В терминале автовокзала очень шумно и многолюдно: снег, кружащийся крупными хлопьями в безумном танце с сильным ветром, загнал в помещение даже тех, кто обычно в ожидании транспорта мирно курит снаружи. Автобусы опаздывают, они и так редко когда придерживаются расписания, а непогода и вовсе выбивает их даже из плавающего графика, женский голос из трещащих динамиков то и дело объявляет о задержках. И внутри стеклянного здания — суета, шевеление, стоящая в спёртом воздухе тяжёлая смесь самых разных запахов, еды, духов, пота. Всё это — привычные атрибуты чётко запрограммированного движения к смерти.
Сидящий в потёртом, повидавшем многое кресле в самом уголке зала юноша слегка щурится, из-под длинных ресниц поглядывая на табло с расписанием. Оно мерцает оранжевыми пикселями, и чёткие точки отражаются в больших серо-голубых глазах, пустых и безжизненных, как холодные зеркала. И точно такое же мерцание — в растрёпанной рыжеволосой голове. Гакт думает.
Тридцать первое декабря, семь тридцать вечера. Какой автобус выбрать из этого множества? В какую сторону отправиться? И есть ли в этом вообще хоть какая-то разница? Наверное, нет. Ведь куда бы он ни поехал, все эти пути рано или поздно приведут его к конечным. А дальше как повезёт. И всё равно это закончится тем, что он снова окажется в этом терминале.
Гакт морщится и прячет нос в меховом воротнике. Даже если бы люди могли его увидеть, не заметили бы в этой толчее, хоть он и выглядит ожившей девичьей мечтой — хрупкий юноша с личиком порочной куколки. Только вот лицо и руки у него белые-белые, как бумага, а глаза смотрят из-под длинной чёлки холодно и внимательно, взглядом хищника, выбирающего жертву. И длинное пальто из тонкой чёрной кожи, даже отделанное коротким мехом на воротнике, человеку наверняка бы показалось слишком холодным для конца противного, слякотного декабря. Но окружающие слишком заняты своими проблемами, хотят поскорее попасть домой и готовиться к встрече Нового года.
Глупые. Такие оживлённые, будто в этом наступающем году для них что-то всерьёз изменится. Никак не поймут, что это дно находится так глубоко, что ждать на нём чего-то хорошего совершенно бессмысленно. И с него вряд ли удастся всплыть даже самым упорным.
Они его не видят, зато Гакт разглядывает их с холодным интересом. Почти одинаковые, слившиеся в серую массу — хмурые, смазанные лица, шуршащая объёмная одежда тёмных тонов. Полная женщина рядом с обречённым видом качает потрёпанную коляску, из которой время от времени доносится обиженный плач; сидящий напротив старичок поправляет очки с толстенными стёклами, вглядываясь в мятую газету; чуть поодаль седоватый мужчина в потёртой куртке раздражённо кричит что-то в мобильный, на соседнем кресле обжимается парочка. Вот в сантиметрах от его кресла проходит девушка, на плече у неё — чехол для коньков; наверное, возвращается с тренировки или просто с катка. Она оглядывается, и Гакт встречается с ней взглядом. На мгновение ему кажется, что она его видит — слишком уж осознанно смотрит туда, где он сидит. Медиум? В таком месте? Но она, вздохнув, отворачивается и идёт дальше, к освободившемуся креслу через несколько рядов. И, наверное, они одновременно думают: «Показалось».
Гакт даёт себя увидеть только тогда, когда ему это нужно. Или когда на пути ему встречаются эти самые медиумы, которых окружающие считают сумасшедшими за рассказы об увиденных призраках. А вот в остальное время и обычным людям лучше не знать о его существовании. Его и таких, как он. Гакт уверен, что он не один в этом мире. Но его это не волнует. Здесь каждый сам за себя.
Он выбирает первый подоспевший автобус.
Гакт даже не запоминает его номер и конечный пункт маршрута, до такой степени ему всё равно. Он просто забивается в самый дальний уголок полутёмного салона. Сидеть жёстко, кресло в терминале просто райское ложе по сравнению с этим сиденьем, резкий запах бензина вползает в ноздри. Но выбирать особо не приходится, эти автобусы различаются лишь своими путями, а по сути одинаковы — ржавые, провонявшие бензином развалюхи, дребезжащие жалобно всеми частями при езде. Прижавшись лбом к ледяному грязноватому стеклу, Гакт устало опускает ресницы и обнимает себя за плечи. Теперь он видим. И хорошо бы кто-нибудь заметил его до конечной.
