Идиот.

– Ты – идиот, – Бакуго фыркает, облокотившись плечом о дверной косяк, и смотрит на новоявленного на своём пороге. – Кто в здравом уме будет шляться по домам в гребаные 8 утра в ебаные выходные? – Кацуки бросает выразительный взгляд на виновника своего потревоженного сна. – Я хотел после патруля тебя увидеть, – совершенно серьезно отвечает Тодороки, поднимаясь по крыльцу чужого дома, ближе к входной двери. – То есть ты, полудурок, хочешь сказать, что вместо того, чтобы после бессонной ночи пойти спать домой, ты приебашил на окраину города, к моему дому, в гребаные 8 утра?       Шото в ответ лишь кивнул, обходя Кацуки и проходя вглубь дома – знал, что тот его пустит; знал, что позволит воспользоваться душем, даст свою одежду и уложит на свою кровать, занавешивая шторы, ведь Шото никак не мог нормально уснуть при свете. Тодороки заворачивает в сторону ванны, а Бакуго, ворча недовольства себе под нос, закрывает дверь и идёт следом. Шото знал, что если бы он пришел к Бакуго ещё раньше, то тот всё равно открыл бы ему, пустил. Сначала бы наорал, яро размахивая руками, но всё равно бы пустил, прикрывая агрессией встревоженную заботу. ***   – Хэй, Кацуки, давай купим? – Тодороки держит в руках шоколадное яйцо с игрушкой внутри, а глаза так и светятся, словно у ребенка. – Ты идиот? – Бакуго закатывает глаза, смотря на своего парня, точно ребенка, что держит в руках одну из самых любимых детских забав, обернутой красивой розово-голубой оберткой с изображением каких-то диснеевских принцесс. – Их, вроде бы, коллекционировать надо… – Шото крутит в руках киндер-яйцо, внимательно читая и рассматривая этикетку. – Тебе лет-то сколько, Тодороки? – острый взгляд красных глаз впивается в профиль Шото, что поднимает на него глаза. – Двадцать один, – без заминки отвечает гетерохром, словно то, что он уже взрослый парень, его никак не смущало. – Так что, берём? – и, возможно, это было действительно так.       Бакуго лишь раздраженно выдыхает и выхватывает из таких любимых ему рук (о чем он никогда не скажет вслух) киндер и кидает его в тележку, уверенно углубляясь вглубь магазина, ища на полках нужные продукты из списка покупок. Шото лишь улыбается, быстро догоняет его и шепчет тихое «спасибо», беря с верхней полки пачку молока и кладя её к одиноко лежащему шоколадному яйцу. *** – Ты всё? – голос Кацуки долетает с кухни до гостиной, в которой Шото уже около часа возился с уборкой. – Ужин готов, – блондин заходит в комнату, и первым, что бросается ему в глаза – Тодороки, стоящий около окна, пустая небольшая леечка и залитый доверху водой кактус. – Ты идиот! – вскрикивает Бакуго и подбегает к подоконнику, смотря на плачевное состояние растения. Честно, на кактус Бакуго было, если не поебать, так насрать. Больше беспокоило то, что его мать души не чаяла в этой облезлой колючке и постоянно спрашивала про этот ебаный кактус, созваниваясь по звонку или же, приходя в гости, быстренько проходила в комнату и первым делом бежала проверять несчастного в черном горшке. Честно, в такие моменты Кацуки казалось, что его мать приезжает ни к нему в гости, а к этой азиатской ошибки природы. – Он пить хотел. – Это кактус, Шо-то-о-о! – рычит Бакуго, беря в руки горшок. – Эту хуйню не нужно поливать практически никогда. Ему и так заебись живется. А сейчас ты его, блять, затопил. – А… – как-то неосмысленно тянет парень, а после его осеняет, – Я его убил!? – Бля-я-ять, – страдальчески тянет Бакуго, унося растение на кухню. Достав маленький салафанавый пакетик, Кацуки выливает в него излишки воды из горшка, смешавшиеся с землей. – Извини… – Тодороки появляется сзади так тихо, что если бы Кацуки не превыкнул к такой тихой «телепортации» Шото, то точно бы вздрогнул. – Операция прошла успешно, балда. Жить будет, – отмахивается блондин, выкидывая перевязанный пакет в мусорку. В этот момент Тодороки обнимает того со спины, прижимаясь ближе, и кладёт голову Бакуго на плечо.       