***
Хван так любит оставаться в зале практик надолго, чтобы довести себя до такого совершенства, доказать самому себе, что все его жестокие и долгие изнурительные тренировки могут отражаться легкостью в танце. В плавности движений и в неповторимой манере. И иногда ему самому нравится, как это его угловатость в движениях испаряется, оставляя место только совершенно плавным изгибам линий, попадающим четко в такт музыки. Вот к такому совершенству он стремится. А еще больше ему хочется видеть этот задорный блеск в глазах, когда Феликс оценивает его движения. Ему нравится то, как по-детски открывается его рот от удивления, и как оживленно он потом лепечет о том, что Хёнджин не танцует, а порхает. И Хвану кажется, что если он ещё чуть-чуть постарается, ещё проведет пару сотен часов в этих четырех стенах, обвешанных зеркалами, то восхищению не будет предела. Ведь Хван Хёнджин будет действительно порхать, как бабочка. А Феликс любит бабочек. А Хёнджин любит Феликса. Безудержно и безвозвратно, потому что Ли Феликс заставляет его чувствовать себя живым. Когда Хёнджин засиживается допоздна в своей студии, Феликс покорно сидит рядом. Он не танцует, никогда не танцует. Он всегда живет. Живет каждым движением, каждой линией, каждым поворотом, досконально анализируя и изучая то, что сделал. Хёнджин отдаёт всего себя, забывается в танце, ныряет с головой, и по нему видно, что это действительно его, что он действительно погружён, что он творит, не жалея себя. Он и на человека-то особо не похож, когда танцует. Хван Хёнджин похож на гребаное произведение искусства, неподражаемое и неповторимое, аналогов не существует и не будет существовать. И Феликс засматривается. Засматривается настолько сильно, что теряет счёт времени. Засматривается и отмирает только тогда, когда Хёнджин подаёт голос. — Ну как? — в глазах столько искр, что их невозможно пересчитать. Они блестят, смотрят прямо в душу Ли, прося ответа и молясь на хороший. — Хван… это… невероятно. Опять порхаешь, как бабочка, — выдает Феликс и мягко улыбается. Как обычно тепло и красиво, как Хёнджин любит. А потом Ликс смотрит на часы и отмирает окончательно. Его брови моментально хмурятся, и он вскакивает с дивана в зале практики. — Ты куда? — отстраненно спрашивает Хёнджин. — Прости, Джинни, я обещал Бину сходить с ним в его любимую кофейню и походу уже очень опаздываю, — Феликс быстро приобнимает друга и вылетает за дверь. Хван Хёнджин снова один. Феликс согласился побыть с ним, помочь с новой хореографией и указать на ошибки, а потом провести время вместе. Но Со Чанбину он тоже, видимо, много чего обещал. И почему-то обещания, адресованные ему, выполняет. А Хёнджину — нет. Хван усаживается на паркет, тяжело дыша. Снова. Он убивает себя каждый день, находясь здесь круглыми сутками. Каждый ебаный день, стараясь казаться пластичней, легче, утонченней. Чтобы Ли Феликс снова назвал его бабочкой, снова сказал, что он невероятный. Потому что от Феликса это звучит совсем-совсем по-другому. Всеобъемлющая пустота снова поселяется где-то в грудной клетке, разрастаясь невероятно сильно, заполняя легкие, давит так, что ни о чём думать, кроме этой душераздирающей боли, не получается. Хван думает, что делает недостаточно. Если бы делал как нужно, то Ликс бы обязательно уделил ему больше времени. Ему нужно больше порхать. Ведь чем больше бабочка порхает, тем сильнее привлекает партнера, верно?***
Когда Хёнджин рисует, он думает, что сможет быть лучше. Что сможет выбросить всё дерьмо из себя с помощью этого. Он выводит кисточкой какой-то узор совсем не вдумчиво, не задумываясь о картине вообще, он витает где-то в мыслях, далеко, пытаясь разгрести весь тот мусор, скопившийся там, вылить это всё на холст и, желательно, сжечь. Но когда смотрит на холст, понимает, что это снова цветок. Снова. — Это ирис? — откуда ни возьмись появляется Феликс, кладет свой подбородок на плечо, всматриваясь в картину. Досконально изучает все движения кисточки, которой Хван вырисовывает очередной шедевр. — Давно ты здесь? — устало интересуется Хван, надеявшийся на спокойный отдых от своих чувств. — Две минуты назад зашёл, карточку тебе отдать от твоей студии, но ты так увлеченно работал… так это ирис? — Да, наверное, — снова отстраненно отвечает Хёнджин. — Ты вечно цветы рисуешь, восхищаешься, прямо как- — Да, я знаю, Феликс, прямо как бабочка, да, — монотонно заканчивает за него Хван, понимая, что он не может абстрагироваться совершенно.***