Снаружи абсолютная темнота. Лишь изредка пролетают мимо тусклые силуэты домов на чёрном небе и огоньки встречных машин. А потом исчезают и они, остаются редкие фонари вдоль дороги — автобус покинул центр, дальше его путь лежит сплошь мимо сонных пригородов и деревень, в те отдалённые места, где высятся бесконечные лабиринты мрачных жилых комплексов, больше похожих на тюрьмы. Ну хоть снегопад стал немного поменьше, мелкие колкие крупинки уже не так сильно бьются в окно, а то Гакт каждый раз злится, вытряхивая из кудрявых волос снежинки. Тоска. И он медленно закрывает глаза. Здесь уже нет смысла наблюдать за людьми, они сменяются на каждой остановке, одни выходят, на их месте появляются другие, потом пропадают в темноте и они… Лучше всего просто изобразить, что задремал. Это ведь нормально — быть уставшим в таком месте. А ещё он слишком хорошо знает, что хорошенький мальчик, спящий в общественном транспорте, зачастую вызывает тёмные желания даже у нормальных людей. В каждом человеке есть животное — достаточно порой лишь слегка нажать в нужном месте, чтобы его разбудить.
Сквозь темноту он слышит, как хлопают автоматические двери на очередной остановке. И вдруг чувствует, как повеяло теплом — кто-то присел рядом с ним. Автобус легонько встряхивает на неровной дороге, и Гакт приваливается головой к чьему-то плечу. Случайно. Ну да, конечно.
Мужчина. Гакт чувствует шуршащую куртку, колючую накрахмаленную ткань рубашки и едва уловимый аромат мятного мыла, смешивающийся с запахом сигарет и чем-то ещё, непонятным, но не противным. Девушки так не пахнут. Да и плечо, в которое он уткнулся носом, явно довольно широкое и крепкое. И хорошо, что мужчина, Гакту не придётся придумывать какие-нибудь ухищрения, чтобы заманить. Мужчины в этих автобусах обычно сами идут к нему в руки. На их инстинктах играть намного проще.
— Эй… Эй, — его легонько трогают за коленку. — Малыш, проснись…
Гакт медленно приоткрывает глаза, и быстрый взгляд скользит на «добычу». Мужчина на вид лет пятидесяти, очень худой, почти измождённый, с недобрым, острым взглядом хищной птицы, поджатыми губами и зачёсанными назад гладкими чёрными волосами. Явно в молодости был очень даже ничего и сейчас не растерял ещё всей красоты, но всё равно в лице мелькает что-то очень неприятное, тёмное и жестокое. Сойдёт.
— Ах… Простите, — Гакт хлопает ресницами, напуская на лицо почти детское, беззащитное и испуганное выражение. — Я так старался не заснуть…
Демонстративно широко зевнув, он слегка ёжится, обнимает себя за плечи и прикрывает глаза.
— Нельзя в транспорте так засыпать, — беззлобно укоряет его мужчина, ощупывая въедливым взглядом. — Обворуют же.
— Ерунда, красть у меня нечего, — Гакт слабо улыбается ему. — У меня даже телефона нет, и денег еле на автобус наскрёб.
— У мальчика вроде тебя можно отнять не только кошелёк и мобильник, — хмыкает мужчина.
Гакт прикидывается дурачком.
— Что, например? Украшения? — он вытягивает руку, на которой позвякивает несколько браслетов. — Херня, таких в каждой палатке за пару сотен йен полно, кто ради них заморачиваться станет?
Мужчина кашляет в кулак и отводит глаза. А Гакт, отвернувшись к окну, едва сдерживает усмешку. Пусть думает, что ему на пути попался этакий невинный цветок помойки. Так веселее.
— Плевать мне на всё, — делано раздражённо бросает Гакт. — Охота кому обворовать — пусть попытают счастья. А я очень замёрз и хочу спать.
Мужчина вновь внимательно оглядывает его. Даже слишком внимательно, прямо-таки, как сказали бы девушки, раздевает глазами.
— Ещё бы не замёрз, в таком-то пальтишке. Красивое, но явно не для зимы…
— Уж какое есть, — угрюмо тянет Гакт и прижимается лбом к стеклу.
Он не чувствует холода, но этому мужчине об этом пока знать совершенно необязательно. Как и о том, что такое пальто Гакт носит специально, чтобы вот эти «жалостливые» обращали на него внимание и шли прямиком к нему в лапки.
— Ох уж эта молодёжь… Готовы вообще в сосульки превратиться, лишь бы быть модным, — мужчина вздыхает. — Вид у тебя, конечно… Как тебя сюда занесло? На уличного ты не похож, что, потерялся?
Гакт ожидает именно такого вопроса от каждого своего нового знакомого. И у него для ответа есть стопроцентно действенная легенда.
— Вроде того. С родителями поссорился и убежал, — Гакт морщится, — и назад не вернусь.
Мужчина вскидывает брови:
— И куда же ты пойдёшь?
— Вам не насрать? — выплёвывает Гакт. — Это моё дело.
На остром лице мужчины появляется выражение некоторой грусти, хотя глаза у него по-прежнему цепкие и очень внимательные.
— Дети не должны гулять сами по себе в такое время, это опасно. Знаешь, сколько психопатов на улице. Может, позвонишь родителям? Хочешь, я дам тебе телефон? Они, наверное, волнуются за тебя. Скажешь им, где ты, пусть они тебя заберут.