Мирное дыхание, спокойствие, исходящее от Шото, тепло его тела… Слишком хорошо и уютно, поэтому, Бакуго не начинает кричать, злиться, ругаться за чуть не померевшое растение, а лишь кладет поверх бледных рук Шото, обвившихся вокруг его талии крепким кольцом, свои, и прикрывает глаза. Этот человек слишком сильно влияет на него, до неузнаваемости изменяет Бакуго, сам того не осознавая. Тодороки Шото – значит для Кацуки в его жизни слишком много. Он заполнил собой всё: его время, дом, сердце… Буквально всё. И лучше этого быть явно не может. ***  – Идиот, перестань ходить туда-сюда. Че ты кипишуешь? – Кацуки, – Тодороки безнадежно выдыхает и тяжелым грузом плюхается на больничный стул, хватаясь за голову. Сжимает пальцами разноцветные пряди до боли, жмуря глаза, а после смотрит рассеянным взглядом на Бакуго. – Кацуки… – жалостно тянет он, смотря на исхудавшего и «поблекшего» Бакуго. – Если что-то серьезное, ты подумал об этом? Почему ты сразу не пошел в больницу, когда я говорил!? – Шото чуть ли не срывается на крик, подрывается с места и встаёт рядом с Бакуго, нервно сжимая пальцы.       – Фу, Двумордый, прекрати. Нормально всё. Я никог… – блондин не успевает договорить, так как доходит его очередь. Парень встаёт и, прежде чем зайти в кабинет, поворачивается к Шото и хмыкает. – Вот увидишь, я буду здоровее здоровых, – даже тут звучит некий вызов, от чего Тодороки не может скрыть легкой улыбки. Может быть, Бакуго действительно прав: всё в порядке. Тем более, лечащий врач обладает причудой, что в миг может поставить нужный диагноз, и никакая сдача огромного количества анализов не нужна. Проходит минута. Вторая.       Шото пытается успокоиться. Мозг и сердце никак не хотят работать вместе: первый без перерыва трещит «всё хорошо», второе бьётся в агонии волнения и внемого предчувствия опасности.  – Хэй, ты ещё не посидел сидеть тут? – Бакуго широко открывает двери, появляясь в дверном проёме. – Я ж говорил, всё заебись, – скалится парень, подходя к Тодороки. – Просто сильное переутомление. Пошли, Половинка, – Кацуки направляется к выходу из больницы, Шото следует за ним. Был бы тот чуть больше внимательней, то заметил бы плотно сомкнутые губы Бакуго и сжатые до посинения пальцы. *** Дождь безжалостно бьёт холодные и жесткие капли в лицо, порывы ветра шумно треплют одежду, промокшие волосы и две лилии*, сжатые в холодных бледных руках. – Ты – идиот, – слышен в ночной мгле, освященной полной луной, горький шепот. Два белых цветка, как в замедленной съёмке, ложатся на могильную плиту с красиво выкроенной надписью: «Да, я идиот». – Вы… Знали? – Вопрос Тодороки, тихий и прозрачный, теряется во мгле и сером дожде, но позади стоящая женщина всё прекрасно слышит. – Да, я знала, – Мицуки обнимает себя руками, потирая кожу от зябкого холода. Грустный и виноватый взгляд смотрит в ровную спину парня его сына. – Почему… Почему вы мне не сказали…? – голос Шото звонко дрогнул, в глазах застыли слезы утраты. – Кацуки не хотел, чтобы ты узнал… О последней стадии узнали слишком поздно… – Мицуки поджимает губы, а после слышится всхлип, и ещё один, и ещё… Шото сжимает челюсть до скрежета зубов: зол ни на Бакуго, ни на его мать, что знала о раке сердца своего сына, но утаила это от него – Шото. Тодороки злится на себя: не заметил, верил и не видел, что творилось с Кацуки, а когда узнал – было слишком поздно. А может, Бакуго слишком хорошо скрывал выявленную на предпоследней стадии мезотелиому? Может быть. Но того факта, что Шото, будучи рядом, не заметил этого, это не отменяет. Как иронично… В их мире, наполненным причудами, сверх технологиями и вещами, за гранью человеческого понимания, люди умирают от обычных обыденных болезней, упоминание о которых гуляло несколько столетий назад… – Он… Не хотел, чтобы ты беспокоился раньше времени. Он не хотел становится для тебя тем, мысли о ком будут гложить волнением, переживанием и отчаянием. Он не хотел быть тем, кто заберёт твою улыбку и радость, Шото, – одна и второй оба рыдают на взрыв. Ветер, кажется, только усиливается, а дождь набирает обороты. Кажется, что сама природа негодует от всего, что происходит на небольшом кладбище…       Избитое тихое слово, в которое, кажется, Шото пытался вложить всё: горечь, обида от утайки, благодарность за проведенные вместе дни, улыбки, счастье и осознание потери самого важного и драгоценного в жизни, что ускользнуло так резко и неожиданно, сливается в какофонии грозы: – Идиот.