Одна из нас

— Гоблины-северяне, — Арагорн отбросил ногой отрезанную голову. — Полуорки ими отужинали. То, что в темноте издали поначалу виделось грудой наваленных камней, на деле оказалось изуродованными, обглоданными трупами. Земля вокруг еще не успела впитать обширные кровавые лужи. — У этой погани что ни стык, то смертоубийство, — довольствовался короткой передышкой Гимли. — Страшно представить, что пленникам пришлось увидеть. По правое плечо высилась отвесная ребристая скала, слева более полого вздымались сумрачные, покрытые угольно-черными тенями склоны. Арагорн тщетно пытался отыскать след. Тускнело и гасло звездное просо; горизонт начинал дребезжать млечным отсветом. Узкий убогий ручей прорезал долину по каменному желобу; на бережках его чахли жухлая трава и редкие кустарники. Приникая к земле, вслушиваясь в камень, Арагорн изучал в неверном свете балки и впадины и наконец вверх по течению сыскал четкие отпечатки кованых орочьих сапог. Отбросив за ненадобностью лютую изможденность к голоду и недосыпу, уменьшившийся отряд, перемахивая с валуна на валун, взбирался по мокрым, скользким уступам, пока не оказался на гребне горы полным составом. Позади над дальними высями разлилось рдяное зарево. Холодный порывистый ветер хлестнул их распотелые лица, затопорщил плащи. Затемненные земли лежали сонными и серыми; стелилась муть, но даже сейчас, окутанные сивой сенью, они внушали в сердца беспримерный трепет. Селин давно мечтала побывать в девственных краях необъятных и пышных степей Ристании и, хоть нынешние обстоятельства мало располагали, взирала в пространную даль с восхищением в глазах. Бледно-изумрудной зеленью наливались раздолья под лаской утренних лучей; мерцали кудлатыми жемчужными туманами речные поймы. Дышалось легко и свободно; ноздри окутывал душисто-сладковатый аромат. Далеко слева вставали заволоченные индиговым и пурпурным маревом Белые горы; пики их льдистых вершин пылали теплым розовато-лиловым полусветом — с них и начиналась гондорская провинция Анориэн. Гребень, на который поднялся отряд, резко падал у их ног. Метрах в двадцати внизу виднелся широкий кривоватый карниз, обрывающийся отвесной скалой, что служила границей меж нагорьем Эмин Муиль и Восточной Маркой. — Леголас, — измученно щурился Арагорн, — это не для моих глаз. Эльф проследил за направлением его взора. — Нагнали шаг так, словно их подхлестывает плетью хозяин. — Почуяли нас, — посмотрел на него Арагорн и наткнулся на угрюмый взгляд Селин, которая сразу же отвернулась. Невзирая на то, что всю работу делал за нее Леголас, выглядела она крайне худо, даже болезненно. — Их отряд пополнился, — напряг зрение эльф. — Видимо, Саруман выслал подкрепление. — И нас обгоняют почти на сутки… — обреченно вздохнул Арагорн. — Идем. Надо ускориться. — Чего это они так свободно по степям-то разгуливают? — кудахтал Гимли. — Совсем рохиррим распоясали. Нет у них твердого гномьего кулака. — Думаю, Гимли, — Арагорн пробовал выступающий камень на прочность, — дело совсем в ином. Боромир помрачнел, понимая, куда ветра дули. Спустившись на север вдоль гребня, а затем в расщелину, промытую горным ручьем, крутыми ступенями вышли они на равнину. Здесь по следам было заметно, как резко ускорились полуорки, понеслись со всех ног, подгоняемые непреклонной волей Белого Колдуна. Порой они натыкались на изодранные в клочья плащи, объедки черствого мякинного хлеба, разбитые на камнях сапоги и засаленные или окровавленные тряпицы. Гимли понюхал одну и пришел к неутешительному выводу, что кровь-то была не орочьей. Волнующимся морем густой травы стлались необозримые степи. Над ними витала весна. Ручей разлился в зарослях лилий, уносил тихие воды покатыми склонами к пойме дальней Энтовой Купели. Растянувшись цепью, отряд мчался в погоню по колышущимся волнам, будто гончие по горячему следу. В лица им веял резвый, ласковый ветерок; разносил благоухание наливающейся соками земли. Внезапно Арагорн остановился посреди вытоптанной орками тропы и поднял из травы малахитовую брошь с серебряными прожилками. — Лориэнский лист Пиппина, — сжал он его в ладони и помчался дальше. — Значит, он еще жив… это… обнадеживает… — прерывисто выпалил Боромир, боясь рухнуть прямо здесь и умереть от усталости. Докончить то, что начали орки, так сказать. — И способен шевелить руками и головой, — среди травяного моря Леголас чувствовал себя намного лучше и не замечал почти вцепившегося в него груза; разве что когда она случайно билась об него лбом на резких остановках. — Их не убьют в дороге, если велено доставить живьем, — Селин отстраненно разглядывала небо. — Броши именные? — Нет. Держись покрепче, обезьяна. — Знаешь, на юге это является скорее оскорблением. Леголас усмехнулся и перепрыгнул широкую лужицу. — Тогда как он… — лязгнула она зубами от приземления. — А, забудь. Неважно. Яркое солнце медленно ползло к западу. С юга днем забежали легкие барашки облачков, но к вечеру от них не осталось и следа. Они не останавливались даже для еды — лембас прибавлял немного сил, и его можно было есть на бегу. — Меня измотала бесконечная погоня! — Гимли заливался горячим потом. — Гномов ценят не за выносливость, а за скорость! Мы незаменимы на коротких бросках! — Еще недавно ты говорил обратное, — хрипел Боромир. — Давай, Гимли, поднажми, — подбадривал его Леголас, не оборачиваясь. — Мы их нагоняем. — Селин! — взмолился тот, от переутомления даже поленившись обратиться по титулу. — Давайте меняться! — Я не волшебник, Гимли, — ответствовал за нее Леголас. — В отличие от тебя она легкая, как пушинка. — Я готов раздеться! Знаешь, сколько броня моя веса отнимает? Эльф рассмеялся. — Да не в жизни. Закатные тени протянули слепые щупальца. Почти шестьдесят километров преодолели они от Стены Восточной Марки за световой день, и теперь орков на плоской равнине не мог разглядеть даже зоркий глаз эльфа. Когда темнота окончательно сомкнулась над ними, все рухнули наземь без сил. Полуорки хоть и не боялись солнца из-за скрещенной с людьми крови, все же были слабее на нем, да и не могли бежать столько без привалов. К тому же нагони они их сейчас — бойня с превалирующим врагом окончится скоро и явно не в их пользу. Арагорн и Боромир уснули, едва успели лечь: они не спали с порогов Сарн Гебир. Гимли сурком канул в сон сидя, там, где упал, низко склонив подбородок к груди. Леголас размял плечи, предложил Селин подежурить вместо нее, но та отказалась, и он сменил ее через пару часов. Вскоре проснулся Арагорн, ничуть не отдохнувший, и, наспех умывшись из меха, вглядывался в зарождающийся рассвет. Леголас поправил плащ и потянулся уже к плечу мерно сопящей Селин, но тот остановил его. — Оставь, — вполголоса сказал Арагорн. — Ты задашь ей крайне скверное расположение, потревожив сон раньше времени. Леголас выпрямился. — А ты, оказывается, хорошо ее знаешь. — Хотелось бы верить, — Арагорн провел ладонью по отросшей бороде. — Стыдно признаться, но иногда я и вправду опасался ее будить. Уголки губ Леголаса приподнялись, обрисовывая ямочки на его щеках. — У южанок обычно покорный нрав. — Хвала Эру, что у нее нет. Иначе она бы не выжила. Леголас склонился и затормошил гнома. — Темень еще, — сонно выразил протест Гимли, почти не размыкая губ. — Пока солнце не всплывет, ты не увидишь орков. — Вставай. Нужно выступать. Со смеженными глазами Гимли отмахнулся от настырной руки эльфа, отчего глухо упал на спину и, больше не шелохнувшись, захрапел. — Похоже, его придется все-таки тащить, — уныло проговорил Леголас. — Надеюсь, он не исполнит своих угроз, иначе я не увижу уже ничего ни при солнце, ни при луне. Арагорн усмехнулся, подвязывая мех. Боромир еле-еле осилил подъем, однако упорно встал и отвесил себе пощечину, мотая головой. К избитому телу прибавилась закостенелая боль в мускулах ног. В последний раз он бегал так на смотру лет десять назад, если не больше. Лицо его обратилось одним сплошным синяком. Заплывшие опухолью веки сильно старили его, накидывая излишек отжитому сроку. Из четырех мужчин в боевом строю оставались двое, да и то, Арагорн сильно сдавал. Придерживая голову Селин, он отдал ее сумку Боромиру, а сам подхватил ее на руки и поднялся с колен. Она лишь странно дернулась в какой-то слабой судороге, но, припав виском к его плечу, даже и не помышляла просыпаться. Леголас вынужденно дернул Гимли за бороду, ибо иначе его невозможно было разбудить. Тот разразился гневными ругательствами, обещая оторвать руки под корень, а когда опомнился, где они и что они, искренне извинился и поспешил за эльфом нагонять людей. Прежний бег заменился быстрым шагом, дабы сберечь остатки сил для грядущего боя. К полудню тучи затянули небо, но вскоре уступили робкому солнцу. Впереди проявились очертания невысокого безлесого всхолмья. В отдалении слева серебряной нитью по зеленой канве вилась Энтова Купель. Ресницы Селин затрепетали. Приоткрыв глаза, она на пару мгновений оцепенела, а затем прочистила горло. Арагорн опустил на нее взгляд: — Доброе утро. — День уже… добрый, — Селин выглянула из-за его руки, пересчитала спутников и разыскала глазами сумку. — Отпустишь меня? — Мое общество тебе не столь приятно? Селин ощутила хлынувший к груди жар. Ее действительно стали напрягать перепады его расположения. — Я пить хочу. Остановившись, Арагорн поставил ее на землю. Селин благодарно кивнула. К ее счастью, никто уже не бежал наперегонки с ветром, так что она пошла сама, почти не отставая; да и тело ее заметно окрепло после сна. Лишь изредка они ускорялись на забеги длиною в час или полтора и возвращались в прежнее русло. Орочья тропа начала забирать больше к северу, и на земле, поросшей редкой короткой травой, следы читались плохо. В окрестностях не витало ни души человека, ни его зверя. Эорлинги жили хуторами дальше к югу, в основном у лесистых отрогов Белых гор, а сюда, на пажити Восточной Марки, кочевали со стадами и табунами пастухи. Местные отличались вспыльчивым, заносчивым и своевольным нравом вкупе с низкой образованностью: со всего хутора не набралось бы больше пятерых грамотеев, обученных письменности и чтению, в отличие от их более просвещенного, ближайшего соседа. Однако мало кто еще в Средиземье мог сравниться с ними в речитативе: вмиг подхватываемые мотивы разносились по всем уголкам, от работы в поле до несения караула. Эорлинги с песнью рождались, с песнью жили и с ней же умирали. Сейчас, правда, в Гондоре витало немало слухов о том, что Марка платила дань Мордору, но ни один здравомыслящий человек в это не поверит — будь такое взаправду, рохиррим бы пришлось прорываться к Саурону с тыла гондорских рубежей, а к бравым солдатам Гондора присоединялись с приграничных земель лишь разоренные одиночки-добровольцы, ненавидящие орков всей душой и сердцем. День догорал; оставленное нагорье скрылось из виду. К ночи за их спинами пустовало ни много ни мало в общей сложности сто пятнадцать километров. Небо затягивалось; сам воздух будто помрачнел. Тонкий серп месяца пробивался сквозь легкую дымку. Отряд взбежал на холмы. Зеленые склоны полого превращались в скалистый гребень, намеченный на север. Ближе к Энтовой Купели в зарослях тростника и рогозы широким размахом тянулись болота. У южного склона трава была плотно утоптана размашистым кругом. Орочья тропа, отделяясь от него, вела вдоль холма. Арагорн сосредоточенно вглядывался в следы. — Если их ничего не задержало, — сказал он спустя время, — полуорки должны быть уже у Фангорна. Селин и Боромир переглянулись, однако смолчали. — Фангорн… — повторил Гимли, пробуя слово на вкус, а затем ахнул. — Клятое местечко, там и шагу не ступить. Но отсюда ни черта не видно, трава до самого горизонта. — До Фангорна неблизко, — ответил ему Арагорн. — Холмы тянутся к северу на восемь лиг, и от них до леса еще лиг пятнадцать вдоль Купели. — Ну, идти-то все равно придется, — угрюмо заключил Гимли. — Будь на сердце полегче, глядишь, и ноги бы шагали побыстрее. Еще и похолодало… — Северный ветер, — слабо пожал плечами Арагорн и немного обнадежил гнома: — К утру сменится