— Сказал же, я к ним не вернусь. И звонить не буду, лучше бомжевать на улице останусь, — огрызается Гакт и делано зло уставляется на него серо-голубыми глазами. — И вообще, дядя, а вы сам-то не психопат? Чего ко мне пристали? Я вас даже не знаю! И я уже не ребёнок, я старше, чем выгляжу, сам могу справиться со своими проблемами!
Он отворачивается и опять приваливается лбом к стеклу, изображая полнейшее негодование. Если Гакт правильно всё рассчитал, этот мужчина не отстанет. Слишком уж заинтересованный у него взгляд.
— Нет, ты ребёнок. Комплекс «я сам» ещё не пережил, — мужчина усмехается и откидывается на спинку сидения. Поймав злой взгляд Гакта, он вздыхает. — Извини. Просто я примеряю ситуацию на себя. У меня сын твоего возраста… — он окидывает Гакта взглядом и качает головой. — Нет, даже чуть старше. И мне бы, как отцу, не хотелось, чтобы он один раскатывал по ночам в пригородных автобусах. Я бы, наверное, с ума сошёл, если бы он так из дома сбежал.
Гакт кидает быстрый взгляд на его руку. Крепкие, явно сильные пальцы с коротко обрезанными ногтями сжимают ручку борсетки. А обручального кольца нет.
— Вот своему сыну нотации и читайте, — сердито произносит он. — А меня оставьте в покое.
— Я бы рад сыну всё это говорить, — мужчина тяжело вздыхает. — Да только я не видел его уже несколько лет… Не уверен даже, что узнаю его, если встречу случайно на улице.
В хриплом голосе звучит настоящая тоска. А Гакт морщит нос. Опять угадал, снова к его берегу прибило человека с развалившейся к чертям личной жизнью. Это хорошо. Такие легко внушаемы, ими просто управлять.
— А… Что с вашим сыном случилось? — Гакт всё же поворачивает к нему голову и наклоняет её набок, чтобы чёлка прикрыла глаза.
— Ничего. Я надеюсь, что ничего… Просто он остался со своей матерью после развода, — мужчина пожимает плечами. — И это правильно, наверное. Не думаю, что я смог бы о нём заботиться как следует… О себе-то заботиться тяжело становится.
Гакт шумно глотает слюну, вскинув голову, чтобы он мог разглядеть бьющийся на белой, нежной шее кадык. И, моргнув, пододвигается поближе и склоняет на плечо голову.
— Вы скучаете по нему? — тихо проговаривает он.
Вопрос кажется простым, но именно такие обычно действуют деморализующе. Гакт уже научился отыскивать слабые места людей, вползать ужом в душу, чтобы в нужный момент ужалить.
— Иногда… — признаётся мужчина. — Лежу порой ночью без сна и думаю, всё ли у него в порядке.
Гакт медленно хлопает ресницами.
— Почему же вы сами не позвоните ему, если так?
— Глупо, конечно, но телефона не знаю… Жена оставила его и адрес оставила, но я как-то звонил туда, и мне сказали, что они переехали. Можно, конечно, их найти, но есть ли смысл в этом? — с какой-то мрачной обречённостью тянет мужчина. — Если бы сын хотел со мной пообщаться, сам бы давно уже нашёл, я-то на прежнем месте живу и вряд ли куда-то денусь до самой смерти.
Гакт чувствует, как он на мгновение утыкается губами в макушку, и опускает ресницы.
Мой. Мой, с потрохами.
— Ты мне его напомнил, — продолжает мужчина дрогнувшим голосом. — Я и подумал, вдруг ты с родителями поссорился, и они сейчас так же беспокоятся о тебе, с ума сходят… Никому бы не пожелал переживать подобное.
— Думаю, они так злы на меня, что им сейчас абсолютно всё равно, где я, — Гакт морщится. — Вернусь — хорошо, а не вернусь — ещё лучше. Они просто не хотят понимать, как эта их опека утомляет… — и он прикрывает глаза. — Простите, можно я подремлю вот так? Знаю, это неприлично, но я так замёрз…
Мужчина накрывает его ладонь своей.
— Конечно, я всё равно еду до конечной, тут ещё далеко… — он качает головой. — Руки ледяные… Может, тебя курткой накрыть?
— Не надо. Я просто посижу вот так, уже теплее будет, — Гакт зевает тихонько. Руки у него по жизни холодные, люди всегда вздрагивают, когда случайно дотрагиваются до него. А кто-то, шутя, назвал разок снежной принцессой.
— Как хочешь. Тебя как хоть зовут, малыш?
— Гакт. Камуи Гакт. — Очередное выдуманное имя, которое, впрочем, за последние несколько таких поездок уже прицепилось к нему. Раньше Гакт каждый раз называл новое, но потом плюнул на это. Всё равно в этой массе людей никто не запоминает ни имён, ни лиц.
— Звучит как имя айдола, — мужчина тихонько смеётся. — Красивое. Да ты и сам красивый мальчик, ничуть не хуже тех, которых по телику показывают.
— Не говорите так, — цедит Гакт сквозь зубы.