Хенджин правда старается отвлечься, безумно. Но каждый раз все его мысли возвращаются только к одному, и этот один вечно твердит ему о бабочках. Хочется взвыть от того, насколько сильно Хёнджин зависим от него. Каждую минуту в мыслях проскакивает его образ, и он ничего не может с этим сделать. На очередной тренировке он пытается выбить из себя эту дурь, выжимая себя полностью и без остатка, отчеркивая движения четче и активней, что Чан буквально заставляет его остановиться, пригвоздив к месту своими крепкими руками. Он обеспокоенно заглядывает в глаза Хёнджина, буквально спрашивая: — Ты с ума сошел? — тихо подаёт голос лидер, когда заставляет парня сесть на диван и выпить прохладной воды. Хёнджин молчит, не зная, что сказать. — Если у тебя какие-то проблемы, а у тебя явно они, то необязательно терзать себя так, — уже более нежно говорит Чан. Хенджин думает. Смотрит в пустоту зеркала, отмечая Минхо, усердно прогоняющего связку. А потом просто смотрит сквозь зеркала. Безумно роясь в своих мыслях, пытаясь достать хоть что-то, что будет держать на плаву. Но на ум приходит только то, что он безумно влюблен. И добивает сильнее. Он даже собирается начать посвящать Чана в это, но не успевает. В дверь влетает запыхавшийся, но такой счастливый Феликс, поблескивая своим безумно красивым взглядом, заставляя Хвана снова в нем утонуть. А за ним влетает Чанбин, точно такой же. — Простите, мы опоздали, — искрясь, говорит Ли, — но нам надо кое-что вам сказать. Хёнджин старается хотя бы моргать, потому что отвести взгляд от Ликса вообще не может, а в груди разрастается безумный ком тревоги. Особенно когда он отмечает, с какой нежностью Бин берет руку Феликса в свою, успокаивающе поглаживая пальцем. Ликс добродушно улыбается Со и заговаривает снова. — Мы хотели сказать, что… мы встречаемся, — и радостно поворачивается к Хёнджину, ожидая реакцию лучшего друга. Хван вообще-то и не надеялся вообще ни на что. Никогда. Поэтому сразу же после заявления издаёт смешок, удивляясь абсурдности всей ситуации. Ему безумно хочется прямо сейчас исчезнуть, разорвав себя перед этим на тысячи кусочков, ощущая всю боль каждой клеточкой, но бабочки, ебаный в рот, крылья не рвут. Чан немного улыбается Феликсу, продумывая дальнейший разговор и уже вырисовывая наставления у себя в голове для этих двоих, но вовремя вспоминает про Хёнджина. Тот сидит, поджав ноги под себя, успокаивающе гладит себя по коленке и улыбается. Безумно. А глаза блестят, но не от безумия вовсе, а от наворачивающихся слёз. Чан не может разобраться с этим прямо сейчас из-за усталости, поэтому только успокаивающе поглаживает его по спине и говорит о том, что тот может уйти с практики прямо сейчас. Хёнджин понимающе улыбается, стараясь, правда стараясь искренне поблагодарить Чана, но ни черта не получается, потому что он даже толстовку свою с пола с первого раза поднять не может. Он безумно хочет задохнуться в слезах, но только не здесь. Точно не здесь. Поэтому вылетает на шатающихся ногах из зала, даже не взглянув на Ли.***