на восточный. С бугристостью холмов упал и темп отряда. Упования таяли, а вместе с ним испарялись и силы. Мрачный Арагорн шел впереди; ему не хватало только разрядов молний над головой. Он постоянно наклонялся, изучая следы, но чуда не предвиделось. Леголас обогнал его и взбежал на холм, что стоял на особицу, поодаль от основной гряды. Глубокие ночные тени словно задернули все вокруг сизыми занавесями — мир утратил очертания. Он долго смотрел вдаль, а затем обернулся с досадой: — Я их больше не вижу. Гимли скрипнул зубами, коря себя за утреннюю слабость. — Эх, столько времени зазря! Горький конец всем усилиям и надеждам. — Усилия не окончены, даже если надежда погасла, — ответил ему Арагорн, прислушиваясь к чему-то. Сложив руки на груди, Селин уныло перебирала взором их осунувшиеся лица. Ее сердце гулко застучало, но она задавила свой страх поглубже: — Если хоббиты и переступили границу Айзенгарда, не все потеряно. — Каждый дурак знает, что Ортанк нерушим, — хмуро глянул на нее Гимли. — Значит, вам несметно повезло, что я не дура, и могу вернуть обещанный долг, — осадила его повторившуюся неучтивость Селин. — Я не только воссоздала утраченный рецепт кхандского полымя, который, вероятно, известен вам, как жидкий огонь или пламенное масло, но и улучшила его. Если я соединю нужные соотношения каменной и желтой соли, бримстона, смоляного бальзама и этого, — порывшись в сумке, она достала со дна насмерть затянутый мешок из толстой бычьей кожи с вязким наполнением, — огонь разрушит камень. Припухшие глаза Боромира неестественно расширились. — Это невозможно! — выпалил он, от потрясения даже позабыв об исполинской усталости. — Многое возможно, когда ты чем-то обделен и достаточно мстителен. Я обделена магией и хочу, чтобы Саруман сдох. Единственные известные мне залежи битума находятся в солях моря Рун, однако в Бри я нашла свидетельства использования похожего естества во время арноро-ангмарской войны. В осаде Форноста жгли битум за неимением смолы. Мой телохранитель вдоль и поперек обшарил останки города и нашел зарытый запас. Мародеры не знают о его уникальном горении и считают очередным видом грязи, поэтому за столько лет он остался невредим. Из-за северной погоды битум не разложился на слои и подлежит использованию до сих пор. Айзенгард разнесет ко всем чертям. Никто не отыскал в себе слов. Если раньше Арагорн и Боромир считали ее просто умной, теперь и вовсе не понимали, как кости черепа ее умещали такой размах. Не одно столетие острейшие умы гильдий Гондора безуспешно пытались сделать то, что сделала она немногим меньше десятилетия. — Насколько ты уверена в расчетах? — первым пришел в себя изумленный Арагорн. — Наверняка. Опробовала на развалинах Рудаура с меньшим размахом. — Почему ты только сейчас сообщаешь об этом? И не говори, что не знаешь, ты ничего не делаешь случайно. Селин вновь прошлась взглядом по их неоднозначным лицам. — Я заранее приношу извинения за непочтительность, но вы, похоже, не до конца осознаете, что я создала. Орудие, способное разрушать города под корень без участия многотысячного войска. Достаточно нескольких умелых разведчиков для закладки смеси и меткого лучника с огненной стрелой. Если соотношения уйдут не в те руки, это станет чем-то навроде Кольца. В принципе, что и произошло в древности с кхандским полымем, отчего изничтожили всех, кто умел его делать. Рано или поздно любое творение может обернуться против создателя, и как показывает история, происходит это обычно рано. Исступленное молчание затянулось. Селин покусала губу и вновь заговорила: — В Хельмовой Пади и Дунхарроу хранятся необходимые запасы. Они мешками используют каменную соль для плавки стекла и лечения струпов, и не подозревая о ее возможностях. Князь не откажет мне, когда узнает, что Сарумана, наконец, можно выкурить из крепости… Однако я понятия не имею, как именно ему об этом сообщить, не выдавая всей подноготной. Рецепт должен остаться лишь в моей голове и со мной уйти из этого мира. Были уже желающие повторить подобное, просчет в одну махонькую песчинку разрывал их на части. Арагорн крутил в руках трубку, а затем, как-то странно качнув головой, развернул кисет с табаком. — Я должен подумать. Ложитесь спать, на рассвете выступим. — В Эдорас? — туго шнуровала сумку Селин. — Вы с Боромиром отправитесь в Эдорас, Леголас и Гимли — со мной к Фангорну. Боромир согласно кивнул. — Поверить не могу… — с хрипотцой выговорил он, все еще пребывая в подвешенном состоянии. — Это может изменить ход войны. — Это изменит течение мира, — сказал Леголас с отдалившимся, отчасти потерянным взглядом. — Не хочу, чтобы ты пожалела о своем доверии, однако, видится мне, это ты не до конца сознаешь, что создала. — По течению плывет и дохлая рыба, — Гимли, возвращаясь к их с эльфом разговору в лодке, занял сторону Селин. — Ее творение встанет против магии. Да я всю соль готов спустить с Серых гор и Железных холмов, чтобы разрушить Мордор до основания! — Вся алхимия строится на первом законе Ну’ааза — два взаимодействия обязательно оставляют друг на друге следы, — Селин сжала подрагивающие пальцы правой руки в кулак. — Творцы кхандского полымя тоже думали, что борются за мир — черные пески бесплодных дальних берегов Харада тому доказательство. Пять государств, Нурия, Назирия, Алхазар, Захрамар и Тахлиман, были стерты с лица земли. — Безмерно счастлив, что ты это понимаешь, — сухо отрезал Леголас. — Надеюсь, как и то, что породила в мир страшное чудовище, сравнимое с огнедышащим драконом. Отличие лишь в том, что Смауг был смертен, и его можно было убить. Глянув напоследок на Арагорна, Леголас вновь поднялся на возвышенность, заступая в дозор. Селин сняла с плеч плащ, чтобы свернуть его и подложить под голову. — Мы с Валдо разделили найденный битум, — пояснила она Гимли, — у меня осталась лишь малая часть, и она подчистую уйдет на айзенгардские стены. Чтобы обложить смесью Черные врата, мне понадобится выход к морю Рун, а он закрыт дорвинейцами с севера, истерлингами с запада, алейцами и вариагами с юга и мерихадцами с востока. Здесь уже спорить бессмысленно. Гимли покряхтел, снимая шлем, и решил для начала поспать, авось в свежую голову мысль какая дельная и залетит. Не зря же говорят: утро вечера мудренее. Арагорн так и не смог сомкнуть глаз, неотрывно глядя на лицо спящей Селин и невольно вспоминая свои же недавние слова о невозможности. Она не только не отступилась на пути к его достижению, но и сотворила из него существенное. Ничто обратилось в нечто. Со всей широтой его собственных воззрений, со всем, что он повидал и через что прошел, он просто отказывался в это верить. Только вот, оставался еще, конечно, вопрос: когда Гэндальф говорил, что догадывался о ее намерениях, были ли его предложения обоснованы или являли собою случайный самообман. Из размышлений его вывел голос Леголаса: — Алый рассвет… — вглядывался он в зачинающееся зарево. — Ночью пролилась кровь. Восточный ветер разогнал туман. С макушки сохлого холма открывался прежний вид: необъятные луга, темный лес километрах в пятидесяти, а далеко на севере — пики Мглистых гор под короной из серых туч. Камышовые плесы и перекаты Купели источали промозглый туман. Суховатая земля под сапогами поросла жесткой травяной щетиной. Едва пятеро спустились с лысого темени, чтобы разойтись по сторонам, как Леголас резко замер, а Арагорн припал ухом к земле. — Что там? — чуть ли не кубарем скатился Гимли. — Всадники, — ответил ему Леголас, вслушиваясь в слитный топот копыт. — И уже близко. Неужели их кони настолько быстры? — Не меньше двух сотен, — поднялся Арагорн и обернулся к Селин. — Спрячься. — Это рохиррим, — нахмурилась она. — Чего мне их бояться? — Вы королева дунландцев, — встал к ней поближе Гимли, подняв секиру. — Сложите два и два. — Я королева серафитов, которые ныне воюют с Мордором на гондорских землях. — Что не помешает вам познакомиться с их копьями или того похуже, — настаивал Гимли. — Прошу вас, спрячьтесь. — Поздно, Гимли, — подошел к ним Леголас и закрыл ее спиной. Тотчас из-за поворота холма лязгом и грохотом хлынули бравые эорлинги. Короткая шерсть их коней была заляпана грязью и кровью, заплетенные гривы благородных животных развевались по ветру. Наездники не уступали им в следах недавней битвы. Рослые светловолосые воины в кольчугах держали ясеневые копья, к поясам их крепились мечи. Эорлинги мгновенно, без команды, разошлись кольцом и сомкнули его вокруг оказавшегося не в то время и не в том месте отряда. Воевода повернул коня боком, лениво свесившись с седла; глядя искоса на Селин пару секунд, лучил глаза и скупо улыбнулся, не разжимая губ; прошелся взором по лицам и остановился на Арагорне: — Кому служишь, северянин, али кого вражьем считаешь? Арагорн напрягал память, но не мог вспомнить, кого он ему напоминал. — Служат мне, — ответил он, держа руку на эфесе, — а врагов я считаю только мечом. Воевода удовлетворенно хмыкнул, передал копье, кивком головы указывая на Леголаса и Селин, чьи, хоть и замызганные погоней волосы, были схожи по белизне. — Прям родичи. Многозначительно пробуя пальцем лезвие секиры, Гимли глянул на наглого воеводу так, будто он был молодым деревцем, которое надлежало срубить. К его драгоценному эльфу никто не смел относиться с пренебрежением, кроме, пожалуй, него самого. — Да, Ваше благородие, — с усмешкой ответила Селин, выходя вперед. — Ему в роду досталась красота, а мне голова. Он хохотнул, снимая шлем с белым конским хвостом на гребне. — Али, братцы! — раскатом грома прокричал он всадникам. — Красна девица дорогу перешла! Копья ударились о щиты. Селин приветливо рассмеялась. Ловко спрыгнув, воевода заключил ее в объятия: — Ну, расцвела-расцвела, глазам услада! Не признал сразу, обиды не держи! И не мало тебе четверых заступников? Где Валдо? Улыбка сошла с ее лица. Поняв все по выражению, он похлопал ее по спине. — Будет тебе тризна, будет. Не мытьем, так катаньем. Война и из наших хуторов молодцев повыдергивала, усеяла землю родимую вдовами да сиротами. Он щелкнул пальцами ближайшим всадникам, не снимая руки с ее плеча: — Помянем, да и за живых поднимем. Не ровен час — конечная встреча, милушка. Селин позеленела. — Куда мне, ты чего. Я с дороги. — А то силушки и прибавим! Ему подали два белых рога, до краев наполненных ристанийкой. От одного вида мутной водицы ее затошнило. — За Риддермарку! — стукнул он кость о кость. — Поднимем! Селин едва ли пригубила полглотка. — За Север! За шалую память! — вновь огласил тост воевода, глядя на Арагорна. — Заздравная за его храбрых мужей, чтоб не по ним ворон каркал! Всадник упер глаза в Селин. — За друзей, не сумевших превратиться во врагов, — ответила она испытующему взору, чувствуя, как из горловых недр рвется что-то наружу. — За тех, кто не повстречал нынешних дней. За мир в Марке. И пошло-поехало. Не мешая тому, что здесь именовалось дипломатией, Боромир вздохнул, устало опершись на плечо Арагорна. Селин осилила ровно половину, как ее желудок сжался в последнем предупреждении. Но еще одну прописную истину пришлось ей выучить в жизни — не уважишь эорлинга, не зададутся переговоры. Воевода вытер блестящие усы кистью руки, подал рог, чтоб еще наполняли, и широко расправил плечи: — Али не заслужил я быть названным из уст твоих прекрасных, королева? — Конечно, Ваше благородие, — подавляя рвотные позывы, ответила она и обернулась, вновь встречая разномастные взоры. — Княжич Эомер Блаженный из дома Эорла, третий маршал Марки Истфолд и заступник Альдбурга. Арагорн наконец понял, кого он ему напоминал — своего отца Эомунда, павшего в орочьей засаде у Эмин Муиль семнадцать лет назад. — В былые дни привечали мы блудливых, а теперь с непрошеными гостями велено махом управляться, — взгляд Эомера заметно потяжелел. — Чего эльф-то позабыл в наших краях? Не от ведьмы ли засланец из Двимордена? Прежде чем ему успели ответить, Гимли вскинулся, сверкнул темными глазами и дерзко выкрикнул: — Прикуси-ка язык, коневод, а то получишь его и кое-что еще в придачу! Ристанийка