И дар твой — рай

Розалин горит. Розалин горит, Розалин пылает, Розалин задыхается, Розалин давится дымом и ненавистью — ее руки в крови, сердце в огне, тело в агонии. Она жаждет смерти — своей и чужой; смерти — монстров и богов; смерти — беспощадной и неизбежной. Розалин рыдает, ее слезы — пепел, ее дыхание — жар, ее крик — рев огня. Небо давит, ветер хлестает ее по щекам — Барбатос отвернулся от нее, как всякий бог отворачивается от греховных разбитых душ; вера в сердце Розалин гниет. Как смеют архонты предавать тех, кто в них верил? Как смеют архонты кривиться в брезгливом пренебрежении? Как смеют архонты осуждать человеческие грехи, когда сами подобны мерзотной гнили? Розалин не хочет знать ответы. Розалин хочет уничтожить любого, кто посмеет назвать себя божеством. Ей больно; пламя течет по венам, бьется в сердце, сползает по щеке слезами. Ее слезы бережно вытирает нежная рука. — Не подходи! — рычит-ревет-визжит обожженной глоткой. Она чувствует биение божественного сердца. Она хочет вырвать его, стереть в труху, уничтожить. Она хочет поверить ласковым рукам. — Тебе больно, — тихо отвечает мягкий голос, — пламя поглотит твою жизнь. Позволь помочь. Розалин не позволит. Розалин знает, что верить архонтам нельзя. Верить в архонтов — нельзя. Но она тянет к неизвестной богине переломанные в агонии пальцы, словно в ней еще осталось что-то чистое и человеческое, что могло хотеть божественного благословения; она тянет пальцы к умиротворенному спокойствию, в надежде спрятаться от самой себя за чужими стенами. Надежда сворачивается жалким комком на языке. Ее глотка горит. Ее надежда сгорает. — Я защищу тебя, — ее изуродованные ладони баюкают в колыбели твердых рук. Розалин не молится, Розалин не верит. Розалин робко надеется, что это не галлюцинация, не фантом, не бред; что она не лежит брошенной изломанной куклой в подземелье среди поверженных монстров; что она не ищет защиты у холодных каменных стен. Что ей это не привиделось — дыхание божества на ее пылающих щеках. — Я запечатаю твое пламя, — богиня кладет тяжёлую руку ей на грудь; Розалин задыхается — от вновь вспыхнувшей боли. Она боится. Она захлёбывается яростью и ненавистью. Ее сердце не может биться, не может чувствовать, не может больше пылать, она исчерпала все свои силы, ее жизнь — потухающая искра на ладони божества; но огонь все ещё сжирает ее изнутри. Розалин знает, что он умрет лишь вместе с ней. — Твое сердце так устало, — богиня проникает пальцами в самую глубь — рвет кожу, царапает ребра, бережно касается сжавшегося комочка плоти. Вслед за божественными прикосновениями сердце Розалин каменеет. Она задыхается, когда теплая пульсация гео сжимает ее сердце в тисках, окружая спасительными стенами, чтобы пламя не могло больше к нему подобраться. Розалин не верит, не молится. Розалин засыпает в руках божества. *** Ноэлль бережно обнимает осколки невинной души. Собрать ее будет тяжёло, едва ли возможно — осколки крошечные, и Ноэлль почти боится прикасаться к ним. Но эта маленькая изуродованная душа доверилась ей, вложив в ее каменные руки свое умирающее сердце — Ноэлль не посмеет предать ее. — Ничтожный дар от архонтки, — вздыхает Ноэлль, когда под ее пальцами ещё живая плоть твердеет. Она сделает ее сильной, неуязвимой — для врагов и ее собственного пламени. Бедная маленькая ведьма. Столько чувств и эмоций, разрушающих ее, кормящих это губительное пламя. Ноэлль не боится обжечься; Ноэлль боится, что жадная горячая пасть поглотит крошечные осколки. Она поднимает изломанное тело на руки, вглядываясь в измученное лицо. — В этом мире нет места для тебя, милая Розалин, — Ноэлль воркует с непривычной нежностью — от доверия этой греховной ведьмы ее собственное каменное сердце пошло трещинами, — но я клянусь оберегать твою душу как свою собственную. Ноэлль бережно прижимает к груди свою драгоценную ношу, окидывая земли Барбатоса презрительным взглядом. Она заберёт Розалин, окружит камнем и покоем. Маленький рай для ее измученной смертной — скромный подарок за ожившее сердце.