Хёнджин старается заглушить разрывающий его на части поток эмоций, но получается до того плохо, что он и правда задыхается в слезах в туалете общежития. Хочется не плакать, держаться стойко, но Хван понимает, что он настолько тонкая и чувствительная натура, что он не сможет. Потому что он ломается. Очень сильно ломается. Хёнджин не хочет смотреть в зеркало, потому что боится смотреть на себя. Опухшие и красные от слез глаза вызовут настолько сильное отвращение, что захочется плакать сильнее. Но он смотрит, он добивает себя окончательно. Хван не видит в себе ничего схожего с элегантной и красивой бабочкой теперь и наконец понимает, почему Феликс выбрал не его. Потому что Хёнджин думает, что он натуральный урод. Ликс может хоть весь день твердить ему обратное, но в итоге тот самый светлый и любимый Ли Феликс каждый день искренне и с настоящей любовью улыбается не ему, а Со Чанбину. Хенджин правда хочет порадоваться за них, но не может, потому что ему так больно. Хван не хочет быть бабочкой Феликса больше, его так тошнит от этого прозвища. Он не знает, что может сделать, чтобы это прекратилось. Потому что даже его любимую бабочку Ёнбок не любит. Хёнджин честно не горит желанием возвращаться к этому снова, но он делает это бездумно. Просто роется в шкафах в комнате и находит свой драгоценный канцелярский нож. На нем привычно красуются яркие наклейки, которые ему подарил Феликс, потому что знает, насколько Хван их любит. Честно, он точил им карандаши уже два года, он не занимался этим ровно два года. И он обещал этого больше не делать. Но провалился. С треском провалился, когда вырисовывал причудливые узоры на истощенных ляжках, капая на них солеными слезами. Он хочет вычертить эту гребаную бабочку, вырезать её навечно, чтобы она несомненно служила напоминанием о его глупости и восприимчивости. Неаккуратные резкие линии, отзываясь безумной острой, но такой приятной болью, складываются в силуэт ужасно некрасивой бабочки, которую Хёнджин уже вполне может назвать собой. Выстраданная и измученная. Именно такая. Заплывающая кровью так же, как Хёнджин заплывает слезами. Хван не уверен, что последствия истерики пройдут к приходу хёнов, поэтому плетется к себе в комнату, запираясь там и собираясь отрубиться на весь день. Поэтому что это уже невозможно терпеть. Нога больно пульсирует, напоминая об импульсивном решении, и неприятно трется о бинты, но Хёнджину нравится. Безумно. В общем чате красуется короткое: «Думаю, я заболел. Планирую поспать, простите, что подвожу». Хван Хёнджин думает, что настолько сильно отдалился от этого надоедливого образа бабочки, потому что эти создания так себя не ведут. Но, Хван Хёнджин, знаешь ли ты, что бабочки питаются слезами и кровью?***
Он просыпается в полдень, измученный и заспанный. Хван еле разлепляет глаза, закрывающиеся обратно от яркого света. Реальность обрушивается моментально, словно булыжник на огромной скорости впечатывается в него и заставляет простонать от отчаяния. Хенджин ощущает то состояние безысходности, когда невозможно сделать вообще ничего, проблем все ещё больше, а решений так и нет. Как же он это ненавидит. Хёнджин ужасается, вглядываясь в зеркало. Опять. Покрасневшие заплаканные глаза и убогий вид. Ему безумно хочется что-то поменять в себе, как подростку после расставания со своей сильной любовью. Но со своей любовью он даже не встречался, а тем более не расставался. Но хочется до жути забыть этот период, хочется стереть этот уродский образ бабочки, который нарисовал Ликс. Хёнджин аккуратно разматывает бинт, осматривая увечья. Отвратительно и мерзко. Как обычно. Уродливая бабочка выглядит ещё страшнее чем вчера, запёкшаяся кровь закрывает весь обзор, поэтому Хёнджин позволяет себе взять перекись и нещадно вылить все на рану. Всеобъемлющая боль сосредоточивает его внимание на себе, и он шипит точно так же, как сейчас жидкость на его ногах. Хотелось ли Хвану по-настоящему обработать рану, чтобы не было последствий? Скорее Хвану хотелось примитивно почувствовать сильнейшую боль ещё раз. А ещё ему хотелось измениться и не иметь ничего общего со светлыми Голубянками. И он отчаянно роется в шкафах снова, на этот раз отыскивая ту самую старую упаковку с черной краской, потому что ему это сейчас так нужно. И находит. Хёнджину совсем плевать на то, как долго он выходил в такой оттенок блонда, как сильно он нравится фанатам, как сильно он нравится стаффу, даже на то, как сильно он нравится Ли Феликсу. Потому что он сам Ли Феликсу не нравится. Хван наносит состав, даже особо не заморачиваясь с распределением, и плетётся к холодильнику, доедая заботливо оставленные