выплеснулась на молодую траву. Эомер грозно изменился в лице, снял руку с обреченно поникшего плеча Селин, чьи превозмогания пошли насмарку, и взялся за меч. — Я бы снес тебе голову вместе с бороденкой, карлик, да вот только от земли ее едва видать. Копья ощетинились; глухим ропотом отозвались рохиррим на слова Гимли. — А ты приглядись получше, — в мгновение ока Леголас натянул тетиву. — Это станет последним, что ты увидишь в жизни. Арагорн опустил его лук рукой и тяжело вздохнул. — Я Арагорн, сын Араторна. Со мной лорд Боромир из дома Хурина, Гимли, сын Глоина, из Эребора и принц Леголас, сын короля Трандуила, из Лихолесья. Мы не враги Рохану и вашему князю. — Воистину чудные времена настали, — кивнул он в приветствии. — Покрылась трава наша былинами. Какие ветра пригнали вас с Севера? — Бренные ветра, — убрал ладонь с меча Арагорн. — Мы преследуем отряд орков-полукровок. — Они уничтожены, — незамедлительно последовал суровый ответ. — Перебили всех ночью. — А хоббитов? — вновь подорвался с места Гимли. — Вы видели двух хоббитов? — Хоббитов? — еле выговорил Эомер. — Полурослики, — показал рукой Арагорн. — Вы бы приняли их за детей. — Никто не уцелел. Мы сожгли тела. — Всех? — странно подался к нему Гимли. — Так велит обычай со времен Хвори, — с долей сочувствия сказал Эомер. — Надо спешить, маршал, — обратился к нему всадник, что держал его копье. — Отпускаем или пленим? — Уймись, Эотан, — грубо велел ему Эомер. — Останься тут, остальных — с глаз долой! Живо-живо! Стройся на дороге к Купели! Эотан громогласно повторил приказ и сам спешился, пока всадники серо-зеленой оголтелой оравой проносились мимо. Его речь на вестроне отличалась меньшим выговором, чем у княжича: Эомер, хоть и владел всеобщим, общался на нем с трудом и зачастую, особенно в беглой речи, выстраивал иной порядок слов. Голос Эомера изменился: — Страшная хвороба поразила нашего славного князя, преклонил он слух к малодушным наперсникам, науськанный плутами. Не узнает уж ни друзей, ни родных. Белый чертяка поработил его разум. Он скосил взгляд на изменившуюся в лице Селин: — Кабы знал я исход, покоя б не ведал. Вот уж как шесть лет минуло с моего поклона тебе, и не серчай, что не рискнул я боле, не умалил я дружбы, не развела нас совесть. Вражина наша окреп, всосал силы с отеческой земли бридкой водомеркой. Я даже весточку отослать боялся, дабы беду не накликать. Боромир подумал, что, будь поклон искренним, ей бы послали сына князя, а не племянника. Впрочем, и без этого у него оставалось к ней немало вопросов. — Он и за вашу голову плату назначил, королева, — недвижимо стоял Эотан за спиной маршала. — А вождь воняльной своры Грелта обещал три сотни золотых риденов тому, кто отымеет вас на могилках детей. Пять пар уничижительных выражений глаз обратились к болтливому оруженосцу. Лишь Селин смотрела куда-то себе в ноги. — Что же… — сказала она сипло и прочистила горло. — Шестикратно моему весу. Ну, хоть на этот раз не продешевили. У Арагорна от ее слов сердце будто иглой прошили. Эомер гневно выказал: — Отставить своеволие! Али тужишь ты на службе моей? Ты чего же решил, друже, перед всеми смежниками меня дикарем ославить? Хочешь жить по-поросячьи — живи в хлеву, а хочешь служить мне, так достоин будь учтивых речей! Пред тобой не трактирная девка стоит, а королева Севера. — Понял, Ваше благородие, — склонил голову Эотан. — Я не королева Севера, — поправила Селин, — я королева Бри. Это существенно разные вещи. — Леди Крошка давно уже этих собак гоняет, — смягчил тон Эомер, обращаясь к ней. — Авось и первыми чертяк изловим. Селин скривила губы. Он тяжко вздохнул, прежде чем продолжил говорить: — Саруман — могуч, мастак глаза отводить, гибель у него обличий. Его частенько видят старцем в капюшоне, а Грива нами вконец утеряна, не хватит сил отбить, рубежи пылают огнем. Я ушел со своим эоредом без ведома князя и уже потерял два десятка копий и дюжину коней. Без нас Эдорас не выстоит, но и прирезать братцев во сне я не позволю. Те-то в чести! Многие хуторяне в Пади укрылись… видимо, и нашим головам там суждено сложиться. Чует сердце, за Саруманом не заржавеет. Не знаю, что нам выпадет, но хорошего не предвижу. — Не вешать нос, Ваше благородие, — приподняла подбородок Селин. — Я всю себя положила на алтарь победы. Повоюем еще. — Повоюем, — вымученно улыбнулся Эомер. — Да и за землю родимую помирать не жалко. Будем вечно молодыми! В печальном волнении Боромир теребил самоцвет на груди. — А твоя сестра? — спросила Селин. — Ай! — горячо махнул рукой Эомер. — Упрямица! Селин до крови прокусила губу. — Займи пару риденов. Она сухо усмехнулась: — Не смотри так, в другом плаще оставила. Эомер велел оруженосцу исполнить ее просьбу, а затем, недолго подумав, сказал пригнать еще и свободных коней. — Али в Эдорас осмелитесь зайти, имени моего чурайтесь. Гнев князя сыщете, а то и до плахи прогуляетесь. Подколодной крови всегда маловато, никак душа ее сучья не насытится… Я ж человек подневольный и спутан уставом по рукам и ногам, кара ослушнику — смерть, — он вернулся в седло и надел шлем. — Прощайте и не поминайте лихом. Их с Эотаном проводили мрачными взглядами. Боромир взобрался на поджарого буланого коня с белым пятном на голове в виде звезды и глянул на Селин. — Может, стоило с ним в Падь поехать? Если все как он говорит, тебя схватят за ближайшим кустом. Селин давала обнюхать руки большому черному жеребцу, который сам к ней подошел. — Не схватят, — уверенно сказала она с каким-то странным предчувствием. — Я все-таки наведаюсь в Эдорас. Боромир кивнул и увел взгляд к Арагорну. Тот понял все без слов. Обменявшись прощаниями, Боромир развернул коня и помчался на юго-восток. Гимли с опаской взирал на спину зверя; Леголас избавил от мучений и его, и коня, усадив гнома позади себя. Гимли вцепился в него так, как Сэм недавно цеплялся за борта лодки. — Вот и все, — сказал он понуро. — Остается разве что отыскать их горелые косточки среди орочьей погани и захоронить. Тяжко придется Фродо, коли весть эта застанет его в живых, и едва ли не тяжелее будет тому старому хоббиту в Ривенделле. Прав был, пожалуй, Эльронд. — Гэндальф был иного мнения, — ответил Леголас, у которого у самого душа болела. — Ну, здесь дар предвидения изменил ему. Он сам же первый и сгинул. — Не в том был расчет Гэндальфа, чтобы спастись от гибели или уберечь нас. Есть пути, по которым приходится идти, даже если ведаешь о последствиях, — Арагорн отстегнул от пояса кошель и бросил Селин. Та, резко спохватившись, одной рукой поймала его и вскочила в седло. — Остановись в Станхусе и жди меня там, — сказал он ей. — Хозяин корчмы Дунбальд порядочный человек и не причинит тебе вреда. Селин кивнула. — Да неправильно это как-то, — прокряхтел Гимли, вспоминая слова оруженосца, за которые надобно было по-хорошему язык отсечь. — Предателей нынче развелось на каждом шагу, вон, сам князь умом тронулся. — Я к Энтвальду на полет стрелы не подойду, — Селин подобрала поводья, — а к вашему прибытию успею сведения собрать. Рыночные кумовья порой лучше всяких разведчиков. «Если оно, конечно, будет», мысленно добавила она, прянув с места. Спустившись в низину к бездорожью и объехав холм, ей удалось получше рассмотреть далекую темную стену леса. Хоть и не видела, знала, что под ней среди порубленных орков покоились тела двух хоббитов, далеко заплутавших от дома. В те времена, в кои они жили, смерть от меча или копья действительно ценилась благословенным подарком. Селин шепотом произнесла обрядную поминальную речь, склонив голову, и поехала дальше. Когда земля под ногами выровнялась от кочек, она припала к теплой шее коня и погнала его карьером. Временами осока доходила Селин до коленей, и ей казалось, что она плыла по серо-зеленому морю. Степи окутывали сумерки. Ветер струил по небу длинные перистые облака. Солнце склонилось к западу, пламенея, будто пожар; по бескрайней равнине трава во всю ширь занялась багрянцем. Прямой путь по приречью преграждали промоины озер с покатыми спусками и коварные болота, но ее жеребец знал дорогу домой, и Селин почти не правила им, лишь все время подгоняла, опасаясь орочьих засад. Ни дорог, ни тропинок и в помине не было, но конь несся, точно летел над землей. В знобкий предрассветный час темнота на востоке таяла, ночной мир возвращал себе очертания и краски. Селин остановила коня, напоила из кристального озерца, заросшего лебедой. Веки у нее будто чем-то клейким измазали. — Такая земля… — глядела она на бескрайнюю волнистую степь. — И такой страх на ней разродился… Чувствуя ее тревожные настроения, конь переставил ноги и с хрипом ткнулся мокрой мордой ей в шею. Она чуть обняла его, перебирая пальцами махровую гриву. — Друга потерял, да?.. Знаю-знаю, и нам вас больно хоронить. Голубой глаз следил за ней с пониманием. — Ну, чего ты хочешь? — приглушенно спросила она. — Отпустить тебя на волю? Конь повел шеей. — И правильно, не надо. На кормежку оркам пойдешь. Конокрадов нынче развелось вон, на каждом хуторе. Он фыркнул. Селин ослабила подпругу, уменьшая давление на его могучую грудь. — Если б могла выбирать… осталась бы здесь. У вас даже дышится иначе. Свободнее. Жеребец встряхнул хвостом. — Знаешь, — усмехнулась она, отходя на шаг, — а ты слишком умен для своего простецкого имени. Коней редко покрывают славой, уж прости, но был один, известный во всех концах света, хоть и наездника его в этих краях на дух не переносили. Но зверь-то в чем виноват, верно? Конь тихо заржал, будто в согласии. Глаза его сияли мягким голубым оттенком, словно чистые небеса в летний день. Вкупе со смоляным окрасом это не оставляло сомнений в благородности его происхождения. — Этот конь был столь быстр, что обгонял песчаные бури. Говорят, из-под его копыт струились языки пламени. Он не останавливался ни под палящим солнцем, ни в свирепейшую грозу. Враги бежали лишь от одного его появления на бранном поле. Маленьким жеребенком его преподнесли моему далекому предку. Ценнейший дар из редкой масти галхар. В наши дни о Черном Пламени остались лишь легенды… но история имеет способность к повторению. Селин отошла и встала напротив его широкой морды, вскинув подбородок. — Никто прежде не осмеливался во второй раз дать это имя коню. Первый царь ездил на Бьюсефале, будет ездить и последняя царица. Разделяя ее воодушевление, конь внезапно взмахнул хвостом и с оглушительным ржанием поднял мощные передние ноги, словно стремясь достичь небес. Его мускулистое тело напряглось; встав на дыбы, он будто возвышался над всеми супостатами, с решимостью был готов сорваться в схватку отмщения прямо сейчас. Селин остудила его пыл поглаживаниями и тихим шепотом. Ее голос действовал на него успокаивающе. Далеко на востоке вспыхнули снопы алого света. Ветер шелестел склонившимся от росы разнотравьем. — Пойдем, — устало взобралась в седло Селин и потрепала его по гриве, — посмотрим, что у вас там творится. Горизонт нагромоздили изборожденные рытвинами горы. Темные скалы тянулись к светлеющему небу, искрясь на солнце снеговыми вершинами. Глубокие извилистые долины с нерастаявшей ночной мглой постепенно переходили в равнину, поросшую высокими травами. На вершине ближайшего кряжа, опоясанного серебристой лентой реки, глаз уже мог различить уступами вздымающиеся дома и золотые блики на крыше княжеского дворца. Сырые пышные луговины у подошвы горы, истоптанные копытами, поросли ивняком; и уже набухали почки, по-южному рано. Речной брод обернулся наезженной колеистой дорогой, по обеим сторонам которой высились курганы: склоны казались заснеженными из-за густого покрывала маленьких звездочек белых симбельмюнэ — вечноцвета, не знающего времен года и распускающегося от праха усопших. Дорога попетляла широкими извивами по зеленому склону, прошила крепостной вал и хрустальным утром вывела Селин к городским вратам, отметившимся посреди обветренной стены и остроконечной ограды. Привратник в ржавой кольчуге с копьем наперевес заблаговременно встал с насиженного места. Вид у него был настолько ленивым, что до полноты