А вообще-то сравнение верное. Он и вправду похож на этих айдолов — своей внутренней пустотой так уж точно.
— Почему? Это же комплимент, дурачок.
— Для меня — нет. Терпеть не могу этих пластиковых кукол, — отрезает Гакт и поднимает на него сонные глаза. — А вы? Как мне вас называть?
В его глазах мелькает тень.
— Юске. Юске Иссея.
Гакт всё равно не запомнит, его имя утром выветрится из головы вместе с лицом, но спросить всё же нужно.
— Приятно познакомиться… — сонно бормочет он.
— И мне тоже. Спи уже.
Под маской сонливости можно спрятать что угодно. Гакт никогда не спит, но притворяться сонным и дремлющим научился искусно, верят даже самые подозрительные. За своё пребывание в этом мире Гакт пробовал самые разные маски, и только эта всегда срабатывает безотказно.
Наблюдать очень забавно. Мужчины, на вид совершенно нормальной ориентации, а порой и женатые и с детьми, этакие благородные отцы семейств, едва в их руках оказывается дрожащий от холода сонный и очаровательный юноша, да ещё потерявшийся и откровенно говорящий, что родителям на него плевать, готовы забыть обо всём.
Чужие губы на ухе, горячие и влажные. И крепкая ладонь ползёт по телу; по талии, слегка задрав толстовку, по выступающим рёбрам, вниз, на бедро, на коленку, притягивая за неё поближе…
— Иди-ка ко мне, малыш… Надо тебя согреть, пока ты не простудился.
Гакт поддаётся, жмётся сильнее, запрокидывает голову, чтобы дать полюбоваться на свою шею. Так хочется открыть глаза, чтобы увидеть в его взгляде жадность; Гакт всегда упивается ею, как вампир. Нельзя, ему нужно изображать спящего, чтобы всё это зашло максимально далеко. А оно зайдёт. Эту тонкую грань, отделяющую нормального человека от насильника, в конце концов переступают все.
Гакт размыкает губы, обжигая дыханием чужую без того горячую кожу. И по ним тут же проходится кончик пальца, мягко обводя по контуру, чуть придавливая, касаясь идеальных белых зубов, и кончик языка очерчивает на подушечке круг. Запах сигарет щекочет ноздри, крепкий, привычный. И почему Гакту каждый раз так везёт на курящих, порой ему кажется, что каждый второй человек в этом мире курит… Отвратительно. Погладив его губы, пальцы медленно «стекают» вниз, на подбородок, шею, за воротник толстовки, на ключицы, грудь. Отодвинув край одежды, оттянув вниз, они зажимают сосок, выкручивают, тискают. И Гакт, не выдержав, тихо охает прямо в острый подбородок.
Кукловоду легко отпустить те невидимые ниточки, за которые он дёргает окружающий его мир — достаточно просто закрыть глаза. И осознание, что он больше не контролирует ситуацию и сам стал чьей-то марионеткой, так приятно щекочет ему нервы.
Дыхание, становящееся тяжёлым и хриплым, глухие удары сердца — всё это с лёгкостью заглушает даже человеческие голоса вокруг и тарахтение мотора. В голове остаётся только шум крови. Гакт тихонько дышит, всё ещё прикидываясь спящим, позволяя себе лишь слегка поморщиться — от истерзанного соска по всей груди расползается тупая пульсирующая боль. Но когда рука, соскользнув с груди, молниеносным движением расстёгивает его ремень, он не выдерживает и, распахнув глаза, вскрикивает почти во весь голос.
Сухие горячие губы мгновенно перехватывают его собственные, ловя стон, подбородок покалывает щетина. Это должно было случиться. Людей всегда манят его пухлые губы, почему-то всем кажется, что они буквально умоляют о поцелуе. Но Гакт не имеет ничего против, это, определённо, не самая неприятная часть всего процесса.
— Что… Что вы делаете?! — Серовато-голубые глаза мгновенно сощуриваются в приступе наигранной ненависти, Гакт изображает возмущение, пытаясь себе представить, как отреагировал бы нормальный юноша на такие наглые домогательства. Ладонь упирается в плечо Юске, пальцы сами собой цепляются за ткань его рубашки. А шершавая рука, предусмотрительно швырнув борсетку ему на колени, уже гладит вытащенный из узких штанов член, прижимает его к животу, дразняще пробегая кончиками пальцев по всей длине ствола, от основания вверх, к головке, и обратно вниз…
Юске улыбается ему. Наверное, именно так выглядит оскал сытой гиены.
— Расслабься. Я не причиню тебе вреда… — и, покрепче сжав ладонь на талии, чтобы не дать увернуться, вновь притрагивается к дрожащим губам. — И не так громко, малыш… Ты же не хочешь, чтобы нас заметили, правда?