Чаном бутерброды, не чувствуя особого голода. Проверяет чаты, не написали ли что-то новое. В группе находит пару сочувствующих смайликов от мемберов, «выздоравливай» с сердечком от Ликса, но это уже совсем не греет душу. Вообще. Хван так хочет, чтобы его перестали сравнивать с этим несчастным, но в то же время идеальным насекомым, так хочет, чтобы Феликс с этими ужасно мрачными волосами не узнал его, сказал, что он теперь другой, что не похож ни на кого. В группу приходит ещё одно сообщение, только от Чана, где он искренне извиняется перед Хёнджином, но просит занести к нему в студию текст хвановой песни, потому что он давно обещал поработать над ней и наконец выделил время в своем плотном графике. Хван на это только хмыкает, высчитывая, успела ли краска за такое время впитаться в волос. Он понимает, что часа вполне достаточно, когда наскоро сушит волосы на максимальной мощности и отмечает, что выглядит он ещё ужаснее. Прямо как труп. Но Хёнджин не отмечает то, что в случае надвигающейся опасности бабочки могут менять окраску. Прямо как он.***
Офис находится недалеко от общежития, но Хван натягивает на себя всевозможные маски, шапки и капюшоны, чтобы ни один человек в таком состоянии даже не посмел узнать его. Но его снова узнают. Просто по походке, просто по «летящей и легкой», как говорит Феликс. Ужасно. Его снова тошнит от самого себя. Чана не тошнит. Он лучезарно улыбается, заглядывая в единственное, что осталось без перекрытия — глаза, пытаясь прочитать там что-то. Хван от неловкости отводит взгляд, потому что он не выдержит. Он обязательно расскажет, если Бан Чан снова по-доброму и успокаивающе посмотрит на него. Хёнджин буквально плачет, но старается убрать слёзы, они тут ни к чему. Ему, на самом деле, так сильно хочется с кем-то поделиться, чтобы стало легче, чтобы ему помогли. Но он так не хочет. Хотя Чан — буквально самый комфортный человек, которому Хван доверяет. Но он все равно не может. — Чан, я могу здесь посидеть? Я не хочу… возвращаться туда, в одиночество, — бубнит он, стягивая с себя маску и шапку. — Что за вопросы, оставайся, я обсужу текст с тобой, то что надо, — ободряюще улыбается и разворачивается обратно к столу. — Выглядишь… разбитым? — в яблочко, Чанни. Хван нервно поправляет волосы. Если начнёт рассказывать, зарыдает как девчонка. — Кстати! Видел Ликса с Бином сегодня, такие счастливые, светят ярче солнца. Хван неопределенно кивает и полностью ложится на диван. Хочется слиться с ним, раствориться и не слышать этого больше никогда. Но Чан снова разворачивается. — Ого! — восклицает он, вставая с кресла, присаживаясь на корточки прямо перед диваном, сравнивая лица друг друга. — Новый цвет волос… тебе безумно идет. Но ты всё ещё разбитый, и я знаю, что дело не в болезни, — успокаивающе поглаживает по волосам, а Хёнджин под теплом руки плавится и позволяет себе прикрыть глаза. Он так не хочет говорить. — Из-за Ликса? Ты так отреагировал на мою реплику, и я просто… прости, если не хочешь говорить, я пойму. — Просто не сейчас, Чан, я так ценю тебя, но не сейчас, — тяжело выдыхает он, и Чан отстраняется. — Просто… обещай, что мы поговорим, хорошо? Хенджин обсуждает с ним текст, делает поправки, и спустя минут двадцать уходит, потому что ноющее чувство в груди все ещё не даёт покоя. Он шагает по офису спокойно, пока сзади на него не налетает кто-то со всей силы, крепко сжимая в объятиях. Только он так делает. — Джинни, я скучал, — тянет басистым голосом, повисая на хенджиновой спине. — Ты как себя чувствуешь? Что ты тут делаешь? Ты к Чану ходил, да? — безумно заваливает вопросами, что должно раздражать, но Хёнджин до щемящей нежности обожает это в Феликсе. Ликс времени не теряет, разворачивает собеседника к себе лицом и всматривается. — Ты что, покрасился?! — удивленно восклицает он, трогая прядку, вылезшую из-под капюшона. Бесцеремонно стягивает с друга головной убор и с блеском в глазах рассматривает его. Привычно зарывается своими короткими и теплыми пальцами в волосы Хёнджина, треплет по голове, но Хвана это