картины ему разве что в носу оставалось поковырять. Селин кивнула ему, подъезжая и пряча под плащом панцирь. — Еду на Левый Север, — остановила она Бьюсефала. — Сколько за ночь в постоялом дворе возьмут? Он что-то ответил ей на рохиррике, топыря верхнюю губу. — Я плохо понимать и говорить на вас. Знать гондорский? — Конь-то наш, — произнес он на гондорском. — Наблудовала? Ради интереса ей уже действительно захотелось ответить «да» и посмотреть, что будет дальше. — Купила, — сохраняя спокойствие, сказала Селин. — На хуторе близ Хвитреда. Могу приплатить и тебе, чтоб ты перестал, наконец, трепать языком и исполнил свое прямое обязательство, пропуская меня в город. Привратник немного смутился, в очередной раз доказывая, что бывают ситуации, в которых лучшая защита — нападение. — По приказу головного думника Гримы Червеуста проход в город закрыт. — Червеуста? — нахмурила брови Селин. — Ты смеешься надо мной? — Почему? — Нынче приказы в княжестве выписывает некто с прозвищем Червеуст? Тебя самого-то ничего не смущает? Может, он, конечно, заместо хлеба личинок на завтрак предпочитает, в чем я, однако, сильно сомневаюсь. Из воротной башенки высунулась рыжая голова и велела на всеобщем: — Пропустить. Привратник задрал подбородок, смотря наверх: — Так… — Отставить пререкания. Пропустить. Темные деревянные врата, лязгнув засовом, отворились. С перекошенным лицом Селин въехала в столицу княжества. От стены с перерывами на невысокие лесенки вела брусчатая дорога; вдоль нее в каменном желобе журчал ручей. По обеим сторонам тянулись добротные бревенчатые дома, украшенные замысловатой резьбой, и глухие изгороди. Селин задержала Бьюсефала, дожидаясь открытия двери сторожевой башни. Спустя мгновения оттуда в спешке вывалилась единственная женщина в войске рохиррим, прославившаяся за свои недюжинные размеры как Леди Крошка. — С дуба рухнула? — шикнула она, стараясь говорить тише и подлетев к Селин в упор. — Зачем приехала? — Явно не по твою душу, — холодно ответила Селин. — Эомер сказал, ты дунландцев по рубежам гоняешь. — Вы виделись? — округлила глаза Хелен. — Вчера на рассвете. — И куда он? — Если бы хотел, сам бы и сообщил. — Сгорел сарай… — потупила Хелен взор. — Гори и хата. Леди Крошка с прищуром окинула ее оценивающе и тряхнула рыжим хвостом. — Поразительно. Ни на день не постарела. — Твоими молитвами. Кивком Селин указала на спущенные знамена и траурные обличья горожан: — Свадьбу гуляете? — Смешно, — оскалилась Хелен. — В твоей манере. Селин безразлично поехала дальше. Та увязалась следом. — Джо… — Я знаю, — пресекла ее Селин. — Вовсю воюет с Мордором. Хелен кивнула, оправляя на руках кольчугу. — А ты? — Не вовсю воюю с Мордором. Что у вас, говорят, князь белены объелся? — Разные слухи ходят, — уклончиво ответила Хелен. — Меня не допускают в его палаты. — А меня совпадения уже вгоняют в тоску. Хочется чего-то нового. Что можешь интересного поведать о Гриме Червеусте? Хелен почесала лоб. — Закон для него отличен. — Это как? — Ну, если мы обязуемся жить строго по уставу, Червеуст обязуется не спускать всю казну на драгоценные цацки и не отправлять пол-эоредов на съедение оркам. Второе у него уже по желанию, конечно. — Да… одно другому не мешает. — Думаешь, правду говорят? Саруман его головой овладел? — А ты вспомни своего дурачка и сама подумай. — Для чего тогда скрывать? Селин объехала клюющих зерно, бесстрашных кур, что врассыпную выбежали на главную дорогу. — Чтоб мятежа не было вместе со всеми его вытекающими. Пока телега груз держит, меняй колеса. — Самосуд и палача схоронит. — Вовремя ж опомнилась, — отрезала Селин. — Палача, рубящего по приговору, не кличут убийцей, равно как и разящего солдата. Тебе ли не знать… — А ты меня палачом считаешь или солдатом? — Ежели совесть чиста и позволяет, защищай приютившую тебя землю и вне закона. Прогибай или гнись сама, мне лично плевать. — Но… Селин сверкнула глазами. — Слушай, то, что моя любовь к Джонатану оказалась сильнее ненависти к тебе, не значит, что мне достанет терпения выносить твое присутствие рядом. Благодарю, что помогла у врат. Иди блох считай или чем ты там обычно занимаешься, пока у тех, кому ты служишь, крыша подтекает. — Эорлинги и в мирное время не отличались добродушием. Держи язык на привязи, пока ты в городе, а лучше уезжай, чтобы никто не сдал тебя Саруману. — Без сопливых разберусь, — огрызнулась Селин, и не думая оборачиваться. — Упрямство может помочь тебе выиграть сражение, но не поможет выиграть войну. — Твой скулеж тоже. Хелен тяжко вздохнула — даже удар о стену вряд ли образумит эту женщину. Поглядев немного ей вслед, она поплелась обратно. Бьюсефал медленно вышагивал по пронизанному трещинами камню, выбивая копытами привычный здесь, цокающий звук. Если на Севере лошадь считалась роскошью — в Рохане была обыденностью. Каждая семья владела хоть одной головой, а то и больше. Подножие Эдораса мало отличалось от улиц Бри; правда, пахло на них в разы лучше. В столице княжества удачнее располагались канавы сточных вод, однако до обширной сети гондорских водостоков — медных труб — им было еще далеко. Селин свернула в тесный переулок; встречных людей здесь водилось поменьше. Воздух пропитался сажей, смолой, потом, мокрой псиной и конским дерьмом. Дома кучились старые, ветхие, с гниющими стенами и кривыми соломенными крышами; к задним дворам вели нахоженные тропки. За ее спиной по главной дороге пронеслось несколько солдат, лязгая оружием. Горожане метнулись к заборам от их рявкающей переклички. Селин усмехнулась — коли народ начинал бояться солдат, а не высмеивать, дела обстояли действительно плохо. Эдорас будто под саван погрузился. Не было слышно ни выкриков торгашей, ни шума отдаленной толпы, ни скрипа телег, ни плача детей — никакой жизни вообще. Выглядело все так, словно люди опасались высовывать нос за порог. По мере того как Селин углублялась в переулки бедняков, ей все чаще стали попадаться ободранные калеки без одной из конечностей, а то и без двух или трех. Выпачканные лица млеющих под стенами зачастую скрывали язвы и нарывы. Из дырок курятников валил дымок, затемненный и плотный, как тучка перед грозой. Селин завернула за очередной угол и увидела в отдалении попрошайку. Тот сидел, подпирая боком корыто, и вытягивал прохожим дрожащую ручонку. Тучная женщина смачно плюнула ему в ладонь. Попрошайка вытер слюну о штаны и не заметил, как сбоку к нему подлетела вторая и огрела пустым бидоном по виску. Он завалился в темную лужу, с испуга прикрывая голову руками, и заполучил еще один пинок по ребрам. — Что ж вы делаете-то, сволота? — спрыгнула Селин с коня. Бабье закукарекало, закудахтало, напирая толстыми грудями. — А ну, пшла отседова! Ишь чаго удумывала! Павучать? Млеко на губешках не посохло! Ведаешь, хто я така? Як выбаню цябе! — А ты знаешь, кто я такая? — Селин сделала вид, что собиралась засучить рукава. — Лихорадочная. Сейчас тебя, свиноматка, за все места ощупаю да в глаз пару раз плюну, чтоб наверняка. Те вмиг испарились, через натруженные плечи бросаясь в нее проклятиями, словно грязевыми комками. — Слын?.. Она повернулась и чуть ли не подпрыгнула с вытянувшимся лицом. Прожитые лета накрепко изменили черты грязного попрошайки с длинными сальными патлами, и Селин вряд ли бы его узнала, если бы не отсеченный еще в детстве кончик носа и сестринские зеленые глаза. — Джек! — подхватила она его за предплечья. — Как же ты вырос! Где твоя сестра? Где Дора? Она жива? Не глядя на нее, Джек кивнул и задрожал. Селин засмеялась со слезами на глазах. — Я так рада! Я искала вас! — она крепко обняла его, позабыв о жуткой вони, что источал он с ног до головы. — Я так рада, Джек! Джек стоял молчком, пытаясь отстраниться. Селин запоздало вспомнила, что прикосновений он не любил. — Где вы живете? Отведи меня к Доре! Джек поднял из лужи свой легкий облезлый жилетик и пошел на юг улицы, шлепая по грязи босыми ногами. Селин метнулась за Бьюсефалом и поспешила следом, ведя его в поводу. Узкие улочки, застланные соломой, разделяли дворы и дома, будто ветви поваленной березы. Постройки, изготовленные из неправильно обработанного дерева, склонялись друг к другу, как сплетницы на базаре, и образовывали неуклюжие ряды, укрытые тростниковыми крышами. Селин насчитала дюжину дворов. По этой стороне недавно, судя по всему, прошелся пожар, отчего стены сильно почернели, а сараи стояли провалившимися. Доносился сладковатый хлебный аромат сусла — местные умелицы гнали ристанийку хоть из утренней росы. Джек отворил хилый, покосившийся забор, почти впритык упирающийся в маленький домишко. Единственное окошко средь темно-бурых брусьев было широко распахнуто. Не отрывая глаз от земли, Джек указал пальцем на дверь, а сам взял из ее рук поводья и неразборчиво буркнул, что напоит коня. Селин скорее поняла его намерения, чем разобрала слова. Она взбежала по ступенькам и застыла на несколько мгновений. Кровь отлила от лица. Прерывисто выдохнув, она робко постучала. По ту сторону послышалось какое-то движение и суматошные шаги. Дверь распахнулась так же широко, как и следом за этим глаза Доры. Несколько мгновений они стояли как вкопанные, таращась друг на друга, и первый шаг сделала Селин: ступив за порог, она заключила оцепеневшую Дору в объятия. — От тебя несет конем, — замедленно проговорила Дора, бессмысленно хлопая глазами, — и Джеком. — Я так рада, что вы живы, — выдохнула Селин ей в висок. Дора отстранилась, совершенно не зная, куда себя деть и оправила подол затасканного сарафана с засаленным передником. — Ну, проходи, что ли, коль с дороги, — по-хозяйски сказала она. — Стол теперича поставлю… голодная небось? Гутвиг, прикройся! Кунак пожаловал! — крикнула она кому-то через плечо и принялась хлопотать по клети. Нечто невидимое сковывало ее движения; походка выдавала дерганые ужимки. — Да ты не стесняйся, проходи-проходи! Иди за занавесь, я все поднесу. Осторожными шагами по расшатанным, скрипучим половицам Селин исполнила ее требования гостеприимства. В смежном помещеньице стояла широкая печь, а за ней, к соломенному лежаку был прикован полуголый мужчина; ноги его укрывала серая простыня, через широкую дыру в которой виднелась заросшая курчавыми волосами голень. Он по-доброму махнул рукой, слабо улыбнулся и указал на низкую лавку подле стола. Дора в мгновение ока заставила его, нарезав вяленое сало, овощи в рассоле и хлеб ломтями. Селин заметила, с какой жадностью взирал на угощенья Гутвиг и пожалела, что вообще пришла их объедать. Дора достала из закромов плетеную бутыль, одним умелым захватом зубов откупорила, плюнула пробку под ноги и уселась напротив. — Ну! За встречу! — опрокинула она чарку, сморщилась и сразу же закусила. — Росли вроде умными, а выросли дурнями. — За встречу… — тихо повторила Селин и выпила. — Какими судьбами? — сочно хрустела огурцом Дора. Селин покосилась в угол. — Ой, да не робей! — невесело хохотнула Дора с выступившим румянцем на щеках. — Муженек мой слова-то понимает, только вот ответить не может. Год назад его орк с седла выбил, и все — махом увечный! Еще один на мою голову! Хоть Дора и улыбалась, Селин прекрасно видела, что та чуть ли не рыдала. — А где… — Селин замялась, прикусив язык. — Дитятко мое? Так уж одиннадцать лет, как отошел на тот свет. Роды были тяжелыми, всю меня порвало, вот и думала, раз уж здоровенький вышел такой, крепенький, то и должен взрасти, а вот нет! И здесь меня Боги наказали. Селин шумно сглотнула и осушила поминальную чарку за безымянного ребенка, которого ни разу не видела, но предлагала умертвить еще в утробе. — За что тебя наказывать? В жизни плохого никому не сделала. Хотя что я понимаю… божий промысел всегда обходил меня стороной. — За то, что с папашей трахалась, видимо. Такие грехи не искупить, хоть все колени до костей сотри. Селин теребила край плаща. — А ты изменилась. — Ты тоже, — расплылись хмельные губы. — Глаза у тебя человеческими стали. А красивая какая, жуть! На тебя ж без слез не взглянуть было, а тут вымахала, на те! Муженек али какой богатый подвернулся? Вижу, живешь-то