Поцелуй становится уже наглым, он не даёт даже шанса ответить, с силой пихая в рот язык. Будь Гакт обычным человеком, после такого «расслабься» он испугался бы ещё больше и, вырвавшись из рук извращенца, предпочёл закатиться под сиденье от него подальше или начал истошно кричать и звать на помощь. И дело даже не в этих бесстыдных ласках, а в глазах, которыми смотрит на него Юске; они с самого начала не лучились добротой, но сейчас взгляд словно вспыхнул огнём и стал ещё более нехорошим. Что-то с этим мужчиной не так.
Громко выдохнув, Гакт прижимается к нему боком и раздвигает ноги, позволяя приспустить штаны и уже в открытую ласкать себя. Ловя губами его губы, отвечая на жаркие поцелуи, он прикладывает ладонь к щеке и жмурится, сосредотачивается, ловит пальцами невидимые нити. И нащупывает их. В секунду перед ним пролетает расплывчатое видение: лицо мальчика-подростка, искажённое страхом, распахнутые глаза. А в ушах — сначала тихий тоненький вскрик: «Больно, больно, больно, отпустите!», а прямо за ним — знакомый хриплый голос: «Тише. Нам никто не помешает».
Гакт раскрывает глаза. Картинки исчезают, и вновь он слышит лишь шум крови в голове.
Вот оно что… Ты точно мой клиент.
С ещё большим рвением вцепившись в губы, он из-под длинных ресниц поглядывает на салон. Как же хорошо, что всем всё равно и никто из уставших пассажиров не обращает никакого внимания на странное шевеление на заднем сидении. Видимо, и на того мальчика всем было всё равно.
Сколько раз уже Гакт бывал в такой ситуации? Много, он и не вспомнит. И только одно в ней не меняется — попутчикам абсолютно наплевать на то, что в полуметре от них кто-то занимается сексом. Гакту даже интересно, они и вправду настолько уставшие, что ничего не видят и не слышат, или же просто редкостные пофигисты, которые мыслят так же, как он?
— Иссея-сан…
Громкий, пошлый стон в губы, Гакт поддаётся ему, старательно двигая бёдрами навстречу. Приманить, показать, что он готов на всё. Ему нужно, чтобы Юске забрал его с собой. Такой грех нельзя оставить без внимания.
Лицо Юске искривляет ухмылка. На впалых щеках залегают глубокие тени, глаза сощуриваются, становясь ещё более злыми, выбившаяся из причёски прядь чёрных волос падает на высокий лоб. Вот ведь и вправду — хищный коршун, смотрящий на добычу и думающий, заклевать её сразу или оставить пожить ещё какое-то время, чтобы понаблюдать, как она трепыхается в агонии.
— Ты же понимаешь, что я тебя не отпущу?
Его пальцы мерно наглаживают набухающую головку, поддевают её, притискивают с силой к животу. Гакт отворачивает голову, чтобы спрятаться от этого взгляда, и мужчина переключается на его шею, ласкает её языком и губами.
— Понимаю… — выдыхает Гакт чуть слышно и густо сглатывает, чтобы показать, что ему не по себе. Юске явно из тех, кого особенно заводит чужой страх. — Всё в порядке. Мне всё равно некуда идти…
— Хороший мальчик, Камуи-чан. — Гакт передёргивается. И не оттого, что его пальцы, соскочив с члена, почти прижимаются к сжатому сфинктеру, а потому, что его уже натурально тошнит от слов «хороший мальчик». Каждый раз одно и то же. А Юске поддевает пальцами его подбородок и щурится. — Переночуешь у меня, а утром позвонишь маме с папой.
Гакт моргает и чувствует, как на собственных глазах намерзает привычный слой льда. Он пытается держать маску испуганного ребёнка изо всех сил, но глаза контролировать сложнее всего. И, чуть прищурившись, он обнимает Юске за шею, подставляясь его ладони.
Думаешь, это я здесь жертва? Нет, дорогой. Игра идёт по моим правилам.
***
Автобус прибывает на конечную, пустынную и тёмную. Немногочисленные оставшиеся пассажиры угрюмо разбредаются в разные стороны и исчезают в снегопаде. Гакт прижимается плотнее к обнимающему его Юске и щурится. Вдалеке гигантской чёрной тенью маячит унылое здание.
Так он и думал. Очередной жилой комплекс из тех, в которые с самыми благими целями переселяют несчастных людей из деревень и неблагополучных пригородов. Эти дома — целые отдельные поселения внутри мрачных бетонных стен, такие же гетто, как и те, из которых прибыло большинство их жителей. Они настолько далеки от цивилизации, что возникает ощущение, что даже время здесь течёт совсем не так, как в городе. И настолько же убоги.
Такой огромный комплекс, что его невозможно охватить взглядом даже распахнутых глаз. Этажей двадцать, не меньше. Невольно начинаешь считать здания, соединённые переходами на некоторых этажах: раз, два, три… На пятом сбиваешься. Множество глазниц чёрных окон на высоченных, грязно-серых бетонных стенах. Верхние этажи прочно теряются в густом снежном тумане. А внутри — запутанные чёрные лабиринты, бесконечные коридоры, повсюду лужи и сырость. Как гигантский муравейник. Только человейник.
