Screw the past

«Железная леди», «железная женщина», «железный занавес» — слишком уж много железа в жизни Терезы Мэй. В ушах непрекращающимся набатом звучал пронзительный скрежет, когда кому-нибудь вздумывалось опробовать острое словцо на терпении премьер-министра, эхо металлического звона отскакивающих серебряных пуль, запущенных прямо в стальной щит вечно обороняющейся Мэй. Переплавить, выбить оставшиеся вмятины обратно, закрасить уродливые царапины перламутровым лаком и дальше идти в заведомо проигранный бой. Вызубренная за многие годы схема держала её на плаву, не позволяла захлебнуться в едко-солёном море слёз, которые на закате дня тонули в родном плече Филипа, всегда готового побыть своеобразным причалом успокоения для дорогой, но собственноручно убивавшей себя во имя страны подруги. Супругами они не называли себя даже в мыслях, молча согласившись с тем неоспоримым фактом, что брак являлся скорее вывернутой наизнанку историей о родственных душах, отчаянно стискивающих друг друга во время шторма. Нежное тепло мая, сухо впечатанное в страничку паспорта, едва ли согревало вечно неприкаянную сущность Терезы Брейзер. — Поэтому, милая Лиз, конец весны не всегда влечёт за собой зной всеми любимого лета, — словно поставив точку в конце долгой нравоучительной сказки, старшая женщина аккуратно заправила прядь светлых волос Трасс за ухо, продолжив путь ладони по чужому плечу. — Ты не представляешь, насколько сильно я жалею, что мы не сблизились лет так на 10 раньше, — полусонным шепотом отозвалась блондинка, удобнее расположив голову на коленях Терезы и млея от трепетных, невесомых поглаживаний той. Одни из немногих моментов счастья, определения которому Мэй так и не научилась давать точно, ощущались свежим солёным бризом на морском побережье, когда природа вовсе не дружелюбная мать своих собственных творений, а бушующая, ревущая стихия, темно-бирюзовый волнующий фибры души пейзаж, на котором волны играют причудливыми заломами на холсте. Она подставляет лицо, тут же окрапляемое мириадом брызг, вдыхает глубоко-глубоко поистине ароматный, характерно наполненный озоном воздух, а после не ведёт даже бровью, когда небесное полотно рассекается ослепляющей молнией. Не растекается на губах маниакальная улыбка, как у героев психологических кинокартин, только всё тело покрывается тончайшими иголками, а в голове — ни-че-го. Эта прострация не давит, не извращает. — Мой июнь — это ты. Люди не жалеют о закончившемся сезоне рабочей однообразной суеты, они первым же рейсом летят на другой конец Земли и с разбега ныряют в отпуск, не так ли? — Конечно, это так. Но, Тереза, нельзя ведь умалять ценность обычной, трудовой жизни, какой бы тяжёлой она не была, — смахнув с себя остатки сонного наваждения, Лиз озабоченно взглянула на Мэй, с неприятной горечью все яснее осознавая, какой глубины брешь разверзлась внутри неё, — потому что наша работа есть призвание. — Свиней тоже клеймят, а потом разделанные туши подают на стол, — пальцы бессознательно сжались, а в комнате раздался едва слышимый, болезненный вздох, — у них одно-единственное предназначение. Лиз, стараясь не подавать вида, пыталась унять дрожь, вызванную неожиданно холодным жестом женщины, беспощадно терзающей рассыпавшиеся пшеничные волосы, словно в ненавязчивое наказание за понятный только ей самой промах. «Попробуй оступиться, Лиз, кинь в эту черную бездну камень, а эхом тебе будет собственный крик». — Почему ты молчишь? Тебе нравилось наблюдать за мной, когда они вдоволь развлекались над этой проклятой сделкой? Или… Я больше всех подходила на роль девочки для битья? — Хватит, я прошу. Тереза, почему бы просто не отпустить прошлое и жить дальше? Бог видит, я никогда не желала тебе тех неудач. Часы на стене явно остановились, когда по щеке Трасс пробежала первая соленая капля, а губы сжались в тонкую полосу от подступившего к горлу кома. Вторая, Мэй подносит ладонь к её лицу. Третья, пальцы на ощупь очерчивают чужую щеку, уже тронутую несколькими морщинками, которые разбежались по лицу пока что едва заметной мимической сеткой. — Тогда я не понимаю, к чему плач, дорогая, — бормочет Мэй, тщательно убирая следы слез, причиной которым сама и стала. Чувство жалости как будто с силой пробивается из самых укромных уголков сознания, бьётся о стальную, испещренную оболочку, царапается, пытаясь воззвать, но в ушах стоит лишь очередной непрекращающийся столп ультразвука. Женщина на автомате повторяет слова извинений, всё продолжает оставлять смазанные поцелуи на макушке Лиз, но осознание придёт только ночью после очередного кошмара, где её июнь не настанет. Блондинка с трудом заставляет себя повернуться лицом к Мэй и обессиленно утыкается в давно ставший родным пиджак, навзрыд выпуская все рвущиеся наружу чувства. Ей страшно, она любит. Больно, но иначе не может. Не хочет. Слова, не находящие выхода, останавливают свой бешеный, ревущий поток аккурат в районе груди, опять и опять сводя старания девушки на нет. Плоть не расходится рваными кусками, о чем Трасс мечтает уже несколько месяцев. Грудь тяжело и быстро вздымается, а плечи подрагивают от рыданий, несмотря на железные тиски объятий старшей женщины, так по-родительски нашептывающей какую-то чушь. Сил на хоть малейший разговор не остаётся, кровать под парой прогибается, открывая двери в царство Морфея, куда Лиз отправляется с отчаянной надеждой — не почувствовать посреди ночи холодных любимых рук на своей шее, усердно пережимающих сонную артерию.