дюже хорошо. Алчным блеском воспылали ее зеленые очи, почернели зеницы. Селин качнула тяжелой головой, будто чурбаном. — Нет, все в девках хожу. — И что? Не хочется? — покусывала губу Дора желтовато-бурыми обломками зубов. — Хочется… да не берет никто. Дора хищно и смешливо сощурилась, играя в проницательность. — Женат? Селин вздохнула, плутая в мыслях. — Чужого счастья мне вовек не надо. — Могу сосватать, только, боюсь, быстро ты таким заморышем, как я, станешь. Мужики ж они какие — всю кровь выпьют. Вон, лежень, хоть бы чем услужил, все хозяйство на мне. — Он калека. Чем он тебе услужит? Занавесь слегка шелохнулась. Джек влез на полати, растянулся и укрылся одеялом, больше напоминающим мешок из-под картофеля. — Чего разлегся увальнем? — Дора, разломав хлеб, стряхивала крошки на пол. — Пятки помой, потом вонь не выветрить. И иди милостыню собирай, сучок! Селин округлила глаза. Дрожащими пальцами залезла она под плащ и положила на стол пять золотых. — Пусть отдохнет, всяко больше не заработает. Дора поперхнулась и долго не могла откашляться, стуча по груди. — Я ж говорила, в роскоши купаешься! Улыбка у Селин не задалась: губы не слушались. — Как вы спаслись? — Нам охотник подвернулся, ехал с Синих гор, ну, и нас захватил по широте души. Мы неподалеку от Бри жили, в землянке. Я ж на сносях была, так он и помогал чем мог. У него все дети от Хвори передохли, ну, и он малясь тронулся. Все дочуркой меня обзывал, платья дарил… А я стен этих выносить не могла. Джек вон тоже, изрисовал все… У Селин все похолодело. Несколько мгновений она не разбирала, что говорила Дора, из-за шума в ушах. — Он сам из Марки родом, ну и привез нас сюда в восьмом году, помог обустроиться. Сказал, что вернется, как дела все порешает, и будем тесниться одной семьей… Да вот надурил, сукин сын, избавился, видимо, чтобы жить припеваючи без мертвого груза. Селин смочила губы. — Он не солгал вам. Он погиб. Дора нахмурилась. — А ты Хэмфри откуда знаешь? — Свела судьба незадолго до его смерти. — Отчего? — Под влиянием Хвори. Дора хмелела все пуще и пуще и вскоре запела глубоким грудным голосом народную песнь о покрытом кровью, степном бурьяне и ядовитой стреле. Полилась с языка песнь за песнью.

Солнце низенько, вечер близенько, Спешу до тебя, мое серденько. А мой милок там, за рекою, Склонив головку, стоит с другою. Вставай, милая, довольно спати, Как мы гуляли, будем гуляти. Не встану, милый, гуляй с другою, Ведь мое сердце уж под землею.

Селин поначалу щепала лучину, а потом заслонила лицо ладонями, то ли плача, то ли смеясь. — Чего это ты? — косилась оплывшими глазами Дора. — Вот смотрю я на тебя, — пробубнила Селин и опустила руки, — и многое понимаю. Кажется мне, ты научила меня тому, чему никто не смог. Изломленные дуги бровей Доры натянулись на сморщенный от частого солнца лоб. — И чему же? — Не быть законченной сукой, считающей, что ей все должны, просто потому, что жизнь пару-тройку раз вдарила под дых. Дора брызнула пьяным смехом, обмакнула ломоть в скисшую сметану и вложила в рот. — Еще на пару монет учение-то потянет? Селин махом выпила ристанийку и заела салом. — Дай мне теплой воды, во что переодеться и где поспать, и будет тебе уплата, — облизнула она палец. — А вздумаешь меня во сне ограбить, я тебя вслед за папашей отправлю. — О, как мы загутарили! — загоготала Дора, наполняя чарки. — Так ты редкостная лгунья, старая подруга. — Я тебе не подруга, и я тебе не лгу. — Ты бы не пела так, соловушка, не стой за твоей спиной добрый молодец с острой сталью. — Он уже далеко не молод. Дора подперла подбородок кулаком, поблескивая исподлобья красивыми изумрудами глаз. Лицо ее постарело под гнетом лет, опустились тяжелые брылы — но глаза… глаза были все той же юной девчонки, храброй и отчаянной. — Любишь, плутовка? Не из-за денег любишь, видно по тебе. Не продешеви только, молодость она мигом проходит. Мне когда-то грозили: «Не старей», надобно было слушать мудреных… Я ведь тоже молодой ходила, а нынче в висках седина. Селин жевала сморщенный перец. — Мудрых. — Чего? — Слушают мудрых, а не мудреных. — Ай! — Что есть любовь к мужчине? — спросила Селин с набитым ртом, качая в воздухе пальцем. — Я понимаю любовь к родителям, к детям, к родине, в конце концов. Становится ли мир краше, как в песнях поется? Нет, он все так же убог. Но, как бы ни желала, я не могу избавиться от мысли, что хочу жить в этом убогом мире именно с ним. Если это можно считать любовью, то да, я его люблю. — А как же все эти пересуды о смысле жития? Селин пожала плечами. — Если делаешь кого-то смыслом своей жизни, думается мне, ты и сам перестаешь существовать, как человек. Широченная пропасть делит взаимоуважительную любовь и рабское служение. — Что ж он тебя, такую красу писаную, в девках-то держит? Пользует небось? Ты смотри не понеси, а то станешь такой же, как я, законченной сукою. — Мы не спим. Дора искренне удивилась и рассмеялась. — Как ты любить-то тогда можешь, ежели вы с ним подстилки не делили? — Да времени не было. Меня то прирезать хотят, то сжечь. — Найди возможность, — Дора принесла вторую бутыль. — Ты ж не из благородных, чтоб честь до свадьбы беречь. Потом мне спасибо скажешь, вдруг ничего и не выйдет. Тем более говоришь, что на старого глаз положила. Не подойдет, так мне отдай. Я знаю, как мужика приструнить. — Ты кобыл-то своих попридержи, — грубо бросила ей Селин. Дора заливисто расхохоталась, по себе зная, что всякое напускное равнодушие вмиг разбивалось одним намеком на соперничество, пробуждая затаенную пылкость. — Да шучу я, успокойся, ревнивица, — смеялась она. — Я-то уже не в той масти. Даже вон, у калеки не встает на меня. — Так, может, и не встает, что калека? Дора, ты в своем уме вообще? У него хребет сломан. Чего ты хочешь-то от него? — Хочу нормальной жизни, — без прежней иронии ответила Дора. — Хочу просыпаться поутру, радуясь наступлению дня, а не досадовать, помышляя, а может, в орочьем плену полегче-то будет? Там хоть за работу кормежка полагается, а не как здесь, весь год на огород горбатишься, и один шиш не хватает. — Человеку вообще свойственно задним датированием осознавать утраченное счастье и расплачиваться чем-то очень ценным за крайне сомнительное благополучие, — в тон ей ответила Селин. — Много ль ты понимаешь, — небрежно швырнула Дора. — Кое-что понимаю. Тебя на рудники отправят или рожать заставят. — Да не рожу я уже… сказала ведь, роды тяжелыми были. Еле дух в теле сберегла. Если б не папаня названный, под землей бы давно отдыхала. Давай, что ли, выпьем за него, чертяку старого. Столько лет наговорами брехала! Селин согласно склонила помутненную голову. — Помянем. Дора протерла влажный рот. — Я хоть и сделала вид, что пропустила мимо ушей, но ты так и не сказала, зачем пожаловала. — Учиться жить одним днем и ни на что не оглядываться. Пока науку хорошо постигаю. — Наука… — скривилась Дора. — На кой нужна. — И вправду. Веселее же в дерьме жить. — Ну, не надо тут, хату я в чистоте держу. — Я говорю не о хате. Дора мысленно что-то посчитала и внезапно спохватилась. — Дурья башка, совсем запамятовала! Мне ж курей кормить и теплицы закрывать. Да-да, не пяль так глаза, даже в этом шиш кто подсобит. — Я могу помочь. — Сиди уж. Сейчас я тебе воды принесу, помойся. — Прям здесь? — Ну, проверим, вдруг на тебя у калеки колосок-то и взойдет. — Да прекрати ты его унижать, слушать тошно. — Ты с мое поживи, а потом с советами лезь. Я в жизни зараз пять золотых не держала. — Мы одних лет, Дора. Та потупила взгляд, вспомнив, что так оно и было, и еще раз с сомнением ее осмотрела. Селин резко поднялась, скрипнув лавкой. — Просто ответила бы согласием, зачем в очередной раз было его ранить? — Помочь пытаюсь. — Помочь в чем? В излечении увечных костей? — В том, чтоб он смог хотя бы сам себе исподнее менять. — Тогда при чем здесь его член? Отрежь его вообще, представляешь, как это воодушевит? — Это не одно и то же. — Он не притворяется, очнись! — всплеснула руками Селин. — Мы с тобой искалечены душой, а они с Джеком телом — вот это не одно и то же. Ты думаешь, раз нам достает злости просыпаться по утрам, травля и им поможет? — Я думаю… — зеленые глаза Доры наполнились слезами, но она расправила крепкие плечи. — Я думаю, мне не стоило покидать Пеньки ради твоего спасения. Может, тогда б моя жизнь не посыпалась трухой. Селин судорожно кивнула с поджатыми губами и глянула на отвернувшегося к стене, сжавшегося Джека. — Знаешь, что еще хуже, чем испытывать жалость к тому, кого ненавидишь, или мщение за отнятое детство? Вспоминать, как твой единственный луч в кромешном гадстве по студеной зиме отстирывал свивальники в ледяной воде, лишь бы не разбудить тебя. Дора стерла слезу с щеки. — Неплохо было бы просто извиниться, а не сыпать соли на рану. — Так извинись. Селин подхватила с пола сумку и вылетела стрелой, чуть не сорвав хлипкую занавесь. Она не спешила в седло и прошлась, разминая ноги. В Эдорасе смеркалось, из труб повалил дым. Заприметив в конце переулка пустующий дом с заколоченными ставнями, Селин привязала Бьюсефала к ограде, а сама забралась на плоскую крышу, используя бревна заметно лестницы. Место для обзора было хорошим; в своих бесцельных блужданиях она поднялась многим выше подножия города и теперь упиралась взглядом прямо в главную дорогу. Эдорас усеялся вспыхивающими одним за другим, мерцающими огоньками. Высыпали первые звезды, и сейчас, отчего-то, они как никогда напоминали ей о вечности времени и простоте жизни. Доносился тихий плеск ручья: его воды, словно песни древних, напевали мотив, известный только горожанам. Караул разошелся с заходом солнца. Будто птица в гнезде, Селин следила за снующими одиночками, но вскоре усталость вконец сморила ее. Закутавшись поплотнее в плащ, она улеглась на остатки жесткого тростника и даже толком не заметила, как уснула. Разбудил ее отдаленный и настырный крик петуха. Селин протерла глаза, отпила из меха и умылась. Рассветные лучи тронули княжеские земли. Она вытянулась, разминая будто избитое тело, которое ломило даже в тех местах, о существовании которых она и позабыть успела. Затылок от двухдневных возлияний словно поленом огрели. Она сидела, свесив ноги и сама уже не зная, что выглядывала. — Авось с жизнью прощаешься? Селин склонила голову — внизу ковылял, шаркая ногами, полудохлый старик, опираясь на погрызенную трость. — Зарю встречаю. — А? — оттопырил он морщинистое ухо, из которого торчал клок седых волос. — Зарю встречаю! — громче повторила она. — А! Так тутова невысоко, и коленок не выгнешь! — чавкнул он беззубым ртом. — С кряжа шагни, там уж наверняка! — Спасибо за совет. Он хотел было подойти ближе к ограде, но Бьюсефал недовольно махнул хвостом, отгоняя его, словно навозную муху. — А? — Так и сделаю говорю, спасибо! — Молодца! — залыбился он и почесал дальше. Селин проводила его взаимной улыбкой и собиралась уже слезать, чтобы убраться из города восвояси, как некое движение на дороге привлекло ее внимание. Она напрягла глаза и чуть челюсть не уронила. — Да чтоб… — промямлила самой себе. — Развелось полубогов. Эта мысль и резанула ее: раз Гэндальф мог возвращаться из мертвых — мог и Саруман. Селин мигом спустилась, отвязала коня и помчала к главной дороге. Она нагоняла трех с половиной всадников со спины. — На кладбище — и то веселее, — бурчал Гимли, клещом вцепившись в Леголаса. — А меня корят за подобные высказывания, — поравнялась с их конями Селин. Арагорн пристально осмотрел ее помятое, еще не до конца проснувшееся лицо. — Где ты ночевала? — Заброшенная крыша приютила. — Почему не пошла в Станхус, как я велел? Селин отстегнула от пояса кошель и броском вернула его хозяину. — Деньги твои берегла. Арагорн вздохнул, качая головой. — И правильно сделала, — и не думал оборачиваться Гэндальф. — Уже бы под замком сидела. Глядя на Арагорна, Селин указала на мага. — Хоббиты чудесным образом не воскресли? — Они вполне себе в безопасности, — сказал за него Гэндальф. — На самом деле, в гораздо большей безопасности, чем скоро будете