впервые в жизни обжигает. Он слишком тёплый, горячий. Ему кажется, что каждое место, которого коснулась подушечка его пальца, покрывается ожогами степени так третьей, потому что так не должно быть. Он не вынесет. Ему нельзя снова так тепло касаться, вызывая такие чувства, потому что он теперь чужой. И Хёнджин с этими чувствами кажется совсем лишним, неправильным и неполноценным. Хван аккуратно перехватывает тонкое запястье и отстраняет. Феликс с непониманием в глазах смотрит, а потом выдает: — Папилио мемнон, — с придыханием, врезаясь взглядом в хвановы глаза, добираясь до души. Наступает очередь Хёнджина смотреть с тотальным непониманием. Ликс вздыхает, продолжая, — ты похож на папилио мемнон теперь. Крупная бабочка Южной Азии, принадлежит семье ласточкин хвост. Внутри Хвана что-то ломается. Серьезно так, звонко, но Феликс не слышит, он уверен. Потому что это чувствует только он. Потому что осколки режут где-то внутри, вскрывая абсолютно всё. Ему ненавистно сравнение с бабочкой теперь. Оно не имеет никакого назначения, кроме как причинять боль. Безумную. Хёнджин смаргивает наваждение, натягивает неопределенную улыбку и разворачивается, удаляясь, даже не попрощавшись с Ликсом.***
Он спит, потому что не может думать. Он спит десять часов, просыпаясь только под вечер. Выходит в общую комнату, смотрит, как Чан что-то усердно готовит, а Чанбин что-то с безумной радостью лепечет. Хёнджин смеётся от боли. Это невозможно. Он, наверное, выглядит сейчас ужасающе. Опухший, наверное, до одури пугающий. — Джин, ты проснулся? — обеспокоено спрашивает Чан, и Хван так благодарен. Честно. Хёнджин что-то невнятно мямлит, что пойдет покурит, достаёт у Чана пачку и вяло салютует ему. Бан настороженно наблюдает за ним, учтиво вспоминая, что младший почти не курит.***
Младший особо курить и не собирался. Определенная цель преследует его в таких состояниях всегда. Он нуждается в этом чёртовом выходе на крышу высоток Сеула. Самого красивого и яркого города. С такой высоты он кажется ещё прекрасней. Хенджин личность ранимая и творческая, образ такого Сеула хочется рисовать и рисовать, но сил не остаётся ни на что. Он медленно присаживается на край, свешивая длинные ноги и смотрит вниз. Вид захватывает и манит. Ощущение опасности едва мелькает у него на задворках сознания. Ветер обдувает его прохладой, и Хван улыбается. Достаёт из кармана сигарету, легко придерживает зубами, поджигает и затягивается. Знакомое едкое чувство наполняет легкие безумно быстро, и Хёнджин с упоением выдыхает. Тонкие пальцы стряхивают пепел, звеня кольцами. Гребаный эстет. Хван отпускает себя. Смотрит вниз и прокручивает последние события. Первая слеза скатывается моментально, на что парень только усмехается. Быстро он. А ведь Феликс прав. Бинни — самый лучший вариант для него. Для этого солнечного и бесконечно счастливого мальчика. Точно не его ночная бабочка Хван Хёнджин. Он никогда и никому не был примером, не искал поддержки, но настолько сильно оступился, когда разрешил Ликсу залезть в его сердце и узнать так много, поселиться там, заставить поверить в то, что Хван может летать, может летать на крыльях любви да и в целом увидеть свою красоту. Мог. Догорающая сигарета обжигает пальцы так, как теперь делают пальцы Феликса, и вываливается из рук, падая в бездну. Хёнджин встаёт, в последний раз вглядывается на уже засыпающий город и останавливается. Он бабочка. Он ёбаная бабочка Хван Хёнджин. Он умеет летать, так почему бы нет. Он же верит Феликсу, до безумия верит. Последний вздох, и он позволяет себе ощутить состояние свободного полёта, закрывает глаза, хотя ему вообще не страшно. Ли Феликс говорит, что он бабочка. А Ли никогда не ошибается, Ликсу надо верить. Он до последнего думает, что он полетит, правда полетит. Пока мимолетно не чувствует пронзающую всё тело безумную боль. А потом ничего. А потом пустота. Ли Феликс всё знал. Хван Хёнджин действительно идентичен бабочке, за исключением одного. Ли Феликс неосознанно отрезал ему крылья, поэтому Хван Хёнджин больше не летит.