счастье. Я больше не боюсь ни его мрачных богов, ни своего жестокого Бога. Потому что люблю. Любовь есть Бог, и Бог есть любовь. Куда ты пойдёшь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом; и где ты умрёшь, там и я умру и погребён буду. Я знаю, что не чета ему. Моё имя забудется в веках, да уже вскоре после смерти никто его не вспомнит. Но его имя — имя бури, имя истинного короля, имя, в котором гремит грозное обещание битвы, — не забудут никогда. И через века другие монахи в монастырях всё ещё будут выводить в своих свитках: "Так жил и умер Рагнар Лодброк из Каттегата".