вы. Селин поджала губы. — А когда иначе-то было? Я чего-то не припомню. — Не болтай лишнего, нас не ждет теплый прием. — Я хоть раз проявила к вам или иным венценосцам неучтивость? — А я это самому себе напомнил. Ответом послужило красноречивое молчание. У вершины горы над зеленой террасой возвышался каменный настил, из которого торчала искусного ваяния лошадиная голова, извергающая водопад в огромную фонтанную чашу, откуда и струился ручей. Мраморная лестница вела к входу в Золотой чертог; по обе стороны дверей на каменных скамьях сидела личная дружина князя с мечами на коленях. Соломенные волосы, перехваченные тесьмой, падали им на плечи. При приближении чужеземцев они хмуро поднялись. Гэндальф первым ступил на мозаичный пол. Один из стражей вышел вперед. — Я хранитель палат, — заявил он на всеобщем, — меня зовут Хама. Я не могу допустить вас к князю с оружием, Серая Хламида. По утвердительному кивку Гэндальфа все разоружились; Гимли последним нехотя передал свою дражайшую секиру в руки эорлингов. Хама мешкал, с сомнением поглядывая на ясеневый посох. — Неужто и палку у старика отнимешь? — кряхтя, проговорил Гэндальф. Хама замялся, но уступил по мягкости сердечной. Грянули громоздкие засовы, тягучим скрежетом отозвались кованые петли. Пахнуло теплом, затхлым после горного воздуха. В чертоге повсюду таились тени и властвовал полусвет, лишь из восточных окон под возвышенным сводом падали искристые солнечные снопы. В проеме кровли, служившем дымоходом, за слоистой пеленой виднелся пласт бледного неба. Мозаичный пол был выстлан рунической вязью; резные колонны отливали тусклой позолотой и сеяли цветные блики. Стены были увешаны многочисленными выцветшими гобеленами; смутные образы преданий терялись в полумраке. На один из них падал прямой луч: юноша на белом коне трубил в рог, и желтые волосы его развевались по ветру. Конь ржал в предвкушении битвы, задрав голову, раздувая красные ноздри. У колен его бурлил, плеща зеленоватой пеной, речной поток. Посредине чертога пламенел широкий очаг. За ним, в дальнем конце зала, было возвышение — трехступенчатый помост золоченого трона. На нем восседал скрюченный старец, кажущийся карликом; его густые седины струились пышной волной из-под тонкого золотого обруча с крупным бриллиантом. Белоснежная борода устилала его колени; угрюмо сверкали замутненные, как у слепца, глаза навстречу незваным гостям. Князь Теоден выглядел даже дряхлее своего предка, Алдора Старого, пережившего столетие и правившего княжеством дольше, чем сейчас было его потомку от дня рождения; и это, учитывая, что на престол Алдор взошел в возрасте двадцати шести лет. За его спиной стояла золотоволосая княжна Эовин в белом одеянии, а на ступеньках примостился иссохший мужчина, длинноголовый, мертвенно-бледный; он смежил тяжелые веки, похожий в своем черном облачении на облезлого падальщика. Пришедшие на аудиенцию миновали открытый очаг и остановились. Старик сжал узловатыми пальцами княжье кресло, но не обронил ни слова. — Неучтиво встречают нынче гостей в Эдорасе, князь Теоден, сын Тенгеля, — нарушил гнетущее молчание Гэндальф. — Видишь, я вновь явился к тебе, ибо надвигается буря. В грозный час все мы должны оголить мечи вместе, дабы не истребили нас порознь. Старик медленно поднялся на ноги, подпираясь коротким черным жезлом со светлым костяным набалдашником; грузно лежало на князе бремя отжитых лет, но, оказалось, дряхлому телу памятна еще была прежняя осанка могучего, рослого конунга. — Хламида-горевестник, — отвечал он, — не жди понапрасну от меня слов приветствий. По чести, ты их не заслужил. Напасти слетаются вслед за тобой дурным вороньем, и все чернее их злобная стая. Я рад бы был избавлению от тебя и не горевал бы от вестей о твоем вечном покое. Князь с трудом сел на трон. Мужчина на ступенях испустил сухой смешок, приподняв набрякшие веки. — Справедливы речи ваши, светлый княже, — подал он глубокий голос, слегка растягивая слоги, отчего слова его тянулись, будто песнь. — И пяти дней не прошло, как принесли нам горестную весть о гибели сына вашего Теодреда. Вы лишились правой руки, второго маршала, защитника Вестфолда… — цокал он, покачивая головой и перебирая взором крупные перстни на своих пальцах. — И Эомер оказался предателем, змеею подколодной, оставившей князя своего в скорбный час. А из Гондора меж тем извещают, что Властитель Востока грозит нашествием. В черную годину пожаловал к нам этот бродячий кознодей, да привел с собою бесчестных кровопустителей, что вчера стражу твою пытались подкупить, покушение мысля. Бледные и удивительно умные глаза его уперлись в переносицу Селин, жадно поблескивая. Та молчала, взирая в ответ. Мужчина поднялся во весь рост, махнув черной накидкой. — Лихо носит за собой этот бродячий ведьмак, куда бы ни направился. Взаправду, Зловещий Ворон, неужели радоваться нам твоему прилету? Латспелл — нарекаю тебя, вестник зла, вестник горя, а по вестям и гонца встречают! Гимли яростно шагнул вперед, но неожиданно тяжелая ладонь Гэндальфа легла ему на плечо, и он замер. — Ты нарекаешь себя мудрецом, Грима, сын Галмода, — сдержанно ответил маг, — и надежной опорой служишь великому князю. Знай же, что не одни кознодеи являются в черную годину — бывает, что рука об руку с худыми вестями спешит и подмога. — Бывает, — ехидно согласился Червеуст, вальяжно спускаясь со ступеней; его кованые каблуки цокали, словно подковы. Он размеренно пошел к пришельцам, не отрывая взора от беловолосой гадины, чьей головой можно было немного подзаработать. — Бывает, конечно. А бывают еще и такие костоглоды, охочие до чужих бед, стервятники-трупоеды. Являл ли ты когда-нибудь подмогу, Латспелл, и с какой подмогой спешишь сегодня? Ты что, привел войско? Конников, меченосцев, копейщиков? Отнюдь! Я вижу лишь пятерых грязных голодранцев в лохмотьях, и ты из них самый оборванный. Тебе только нищенской сумы недостает! Он остановился напротив Селин, дыхнув на нее тухлятиной. — Даже войско дунландцев-перебежчиков вы отправили не своим союзникам, с кем хлеб и соль вкушали, а изменнику-наместнику, позабывшему священные договоренности. С каждым его словом губы Селин все пуще плыли в насмешке, обнажая ровный верхний ряд крупных белых зубов. Трепеща белесыми, будто слинявшими, бровями, Грима менялся в лице, понимая, что у выходца из черни, к коей она приписывала себя, такого отродясь быть не могло. Он едва ли успел договорить, как грозный возглас Гэндальфа заставил его отскочить: — Молчать, смрадный раб, я наяву зрел то, что тебе даже не снилось! Без остатка стлело твое презренное нутро для пререканий со мной! Держи свой ядовитый язык за гнилыми зубами. Я не для того прошел через пламенное горнило смерти, чтобы слушать поганые речи жалкого червя. Таких почетных гостей, что я привел, в Медусельде еще не бывало. Гэндальф выпрямился, не опираясь больше на посох; темно-серая хламида его распахнулась. Небо на востоке вдруг потемнело, задернулось черным пологом; раздался раскат грома, и огонь в очаге поник, оставляя лишь груду тлеющих углей. В густом полумраке светилась высокая белая фигура мага. Грима в яростном ужасе прошипел: — Я же велел забрать у ведьмака посох! Хама, болван, предал нас! Под сводом сверкнула ослепительная ветвистая молния. Грима упал навзничь, и Гимли тотчас придавил ему грудь своим тяжелым сапогом. Бросившимся на выручку князю дружинникам Хама велел остановиться. Гэндальф снова заговорил с Теоденом на незнакомом языке, и по резко изменившемуся голосу князя стало понятно, что беседу вели уже два Белых мага. — Я изгоню тебя, Саруман, как яд изгоняют из раны! — воскликнул Гэндальф на всеобщем, наставив на старческое тело посох. — Ты не убил меня и не убьешь его! — Рохан… мой… — пыжился Саруман что есть мочи. — Изыди! Прокатился громоподобный раскат по Золотому чертогу. Теоден испустил изо рта дух и стал медленно оседать. Княжна ухватила его под руку. — Эовин… — ласково произнес он, узнавая мягкие очертания лица сестриной дочери. Двери распахнулись — в зал со свистом ворвался свежий ветер. Селин как-то тоскливо вздохнула, думая о Пиппине — если бы не та его злосчастная цепь, неизвестно, чем бы все кончилось. Не переродись Гэндальф в Белого, он бы не смог выстоять против Сарумана. Вряд ли к ситуации подходила пословица «Все, что ни делается — к лучшему», но на языке крутилось что-то около того. Опираясь на черный жезл и волоча ноги, Теоден неверными шагами поплелся навстречу брызнувшему во дворец, солнечному свету. С высокой террасы открылись ему бескрайние степи Рохана с бурливой рекой в туманном окоеме. Из туч над ними свисал косыми полотнами дождь; ветер сносил его на восток. — Так светло… — дрогнул голос князя. — Да, — подошел к нему Гэндальф. — Отбрось клюку, вдохни полной грудью. Ты хоть и стар, но годы твои не столь давят на плечи, как тебя побуждали думать. Черный жезл с глухим стуком упал на мозаичный пол. Теоден выпрямился, приосанился, точно разгибаясь из-под ярма, отчего вмиг стал намного выше, а когда вновь глянул на родную лазурь неба, глаза у него поголубели. — Мрачные сны я видел, — с тяжестью выдавил он из горла, — а теперь чувствую, что пробудился. Жаль, ты не пришел раньше… ибо остается тебе увидеть лишь гибель моего дома. Недолго стоять этим древним стенам: скоро огонь пожрет их. Гэндальф склонился к нему и что-то зашептал. Теоден вновь понурил плечи: старческая немощь обессилила его вопреки воле мага. В это время у очага Селин подошла к Гимли и жестом велела убрать ногу с неподвижно распростертого Гримы. Она присела на корточки, едва слышно спрашивая: — Голова Леди Крошки в темнице или на пике? Грима прикусил язык. Селин глянула на гнома, тот щедро тряхнул головного думника за шкирку. — Думаешь, мне охота с тобой беседы вести? — терпеливо спросила она. — Я иду на сделку со своей совестью, и в сделке этой жертва далеко не ты. — Я не стану помогать, чтобы потом в благодарность получить от тебя гибель. — Те, кого я обрекаю на смерть, не жужжат об этом долго, — Селин опустила взгляд: из ее сапога торчало острие спрятанного ножа, — однако не мне вершить приговоры государственной величины на чужой земле. Грима бросил скорый взгляд на бестолково упущенное дружиной жало пчелки. Подрагивая бледными, не очерченными внятным контуром губами, он вымученно посмотрел куда-то позади нее. Селин обернулась через плечо. Княжна, вполоборота медлив у трона, уперла в спину дяди взор затаенной безнадежной жалости. Эовин была крайне хороша собой: высокая, стройная, в белом струящемся платье с серебристой опояской, она казалась холодной, как вешнее утро в морозной дымке, и несгибаемой, как стальной клинок — кровь конунгов текла в ее жилах. Вздохнув, княжна перевела взгляд на стоящего у колонны Арагорна: считаные мгновения она глядела на него, словно зачарованная, а потом спешно сбежала по ступеням и скрылась в темном коридоре, что вел к покоям. Селин хмыкнула, возвращая свое внимание Гриме и приглушенно, с долей понимания сказала: — А ты, оказывается, еще способен на что-то. Тот выдохнул. Она втянула ноздрями едва уловимый, сладковато-острый запах, почти напрочь перебиваемый смрадом из его рта — и была готова биться об заклад, что намеренно. Видимо, Гэндальф тоже его учуял, только многим раньше. Грима посерел. — Вынюхала клевер от лобного недуга? Ты что, умнеешь? — Это ты тупеешь, раз не смог скрыть следы белого дурмана. Открою тебе, полудурку, непосильную тайну: их затмевает старая добрая петрушница. Он прошелся по губам бледно-розовым языком. — В темнице. Послышался голос Теодена: — Скорбные дни настигли меня на закате жизни, лишили покоя, заслуженного и благодатного, — морщинистые пальцы князя тяжело прошлись по лицу, стирая скупые мужские слезы. — Молодые гибнут, а старики влачат бессильное существование, доживая свой горестный век. — Смерть Теодреда — не твоя вина, — сочувственно сказал ему Гэндальф, переложив посох из одной руки в другую. — Не должно родителям хоронить детей. — Не должно, — склонил голову маг, положив ладонь на его плечо. — Мужайся, друг