Его грёбаный байк

— Хули ты молчал все эти годы? Поднимает свой взгляд на меня. — А что, что-то могло измениться? Он глядит на меня своими невероятно чарующими глазами. Глазами человека, в которого я влюблён уже пять лет. Пять грёбаных, просратых напрасно лет. Он — это Рей Фокс. Человек, которого в нашем городке знает каждый. «Огненный Рей» — вот как его называют. Именно он, когда двенадцать лет назад полыхнул наш стекольный завод, и языки пламени лизали стену склада химреактивов, грозя взорвать всё вокруг к ебеням, сумел пробиться к вентилям газопровода и перекрыть их. Завод уцелел. Теперь Рея знают все. Знают и любят. Ему прощают всё. И бешеные гонки на байке в ночное время, когда рёв моторов будит мирных обывателей. И регулярные разборки с заезжими скинами, которые повадились шляться по нашему графству. И даже то, что он гей. Как и я. — Ты что, любишь меня? Молчит. Плечами своими метровыми пошевеливает. Какая же у него могучая мускулатура! — То есть тогда, когда ты драл меня на этой чёртовой вечеринке у Марка под восхищенный рёв своих долбаных собутыльников, обливаемого их пивом, ты уже тогда меня любил? Он долго напряжённо вглядывается в меня, наконец, вздыхает: — Ты можешь мне не верить, но да. Откидываюсь на спинку дубового кресла, достаю сигарету. Подвигает мне пепельницу из черепа макаки, так похожего на человеческий. — Послушай, Майкл… — Нет, это ты послушай! Все эти блядские, богом проклятые годы я думал только о тебе. Только ты был нужен мне, нужен как никто другой. И ты знал об этом. Да об этом знали все! Всё население этого городка, от новорожденных младенцев до покойников в городском морге. Ты просто не мог не знать этого! Меня начинает трясти. — Да ё*аный ж ты в рот, Рей! Я люблю тебя, е*анутого, ещё с того дня, как увидел на твоём железном дрыне! С х*яли, ты думаешь, я стал гонять? От нех*й делать? Это все ты, мразь, вгрызся мне в башку так, что не выдрать! Даже набухавшись вусмерть, я твою рожу, гнида, вспоминаю! Во снах снится байк твой ублюдочный и ты впереди, ни разу, тварь, не обернувшийся! По кайфу было е*ать мне мозг своими загонами, а? Молчит, словно набрав в рот воды. — И ты тоже любишь меня? Так, сучий потрох? Вздыхает. Движением головы отбрасывает с лица волосы. — Бля, выходит, что так. — Так какого х*я?! Какого х*я ты молчал все эти годы? Если бы не Стив, сунувший мне твою вонючую зажигалку, которую ты в очередной раз про*бал вчера у него в баре, и если бы он не послал меня отдать её тебе, я ещё член знает сколько лет не смог оказаться в твоей берлоге. Куда ты никого не пускаешь. Это же чудо, Божий промысел, что, ужравшись, ты не закрыл входную дверь, что я смог, наконец, сюда попасть. Попасть, чтобы увидеть, как ты, голый, дрыхнешь на своём лежбище. А над ним висит моя фотка. Огромная фотка, почти во всю стену. Я ох*ел, когда увидел это! Ты что, дрочишь на неё? Вспоминаешь, как имел меня почти на главной площади, распластав на своём байке, драл так, что синяки от твоих пальцев потом чернели на моих бёдрах! Драл своей одиннадцатидюймовой оглоблей, и я потом месяц боялся пёрнуть, чтобы не обосраться! Скажи мне, зачем она здесь, эта фотка?! Встаёт, нервно перекладывает байкерские журналы, в беспорядке разбросанные по столику. Резким движением сбрасывает всё это говно на пол, и повернувшись, садится голой задницей на столешницу. Сейчас, в лучах раннего июньского солнца, льющегося сквозь стёкла панорамного, во всю стену, окна, его обнажённое тело невероятно, божественно прекрасно. В свои сорок лет он не выглядит и на тридцать. Рельефность мускулатуры, так щедро отпущенной ему Матерью-природой просто невероятно завораживает. Как же я его люблю! — Да, потому что я тебя люблю… Втюрился, едва увидел. Там, тогда, на той пенной вечеринке! Когда ты голышом, на пару с Энтином боролся в облаке пены. Ты тогда его сделал, раскатал по самые гланды. И встал передо мной. Голый! Смеющийся. Счастливый. Вот тогда-то я и понял… что попал. Какой же у него чарующий голос! Хриплый, как у возбужденного льва. — Так в чём же дело? Ответь, почему? Почему я ещё не здесь, не в твоей кровати? Почему ты не дерёшь меня каждый вечер своей ослиной оглоблей, так, чтобы я не мог согнуться? Почему ты просыпаешься не от моего минета? Какого х*я все это происходит только в моих мечтах? Он молчит. Долго молчит. Слишком долго! — Хочешь, я тебе скажу? Поднимает на меня свои невероятно красивые глаза. — Да потому что ты трус! Ты боишься! Боишься потерять лавры Одинокого Волка! Твой грёбаный байк тебе дороже всего! Даже любви дороже. Вскакивает, хватает меня за грудь. Какие у него сильные, прекрасные руки! — Да, блядь, боюсь! Боюсь! Мне страшно. За сорок лет я привык жить один. Ни от кого не завися. Никому ничего не должный. Сам по себе. И если впущу молодого, двадцатипятилетнего наглого молокососа в свою жизнь… Мы долго смотрим друг на друга. Он и я. Я, который стоит сейчас перед ним. И я, который глядит на нас обоих с огромной фотографии над его кроватью. Наконец, он отпускает меня. Поворачиваюсь и ухожу. — Трус! Дверь мягко захлопывается за моей спиной.