И каждый раз, глядя на эти здания, Гакт невольно задаётся вопросом: неужели даже от полнейшей безысходности кто-то может жить в таком месте?
Стены крохотных тюрьм-квартир повидали слишком много человеческих страданий. Слишком много человеческих слёз и ненависти впитали в себя. Гакт чувствует их всей кожей, чувствует, как его окутывает нечто чёрное, душное. И видит, как мечутся вокруг тени. Люди не видят потустороннего и не особо-то верят в существование энергетики. Даже интересно, как бы они реагировали, если бы видели столько же, сколько и он. Видели, сколько несчастных душ томится запертыми на месте своей смерти.
Но именно эта чернота, родная стихия, всегда бросает Гакта в жар.
— У твоей кожи такой необычный запах…
Шёпот куда-то в шею совсем тихий, севшим голосом, руки сжимаются на талии так сильно… Юске вцепился в него сразу после выхода из автобуса и явно не хочет больше разжимать рук. Гакт бездумно запутывает пальцы в растрепавшихся волосах, прижимая голову к своей груди.
Его кожа пахнет смертью. Запах и впрямь необычный для человека, но не противный, мало кто связывает его с чем-то плохим.
— Наверное, просто парфюм так выветрился, — бросает Гакт равнодушно.
— Думаешь?
— Не знаю, мне всё равно.
Смешок, его за шею тянут поближе.
— Какой холодный.
Гакт бездумно хлопает ресницами, послушно наклоняясь, давая поцеловать себя.
От приоткрытой двери на балкон тянет прохладой, которая мягко прокатывается по взмокшей спине. Гакт упирается ладонями в грудь Юске, чувствуя торчащие острые кости, вскидывает голову, прогибаясь, медленно приподнимая бёдра. Он не спешит — времени у них достаточно, незачем причинять себе лишнюю боль. И, как и обычно, в процессе Гакт тщетно пытается понять, что такого находят в сексе люди, что выражают таким образом свою любовь друг к другу и порой буквально сходят с ума. Может, они просто более чувствительны, чем он? Впрочем, не «может», а так и есть. Гакт давно растерял практически все свои ощущения. Всё, что он чувствует — лишь лёгкий зуд внизу тела и покалывание в паху, даже поцелуи не жгут его холодную кожу.
Порой он скучает по тем временам, когда был таким же чувствительным, как эти люди. Но чаще думает, что это и хорошо, что ничего живого в нём не осталось. Тому, кто играет на чужих чувствах, своих собственных лучше не иметь вовсе.
Чуть шершавые руки гладят его, пробегают от бёдер вверх, к груди, мягко, едва-едва придавливая, пощипывают соски. Так обычно касаются чего-то очень хрупкого, зная, что это что-то может рассыпаться от малейшего дуновения ветра, но будучи не в силах сопротивляться своим желаниям. Юске чувствует его хрупкость, явно не хочет навредить ему. Но и не касаться тоже не может, его слишком манит холодное тоненькое тело с плавными изгибами.
— Иди ко мне, мальчик.
Гакта вновь за шею тянут поближе к себе, укладывают на футон, осторожно, словно фарфоровую куклу, и он цепляется рукой за костлявую спину Юске, подставляя его губам и языку шею, отдавая на растерзание собственные болящие губы. Так тягуче, медленно, мучительно. Каждое движение словно занимает целую вечность, влажные тёплые губы на заледеневшей коже заставляют вздрагивать. А когда Юске прикасается к его рту, Гакт из-под ресниц смотрит в чёрные глаза. И видит, как под тоненькой корочкой нежности, почти любви, колышется жестокость. То же самое, что он видел в них в автобусе.
Интересно, к кому Юске прикасался так раньше? К жене, о которой рассказывал? Или же всё-таки к какому-нибудь другому юноше с таким же нежным на вид телом, как у Гакта?
Юске ласкает его шею языком, покусывает легонько, оставляя на белой коже красные пятнышки. Ускоряется понемногу, ногтями царапает бёдра. Гакт подаётся ему навстречу, стонет, изо всех сил показывая, что ему хорошо. Трудно играть ощущения, которых у тебя нет. Даже когда ты привык к этому. Но Гакт старается, даёт послушать свой голос, который на людей часто действует гипнотически, трётся кожей по коже, выгибается. И запрокидывает назад голову с громким вскриком, когда тело прошибают слабо отдающие болью судороги.
— Нежный мальчик… — выдыхает ему в ухо Юске, вбиваясь в трясущееся от оргазма тело резкими движениями. Он продержится чуть подольше. — Жаль, что не девственник…
Серовато-голубые глаза, кажущиеся в слабом свете совсем прозрачными, на мгновение широко распахиваются сами собой. И Гакт быстро запрокидывает назад голову, чтобы не увидеть снова в чёрных радужках отражение чужого испуганного лица.
***
Электронные часы на письменном столе пропикивают полночь. Совсем тихо, сдавленно и безнадёжно, в них явно садится батарейка и они тихо умирают. Но в полной тишине даже этот писк пролетает острой молниеносной стрелой, последним ударом втыкаясь в судороги уходящего прочь года — очередного года, что своим приходом дарил надежду на лучшее, а уходя, оставил лишь привычную пустоту.