мой, земной путь не завершен. Ты воспрянешь былой силой, если возьмешься за рукоять меча. Теоден спустил дрожащую десницу к бедру, но ножны были порожни. — Куда же Грима упрятал его? — пробормотал он растерянно, а затем обернулся с резко вспыхнувшим взором. Грима пополз на локтях. — Светлый княже сам мне его доверил на хранение! — А теперь требует его обратно, — властно отчеканил Теоден. — Или тебе это не по нраву? — На все воля ваша, княже. Я ведь забочусь о вас и ваших благах по мере сил. Не утомляйтесь, прошу вас, пусть кто-нибудь еще займется докучливыми гостями. Прикажете накрыть стол и подать кушанья? — Полно болтать! Полно! — зашагал к нему Теоден, кривя губы. — Что ты ползаешь тут, раболепье в бабьей юбке! Грима пал к его ногам и стал биться высоким лбом о пол. Теоден повернулся к Хаме: — Спустить гонцов по городу — выстроить всех годных к ратному делу у врат к двум часам пополудни и велеть сопровождать в Падь женщин, детей и стариков. Побольше провизии, поменьше скарба, лишь бы сами успели спастись. — Слушаюсь, — поспешил Хама исполнять приказ. А затем Теоден обернулся к Гэндальфу: — Я понимаю, что вам от меня нужно, но я не желаю умножать жертвы среди своего народа и не стану объявлять сбор войск, ослабляя Марки и теряя бдительность на восточных рубежах. — Желаешь ты или нет, — глядел на него Арагорн, — война уже развязана, и тебе ее не избежать. Гондор успешно сдерживает Восток, а, утратив власть над тобой, столицей и лавированием, Саруман нанесет удар незамедлительно. При лучшем исходе у нас нет и трех дней. Теоден выпятил волевой подбородок. — Насколько помню, Теоден, не Арагорн, был князем Рохана. — Я не мечу на престол Рохана, я напоминаю азы военного дела, кои ты отчего-то перестал брать в расчет. — Никто не послужит вам, как я, — целовал княжьи сапоги Грима, отвлекая его внимание. — Много грехов взял я на душу на службе вашей, да грехи-то у нас общие. Теоден сморщился от презренного отвращения, с усилием оттолкнул его от себя. — Твоими стараниями, щенок, мне бы ползать на четвереньках, как зверю. Я не оставлю здесь никого, даже тебя, рачительного. Ступай, у тебя еще осталось время счистить с меча ржавчину. Грима взмолился, судорожно озираясь, как затравленный хорек, изыскивающий спасительную уловку. — Сжальтесь, светлый княже! Смилуйтесь, сокол мой ясный! Вспомните, как воле вашей ни в чем не отказывал! — Сжалюсь, — выплюнул Теоден. — Понесешь в горы куль с репой, коли кто его тебе и доверит. Бабой готов обернуться, лишь бы на войну не соваться? Эх, ты, гнойник поганый, смотрю на тебя, и сердце рвет! — А Грима все играет с огнем и надеяться выиграть. Как давно Саруман купил тебя? — Гэндальф подошел к извивающемуся червем на полу думнику. — Что обещал такого, чего нельзя было купить на твое щедрое жалование? Не женщину ли случаем, коей ты вожделеешь обладать? Ты уж не первый год исподтишка, похотливо и неотступно следишь за нею. Селин безмолвно взирала на Белого мага, все больше и больше поражаясь ему. Одно дело помять обличенному нос за то, что князя травил, но зачем порицать за безвинное? С каких пор телесное влечение сделалось греховным? Да все они стояли здесь сейчас потому, что их родители некогда ему поддались. Грима насильничал княжну — нет, а то, что делал в темени палат своими бледненькими ручонками никого, помимо него, в этом отношении не касалось. Что за манер пошел — карать за повсеместное? Теоден в гневе замахнулся, но Гэндальф удержал его. — Не трать сил на гадину, пусть ползает на брюхе. Эовин уже ничего не угрожает. Ты, Червеуст, хорошо служил своему истинному повелителю и заслужил награду, но Саруман любит забывать о своих договорах. Вернись к нему скорее и напомни условия, а то он позабудет и о твоих заслугах. — Лжец! — прогнусил Грима. — Отнюдь, змея подколодная, — маг смерил того грозным взором и глянул на князя. — Казнить бы его — и дело с концом, но ведь много лет он служит тебе верой и правдой, служил, как умел. Дай ему коня и отпусти на все четыре стороны. Выбор его будет ему приговором. Селин расширила глаза, не веря своим ушам. Неужели хребет князя окажется настолько продавленным, что он согласится последовать совету — это не высоконравственное милосердие, а самая настоящая глупость: отправлять в стан врага головного думника, знающего не только расположение разрозненных войск, которых сам и разбросал, но и все нутро государства как пять пальцев. И малым детям не требовалось бы разъяснять, почему этого делать не стоило. К ее ужасу, Теоден так и поступил. — Слышишь, Червеуст? — сказал он. — Выбирай: докажи мне преданность мечом или отправляйся, куда знаешь. Только если мы снова встретимся, снисхождения не жди. Червеуст медленно поднялся, повел глазами исподлобья, взглянул на Теодена и открыл было рот, но вдруг разогнулся и выпрямился. Скрюченные пальцы его дрожали; глаза разожглись такой нещадной злобой, что дружинники перед ним расступились, а он ощерился, с присвистом сплюнул под ноги князю, отскочил и бросился к лестнице. — За ним! — распорядился Теоден. — Приглядите, чтобы чего не учинил. Один из дружинников побежал вниз, а другой принес в шлеме родниковой воды и омыл камни, оскверненные плевком. «Какой кошмар», думала Селин, застыв истуканом и не желая больше выносить общества благородных идиотов, направилась к распахнутым дверям. Все прочие остались разделить с князем последнюю трапезу в Медусельде. С подножия города доносились крики и пение боевых рогов: объявляли общий сбор. Эдорас охватила беспорядочная суета. Снуя с Бьюсефалом в поводу среди кишащих муравьями солдат, Селин таки нашла корчму Станхус по дощечке с эмблемой каменного молота. Добротные столы, изогнутые временем, были отставлены к подбитым мхом, бревенчатым стенам, украшенным грубоватой резью. Потемневший, местами облезлый потолок низко нависал над головой. В нос ударил кисловатый запах свежих заквасок, пригорелой сажи и слежалой соломы. В углу, у побеленной печи, из погреба впопыхах набивал корзины молодой мужчина со ржаными волосами до плеч. Он был так поглощен работой, что даже не заметил хлопнувшей двери. Селин подошла к стойке и постучала. — Чего надо? — бросил он, не отрываясь от занятия. — Кормленье коню и горячей воды. Мужчина обернулся. — Шутки вздумала шутить? — Нет. — Город в бегстве. — И? — Солнце почти над головой взошло. — Исходя из богатого опыта, могу заверить: только оно и прибудет к вратам вовремя. Мужчина отмахнулся, мол, часы дороже споров. Селин невозмутимо уперлась локтями в стойку, смотря на его согнутую в три погибели спину. — Как жизнь молодая? — Пойдет. — Ты Дунбальд? — Знала отца? — Знаю того, кто знал. Поговаривают, мужчина ценится отношением к женщине. О нем добро отзывались. — Отвяжись, — снял он корзину с печи и накрыл куском холста. — Некогда мне лясы точить. Чего надо, так иди поднимайся и ищи сама. — С тобой приятно иметь дело, — направилась Селин к лесенке. Спустя час она вернулась на нижний этаж вымытой и в разысканном синем платье: ткань была хорошая, недешевая; видимо, принадлежала жене или дочери зажиточных хозяев. Золотистой тоненькой нитью были вышиты рукава и подол; вот только корсаж для ее доходяги-талии был великоват, отчего и без того глубокий вырез казался совсем уж срамным. Груди у Селин отродясь пышностью не отличались, природа и здесь обделила, но из-за высокого положения округлых упругостей буквально выпрыгивали из корсажа; и малейший наклон позволил бы любому их рассмотреть. Селин подвязала влажные волосы, спустив хвост на плечо, чтобы прикрыть чуть выступающий край шрама от кусачего; расправила постиранный плащ, разыскивая булавки и сына Дунбальда, но того и след простыл. Она вышла из корчмы, закрыла на засов дверь, подставляя лицо ласковому солнышку, и отчетливее, чем когда-либо, осознала, как же скучала по теплу. На юге Гондора уже вовсю можно было купаться в море, собирать ракушки под крики чаек. Людские потоки на улицах обращались живыми заторами, раскалывающимися усилиями солдат на множество рукавов. Жуткий гул поднимался над городом: земля сотрясалась от топота, уши глохли от заколачивания домишек и сараев. Дети драли глотки на материнских руках; подавленные рухнувшим на головы несчастьем женщины додавливали друг друга локтями, пробиваясь к повозкам и телегам; выбегающие из дворов мужчины на ходу завязывали штаны и надевали рубахи. Преисполненная счастьем Селин глядела на них и радовалась, что не она возглавляла эту бешеную ватагу. На плечах не ощущался привычный груз. Ей было не просто хорошо — ей было очень хорошо. Хотелось петь, танцевать, наслаждаться жизнью — проживать дни короткого женского века. Прекрасное расположение подпортил ей белой стрелой пролетевший на Скадуфаксе Гэндальф. Видать, опомнился, наконец, к чему привели его выравнивания должков с Валар и торговля жизнями. Вздохнув ему вслед, Селин накормила Бьюсефала казенным овсом, уложила под седло дорогой сердцу плащ, спрятала легкие доспехи и пошла сбоку струящегося с вершины, галдящего водопада. Пару раз ее чуть не закрутило в водовороты, бурлящие у смежных переулков, но она удерживалась на плаву. Кого-то лягнула лошадь или невпопад пихнули, у кого-то в грязи осели колеса или поклажа прорвалась, выплевывая с пылью клубни; кому-то тумака ни за что дали или подзатыльник отвесили спешащие всадники в зеленых плащах. Чумазый мальчонка отхаркивал изо рта залетевший туда пух от чьего-то драного одеяла. Войско из служивых и пригодных ополченцев, сопровождающее мирных жителей, потихоньку выстраивалось у врат. Их копья напоминали редкий голый лесок. Возгласами приветствовал народ князя. Постриженный и сбривший длинную бороду Теоден выехал во главу колонны на своем скакуне Снежногривом и воздел руку. Запели рога; кони встрепенулись, копья ударились о щиты. Гимли с секирой на плече нагнал коня Леголаса. Солнце слепило ему глаза; он прислонил ко лбу ладонь козырьком — немногим дальше и левее верхом ехали Арагорн и Селин: первый сидел молча, мучеником взирая на легкие облачка, а вторая без умолку трещала на каком-то незнакомом Гимли наречии, крутя своей белобрысой головой во все стороны. Гимли усмехнулся и спросил у Леголаса: — Чего это с ней? — Охвачена приступом праведного гнева из-за вольноотпущенника, но молчать не может и, зная, что Арагорн не выносит празднословия, по-видимому, пытается уболтать его до того, чтобы он напоролся грудью на собственный меч. Гимли хохотнул. — Да он и сам, наверное, эту нелепость понимает. Он хотел сказать «глупость», но не решился из-за уважения к Гэндальфу, который, по его мнению, после своего необъяснимого возвращения стал еще более сварливым и загадочным. Леголас вздохнул. — Как и все мы. — Королева-то вообще очень толковый собеседник: задал вопрос и сидишь час отдыхаешь. Леголас улыбнулся. — Не хочешь вернуться в седло? — Ай, не, — махнул Гимли, — опять трястись, как в торбе. На войну ходят пешком. — То-то ваши ряды конница разносила. Гимли пропустил его ехидное замечание мимо ушей, оглядывая широко растянувшуюся колонну. Его поражала закостенелая бестолковость людей, ухвативших с собой расписную утварь, цветные подушки, покрытые червонным золотом подсвечники. Какая-то женщина в сером летнике, качаясь по ухабам в повозке, прижимала к пухлому животу резной стульчик, да и внимательно поглядывала, чтоб никто не спер. — Собирались, как на гулянья, — пробурчал он. — Людям только дай поговорить, а дело пусть ждет. Подруга моя, — и тряхнул секирой, — и то заскучала. — Топор не оружие для всадника. — Да и гном не всадник, — парировал Гимли, нежно поглаживая рукоять. — С лошади удобно разве что людям затылки брить, а не оркам рубить головы. Гимли вернулся к тупиковому руслу: — Из ущелья нет выхода. Мы идем в ловушку. — Идем, — спокойно молвил ему Леголас, но выражение у него было далеко не беспечным. Солнце начало клониться к закату. Щурясь от мягкой золотой дымки, спешным маршем двигалась колонна вдоль отрогов Белых гор. Наезженная угорная дорога вилась то верхом, то низом, разметая сочные травы, истоптанные бродами мутных