Прикрыв бёдра одеялом, Гакт вжимается плечом в футон и бездумно смотрит в сторону приоткрытой балконной двери. С высоты десятого этажа не видно ничего, кроме снежного сырого тумана и чёрного неба. Снег всё ещё идёт, снежинки то и дело стукаются об стекло. И словно весь мир в секунду сжался до размеров этой крохотной пустой комнаты.
— С Новым годом, малыш.
Его легонько целуют в плечо, тёплые руки обвиваются вокруг талии. Юске прижимает его к себе так, что у него тихонько хрустят косточки, и Гакт морщится.
— И тебя… — бормочет тихонько Гакт, подставляя губы очередному поцелую.
Ну и что, что Новый год? Для Гакта этот новый год не значит ровным счётом ничего. Ведь если люди ещё могут слабо надеяться, что в нём что-то станет лучше, чем в предыдущем, то он знает: конкретно в его существовании точно ничего не изменится. Гакт прожил слишком долго, чтобы сохранить наивную надежду на лучшее.
И он медленно закрывает глаза. Ещё немного. Для Юске всё кончится, а для него самого — начнётся заново.
— Почему-то так спокойно… — шепчет Гакт ему в губы, зарывшись рукой в гладкие чёрные волосы.
— И мне тоже… — так же едва слышно отзывается Юске и целует его в дрожащие длинные ресницы. — Если ты не хочешь идти домой, ты можешь остаться здесь… Я живу один, а соседям плевать, кого я привёл. И мне не хочется отпускать тебя.
Гакт медленно поворачивается на спину, оказываясь лицом к лицу с ним. Гладит почти мягко по щеке ладонью и, видя, как Юске прикладывается губами к кончикам его пальцев, щурит глаза. Он должен кое в чём убедиться для себя.
— Один… Скажи, а из-за чего твоя жена ушла?
— Почему тебя это беспокоит? — Юске разом напрягается, пальцы чувствуют, как сжимается его челюсть.
— Ты прикасаешься ко мне так, будто я далеко не первый парень в твоих руках, — равнодушно тянет Гакт. — Причина ведь в этом, верно?
В секунду нежность, плавающая на поверхности чёрных глаз, покрывается глубокими трещинами, как стекло, в которое швырнули камнем.
— В этом, — бросает Юске коротко, отстраняется и, улёгшись обратно на подушку, прижимает ладонь ко лбу. — Меня просто… Не так поняли.
Гакт едва не ухмыляется. Тупейшая отговорка, хуже просто не придумаешь. Такую на любой грех можно ляпнуть, и звучать это будет одинаково глупо.
— Несколько раз не так поняли?
— Именно, — уже со злостью говорит Юске, явно уловивший его сарказм. — Любой человек, который чем-то выбивается из общих рамок, обречён на то, что его не будут понимать.
Гакт отворачивается от него и, поднявшись, медленно подходит к балконной двери. Приваливается плечом к косяку и бессмысленно смотрит на падающий с чёрного неба снег.
— Я знаю. — Юске, вздрогнув, приподнимается на локте и внимательно смотрит на него. — Меня самого заебала такая жизнь.
— О чём ты, мальчик?
Гакт медленно поворачивается к нему и притворно печально покачивает головой.
— Наверное, я слишком испорченный, — без всяких эмоций тянет он, разглядывая свои ногти. — Мне всё время кажется, что с миром что-то не так. Что я живу не так. Родители, окружение… Всё бесит до ужаса.
Эту фразу он произносит тихо и вкрадчиво; его низкий голос обычно юркой змеёй вползает в голову тому, кто его слышит, действует как гипноз. Юске медленно хлопает глазами, встаёт и подходит к нему. Перехватив руку, легонько гладит запястье пальцами.
— Камуи-чан… — он утыкается губами в висок. — Это не испорченность. Все подростки вроде тебя так думают.
Гакт слегка поджимает губы.
И почему только люди предпочитают видеть то, что им выгодно? Совсем не хотят глядеть в лицо правде.
— И о том, что жить стыдно, тоже? — буркает Гакт ему в шею и чувствует, как Юске вздрагивает.
Но тот беззлобно смеётся.
— А об этом и взрослые думают. Для этого необязательно даже ошибаться и делать какие-то выводы…
Его шершавые пальцы зарываются в непослушные рыжеватые волосы, перебирая пряди, и Гакт прикрывает глаза.
— Я устал, — глухо выдыхает он. — Меня достали эти мысли. Достали люди, которые диктуют мне, как жить. Достала такая жизнь… Но мне даже не хватает смелости, чтобы самому уйти из неё, настолько я ничтожен.
— Тебе не следует об этом думать, — Юске вроде говорит уверенно, но Гакт слышит, как голос у него подрагивает. Дал трещину. Надо помучить его ещё немного.
— Следует. Потому что в этой жизни нет никакого смысла. И ты это понимаешь не хуже, чем я, — Гакт обнимает его обеими руками и утыкается лицом в шею. — Я знаю. Тебя тянуло к мальчикам, таким, как я. И ты явно испортил не одного такого. Но в конце концов попался, — он кожей ощущает, как на горле у Юске от напряжения вздуваются вены, а тело вытягивается, как струна. — Жена после этого, естественно, ушла от тебя, забрала с собой и вашего сына, потому что знала, что это неизлечимо, боялась, что ты можешь и с ним поступить так же. И теперь ты живёшь в одиночестве здесь, на этом дне, без малейших надежд выбраться. Ты правда думаешь, что в таком твоём существовании есть хоть какой-то смысл?
Юске глубоко вдыхает, забыв выдохнуть, и начинает кашлять. Гакт не видит его лица, но уверен, что его глаза сейчас стали пустыми и безжизненными.
— Откуда ты… — свистящим шёпотом спрашивает Юске. Его пальцы вцепляются в волосы и с силой тянут их вверх.
— Просто предположил, — Гакт морщится, но всё же поднимает глаза на его лицо. Улыбается ядовито и тянется к губам. — Я ведь угадал?
Конечно, угадал. Все они одинаковые, с одной-единственной ошибкой, загубившей всю дальнейшую жизнь и лишившей надежд на будущее.
Оторвавшись от губ, Гакт смотрит в окаменевшее, как маска, лицо. Готов.
— А раз в этих жизнях, твоей и моей, нет смысла… — он улыбается пустой улыбкой и прикладывает пальцы к вискам. — Давай умрём вместе?
Он чувствует, как теплеет кожа под пальцами. И в ту же секунду лицо Юске в его глазах покрывается трещинами и падает к ногам, разбившись с громким звоном. И вместо лица остаётся сплошная чёрная пустота.
— Давай… — доносится до слуха как из бездонной воронки. — Ты прав, вдвоём не так страшно.
Парапет на балконе низкий, через него достаточно просто перегнуться, чтобы сорваться и завершить своё безрадостное движение к смерти. Но Юске поднимает его и усаживает на ограду, и, пока он и сам принимает такое же положение, Гакт смотрит в пропасть, в которой едва проглядываются квадратные крыши ближайших домов.
Даже не шаг. Одно неосторожное движение, доли миллиметра — и конец.
— Ты ничем не лучше меня, Камуи-чан, — вдруг тихо тянет Юске, и Гакт бездумно смотрит на него. Ветер бросает в лицо снежинки, треплет уже окончательно растрепавшиеся гладкие чёрные волосы, и мертвенно бледная кожа лица выделяется белым пятном на чёрном фоне. Их взгляды пересекаются, и он наклоняет голову, прикрывая глаза. — Не думаешь ни о ком, кроме себя. Родители ведь по тебе глаза выплачут.
— Плевать, — зло цедит Гакт. — Они и так слишком долго мной помыкали.
Юске качает головой и вновь уставляется куда-то перед собой.
— Жестокий… Я бы не хотел, чтобы мой сын был таким, — тихо говорит он и улыбается. — Но ты стал хорошим прощальным подарком.
И, с силой наклонившись вперёд, он срывается с тонкой ограды в бездонную чёрную пропасть. И лишь громкий крик ужаса эхом откатывается от стены и разбивается в ушах.
Гакт пустым взглядом смотрит перед собой, слушая завывания ветра и то, как стихает в них вопль. Несколько мгновений тишины — и он сам отталкивается от парапета.
Он и вправду прощальный подарок для своих жертв. Вот только это не милосердие, не желание избавить людей от мук. Это работа. Работа, которую Гакту поручили за очень-очень грешную жизнь.
Оглушительный треск, взрыв, звон бьющегося стекла — и мрачный дом, окружённый туманом, распадается на миллионы крохотных острых осколков. Они с силой врезаются в глаза, словно выгрызая из них отпечатавшуюся картинку, Гакт даже чувствует кровь, текущую по щекам. Но это ощущение пропадает так же внезапно, как появилось — боль исчезает, и наступает пронзительная тишина.
Множество человеческих голосов пронизывают слух едва различимыми нитями. Тусклый свет касается крепко зажмуренных век. Глаза сами собой раскрываются, и перед ними — переполненный терминал. Суета, громкий гул, люди равнодушно проходят мимо, среди них — девушка с чехлом для коньков за спиной. Снова Гакт встречается с ней взглядом, и снова она, качая головой, отворачивается. А прямо напротив него сидит незнакомая полная женщина; в руках у неё — газета. Серый лист пересекают крупные чёрные буквы: «Педофила замучила совесть? Мужчина покончил с собой, спрыгнув с балкона собственной квартиры».
Запрограммированное движение к смерти. Никаких сбоев.
И Гакт, оторвав взгляд от газеты и подняв глаза, бездумно смотрит на горящее перед ним табло с расписанием. Оранжевые пиксели отражаются в серовато-голубых радужках. Первое января, восемь тридцать утра. Какой же автобус выбрать?