речонок. К ночи беженцы и ополченцы преодолели едва ли половину пути, подгоняемые страхом. Вокруг стоянки широким кольцом выставляли дозорных. Селин обошла лагерь по краю, но не приметила ни Доры, ни Джека, ни Хелен. Она бы не отказалась, чтобы ту случайно забыли в темнице, однако в бою Леди Крошка и опытным воякам жару давала. Небо простиралось черное, безлунное. Костры разожгли только по центру; воздух по окраинам был посвежее, не изгаженный людьми и дымом. Ужинали все на скорую руку и быстро улеглись спать, чтобы выдвинуться в путь как можно скорее. Если раньше вид военного лагеря вселял в Селин трепет, теперь же вгонял в тоску. Она все отдалялась, внимая трелям кузнечиков, и вышла за широкую кайму высокой калины. Селин слабо улыбнулась. У прозрачного ручья в каменном русле Арагорн совершал омовение. Заблаговременно приметив ее вторжение в его уединение, он кивнул ей, вытирая шею скомканной рубахой. Несколько мгновений она скользила взором по его нагому стану, качнула головой, ощущая, как сохнет во рту, и стала медленно спускаться. Встала напротив, глянула в серые глаза и на выдохе спросила с пульсацией в горле: — Что делать-то будем? Сомнений в нем не было, сквозило нечто иное; то, что Селин в жизни бы не смогла прочесть, какой проницательностью бы ни обладала. Впрочем, это не мешало ей догадываться; все просто и до скуки избито — долг или сердце. Она и сама без раздумий выбрала бы первое. Он смотрел на нее с неравным счетом, зная, что уйти потом будет до безумия сложно, однако и неизбежен им этот виток судьбы. Арагорн вздохнул, отбросил рубаху в сторону. Крупные капли, падая с его темных волос, разбивались о широкую грудь и стекали по животу. Селин затаила дыхание, отсчитывая гулкие удары сердца. — Будем жить, Цисси. Чуть приподнявшийся заискивающимся лукавством уголок ее рта стеганул его жгучей крапивой. Арагорн взял ее за руку, провел по запястью большим пальцем и подавшись распрямившейся у сердца, тугой пружине склонился к ее лицу. Из Селин будто весь воздух выбили. Она прижалась к нему, чувствуя слабое давление сухих губ на свои, а как только ощутила скольжение рук по спине, сама углубила поцелуй. Плащ с плеч упал к ее ногам с тихим шорохом. В каком-то медном звоне запоздало сознавала она ослабление затяжек на корсаже. Будто сквозь толщу воды услышала какой-то натужный треск, похожий на разрыв ткани. Селин закусила губу и тихо застонала, выгибаясь в спине от перебойной дорожки поцелуев по шее, и в момент, когда он развел ее колени и подтянул к себе, поняла, что уже лежала на земле. Его желание было столь пылким, что ей казалось, он сожжет ее дотла — с ним мог посоперничать пламень Роковой горы. Селин сжала пальцами его плечи и шикнула от резкой боли внизу живота. Глаза увлажнились; она смежила веки, тяжело дыша ему в вену на шее. От скольжения его огрубевшей ладони по своему отвердевшему соску Селин откинулась затылком на мех плаща и двинула бедрами, отчего невольно поменяла угол проникновения, и от этого ее будто молния прошибла. Было по-прежнему больно, но какое-то новое, незнакомое ощущение стало распаляться в ней. С неистовой алчностью испивал он ее упругое, податливое, ластящееся тело. Арагорн припал головой к ее хрупкому плечу, замедляя движения, провел кончиком носа по обезображенной ключице и вновь вернулся к ее приоткрытым губам, распухшим и налившимся от настойчивых поцелуев. Кожа на ее подбородке покраснела от тесных посягательств бороды. Селин с жадностью ответила ему. С внешнего уголка глаза по виску скатилась слезинка и обдала обжигающим холодом ухо. На востоке занималась белесая, не по-вешнему душная заря. Прячась в густых покрывалах тумана, они лежали на ее плаще, укрывшись его. Селин выводила на его груди одни ей известные знаки, уместив голову на его плечо. Босые ступни щекотала низкая примятая трава. — Надо возвращаться, — едва слышно сказала она. — Надо, — глухо отозвался он с прикрытыми глазами, не спеша размыкать объятий. — Но, если ты тотчас не оденешься, мы никуда не уйдем. Селин тихо рассмеялась и чуть приподнялась на локте, глядя на него. — У тебя нет ощущения… что жизнь заканчивается? Оттого мы и стараем… — Селин не договорила, блеснув глазами. Он скользнул пальцами по ее скуле и заправил волнистую прядь за ухо. — У меня есть ощущение, что я только начал жить. Арагорн поцеловал ее в запястье; Селин улыбнулась. Время никогда и никого не щадило, будучи жесточайшим из тиранов. Надев через голову платье, Селин поморщилась от стянувшейся кровяной корки на внутренних сторонах бедер. На шее налился красноватый синяк от особо страстного поцелуя; она коснулась его, не расслабляя приподнятых губ. Платье действительно оказалось порванным по шву сбоку; и Селин позабавило, что первая ее приличная одежда, пусть и доставшаяся даром, отжила столь короткий срок. К их возвращению в лагерь вовсю уже пели горны. Селин думала, что он отстранится, едва они выйдут в люди, однако его рука на ее плече не ослабла, а даже, наоборот, окрепла. Ее зацелованные до оттенка спелой ягоды губы и его выправленная из штанов, мятая рубаха вкупе с усталым, безмятежным видом говорили громче всяких слов. В открытую смотреть побаивались, но за спинами шепот не смолкал. Все уже знали, кем на самом деле была она, и стараниями языка Теодена ведали, кем был он. Спешащая с котелком в руках княжна Эовин странно застыла, глядя издали, как они седлали коней, и резким разворотом направилась в палатку дяди. К ним вразвалку подковылял Гимли, раскуривая трубку. Лицо его еще хранило отпечаток соломы. — Дурные вести, братец. Проверяя крепление пряжек ремня, Арагорн вопросительно на него посмотрел, побуждая говорить дальше. — С час как разведчик вернулся, — продолжил Гимли. — Последний оборонительный вал у приграничья Айзена смели. Оставшиеся в живых отступают к Пади, их несколько голов осталось. Нас некому прикрывать. — Выставьте в авангард Леголаса, он за лигу ворону от ворона отличит. Эльф вырос за их спинами, будто из воздуха. Гимли аж дымом подавился, все отказываясь привыкать к его неожиданным появлениям. — Бесполезно, — поджал тот губы. — Саруман марево некое наслал, ничего рассмотреть не могу, только смутные тени. Арагорн сверкнул глазами, подхватил ножны и быстрым шагом направился к палатке Теодена. Селин вздохнула, сдавив переносицу и вскочив в седло, пустила Бьюсефала шагом. Утро выдалось ясным и спертым, как перед грозой. От подножий Мглистых гор, из долины Айзена, медленно расползалось густое курево, будто стелющийся туман, только черного цвета. К вечеру тяжесть в неподвижном воздухе, сгущаясь, сделалась еще более ощутимой. В клубящемся мареве солнце казалось сквозной кровавой раной на небе. Осветились слоистые кручи Трихюрнэ, горы с тремя пиками, возвышающейся над Хельмовой Падью. Ополчение повернуло к северу, и блестящие наконечники копий вспыхнули пламенем в закатном свете. Хоть и не видел, Теоден знал, что там, за пределами зрения, повсюду дымили кострища — подожженные скирды, загоны для скота, целые хутора да одинокие усадьбы. С нестерпимой болью сознавал князь, как гибла его родная земля, а он и поделать ничего не мог. Внезапно людей всколыхнул жуткий гул — варги. — Всем всадникам в начало колонны! — кричал Теоден. — Строиться! Побелевшая Селин подлетела к Гимли, который безуспешно рычал: «Вперед, приказываю, вперед, лошадка!», и на ходу огрела его коня прутом по задней ноге. Бедный гном чуть с седла не вылетел от резвости ошалелого прыжка. Эовин все никак не могла договориться с дядей об участии в грядущей сече, но сдалась и повела людей в низину. На полном скаку Селин мчалась вдоль людских рядов, пока не обнаружила разыскиваемое лицо. Она закричала так, что, казалось, ее горловые связки вот-вот лопнут: — Джек! Сюда! Иди ко мне, Джек! Он обернулся, заслышав свое имя. Доры нигде поблизости не было, как и ее мужа, который по идее должен был перемещаться на повозке. Селин спрыгнула с седла и тряхнула Джека за плечи: — Слушай внимательно, дело дрянь. Ты вряд ли добежишь до Пади, поэтому придется или ехать верхом, или помереть. Понял? Он не поднимал головы. Селин указала ему на колчан за своей спиной. — Если варги прорвутся, я не смогу одновременно стрелять и править. У меня и так меткость хромает. Бьюсефал по команде опустился, и Джек, трясясь, как в лихорадке, взобрался в седло и вцепился пальцами в луку. — Молодец, — Селин уместилась сзади и подхватила поводья. — Держись крепко и не бойся, я тебя страхую. У меня еще никто не выпадал. Он промычал нечто невнятное. — Я росла в седле, как и завещано всем детям Востока. Напомни потом показать, как я задний прыжок в галопе делаю. Ты точно оценишь. Бьюсефал помчался в низину; Селин взяла левее, выглядывая из-за Джека. Женщины бежали, покидав скарб и подхватив юбки. Вереница повозок с ранеными и калеками ускорилась, но на камнях многие телеги ломались и их так и бросали. Приближаясь к Эовин, Селин крикнула: — Где твой конь? Эовин махнула рукой куда-то позади себя без лишних объяснений. Селин ускоряла Бьюсефала: — Справишься? — Да! Покрепче перехватив поводья вспотевшими ладонями, Селин прошептала: — Держись, Джек, закрой лучше глаза. Все хорошо. Все будет хорошо. Он промычал ей ответ, и Селин опять скорее поняла, чем разобрала его. Бьюсефал летел черной молнией, выбивая копытами комья земли и поднимая тучи пыли. Обширная зеленая логовина уходила в горы, иссеченная рекой, вытекающей из извилистого ущелья под названием Хельмова Падь. Оно было преграждено от древней башни Хорнбург у скальной горловины до южных утесов мощной каменной стеной чуть меньше двенадцати метров высотой с единственным водостоком. Поверху шла галерея, позволяющая четверым широкоплечим солдатам в ряд обходить стену дозором. Крепость была надежным оплотом Западной Марки, отсюда маршал правил Вестфолдом. По преданиям Последнее Пристанище выстроили заморские короли руками великих титанов. Открывшиеся врата по сигналу дозорного выпустили ряд всадников. — Варги! — крикнула Селин возглавившему их Эомеру. — Княжна пешая! Много брошенных! Он кивнул ей, вспыхнувшей искрой проносясь мимо. Вскоре раздался долгожданный цокот подков о каменный мост. Въехав внутрь, Селин помогла Джеку спуститься; тот вдруг согнулся, рухнул на колени, шатаясь, будто пьяный. Его выворачивало, сквозь позывы он все звал «мому». Беженцы с самыми быстрыми ногами стали поначалу поодиночке вбегать в крепость, а потом хлынули беспорядочной лавиной. Едва солнце зашло, возвратился и Эомер, придерживая за талию измотанную сестру. Селин сбежала по башенной лестнице и метнулась сквозь авральную давку к ним. — Мне нужно пять десятков голов и лопаты. Эомер соскочил с седла. Пыль налипла на его мокром лице и волосах толстым слоем, будто он в саже повалялся. — Поздновато уже рвы-то рыть. — Не рвы, а несколько ям по моим точным указаниям. К рассвету успеем. — Мы еще тут не все укрепления подбили. Селин приблизилась к нему вплотную. — Орки с машинами взлетят на подступах к крепости. Дай мне людей и прямой путь к запасам. Эомер изменился в выражении, отпрянув. — Колдовство? — Не колдовство, а наука, на объяснения которой у меня нет времени, — Селин тяжело вздохнула. — Я сотни жизней спасти могу, доверься мне. Осада еще не сомкнулась, а мы уже несем потери, и завтра этими потерями станем мы с тобой, толком и не дав боя. Они оба вскинули головы: со стен закричали, извещая о приближении князя. Лишь жалкая горсть тех, кто встретил айзенгардских варгов мечом и копьем, пересекла предел врат. Пробившись сквозь толчею, Леголас за локоть развернул к себе Селин, и она осеклась, не видя ни разу у него такого взгляда. Гимли встал рядом, мрачно таращась под ноги и тяжко дыша. Селин все поняла без лишних слов. — Где тело? Почему его не привезли для погребения? Гимли достал из-за пояса кинжал Арагорна, что вытащил из орочьего горла, и протянул ей. — Упал со скалы вместе с варгом. Селин с трудом сглотнула, принимая его, и прерывисто выдохнула. Застыв на несколько мгновений, она резко развернулась и поспешила нагнать Эомера.