Виновен в смерти

Дайго смотрел на портрет, выставленный на широком постаменте, окружённый цветами и воскуренными благовониями, и пропускал мимо ушей слова вот уже третьего спикера. Они все говорили одно и то же — абсолютно не то, что думали. То, что люди обычно думали о Доджиме Сохее, не принято говорить на похоронах. Дайго было восемнадцать лет. Три дня назад его отец был застрелен в собственном кабинете. Сейчас он лежал в закрытом гробу и, прищурившись, глядел с фотографии на сына, сидящего в первом ряду на церемонии прощания с усопшим. Почему-то именно таким Дайго его теперь и запомнит: застывшим, холодным и с недобрым прищуром. Впрочем, неудивительно: у него и так было не слишком много воспоминаний об отце. Мать сидела рядом, вся в чёрном. Ей бы очень пошла сейчас вуаль, но она, вот ведь упрямая женщина, отказалась скрывать от мира покрасневшие глаза. На церемонии она не плакала, даже голос её был твёрд и не дрожал — но было видно, как она убивалась ещё пару дней назад, когда до неё только дошли вести о смерти Сохея. Дайго никогда не понимал, почему она держалась за этот брак, видя мужа от силы раз в неделю и воспитывая сына практически в одиночку. А тогда понял: сердцу не прикажешь. Сердце Яёй ей не принадлежало — и теперь лежало в гробу вместе с тем, кто им владел. Сам Дайго за все три дня не проронил ни одной слезы. Наверно, он должен был чувствовать горечь утраты. Должен был ощущать ненависть к убийце отца, желание отомстить. Он буквально заставлял себя скорбеть — но выходило скверно, его боль была лишь тенью и глухим эхом страданий Яёй. Её приглушённые рыдания, которые он слышал из-за закрытой двери, отзывались в нём сильнее, чем если бы он воочию увидел простреленную голову Сохея. Можно сказать, он даже мысленно упрекал отца за то, что тот заставил мать так о нём сожалеть. Третьего спикера сменил четвёртый. Дайго почему-то вспомнил, что семья Доджима была одной из самых крупных в Тоджо. Значит, за четвёртым последует и пятый. И все они будут говорить одно и то же — непременно хорошее. И только Яёй, выступившая первой, была искренна в своих словах. Сам Дайго что-либо говорить отказался. Он вообще ощущал себя чужим среди собравшихся людей, облачённых в одинаковые чёрные костюмы и строгие галстуки. У всех них была натянута на лицо одна и та же маска притворной сдержанной печали. Все они подходили к Доджимам — матери и сыну — и выражали глубочайшее сочувствие постигшему их горю. Дайго смотрел на них с неприкрытой неприязнью: как не было им жаль убитого босса, так не было им на самом деле жаль его осиротевшую семью. — По крайней мере, виновный в смерти вашего мужа получил заслуженное наказание, — заметил один из лейтенантов, отвешивая вежливый поклон Яёй. Та коротко кивнула. Дайго едва сдержался, чтобы не поморщиться. Он видел фотографию человека, которого три дня назад на месте преступления задержала полиция. Даже смог, подняв смутные воспоминания из детства, вспомнить Кирю Казуму. Тот тогда был обычной шестёркой в семье Доджима, и ему порой поручали присматривать за Дайго — подобным образом младший Доджима поверхностно был знаком с довольно большой частью семьи. Ничего более конкретного в памяти не всплывало. Суд над Кирю прошёл чрезвычайно быстро — так обычно и бывает, когда подсудимый сам признаётся в содеянном. Тем не менее он не выглядел как человек, способный на убийство. Разве человек, убивший Доджиму Сохея, захотел бы из-за этого по собственной воле сидеть десять лет в тюрьме? Разве Доджима был достоин такого уважения к собственной гибели? Все речи отзвучали. Присутствующие начали потихоньку расходиться, считая своим долгом непременно напоследок хотя бы коротко попрощаться с Яёй. Дайго смеривал их холодным взглядом, но все делали вид, что им проще игнорировать юношу, который был удивительно спокоен на похоронах родного отца. Иногда попадались даже те, кого Дайго не слишком сильно презирал за лицемерие. Патриарх семьи Казама и его капитан, например, за всю церемонию не обмолвились и словом о почившем. Но даже они сказали пару дежурных фраз, подойдя к Яёй. Дайго бросил на них два коротких взгляда, а затем посмотрел на человека, который словно бы прятался за спинами этих двух несгибаемых якудз старой закалки. Человек, поймав его взгляд, поспешил отвернуться. Он был первым и единственным, кто испугался посмотреть Дайго в глаза. В груди младшего Доджимы шевельнулось подозрение. Оно укрепилось на следующий день, когда он смог разузнать, что это был за человек. Нишикияма Акира. Воспитанник Казамы, равно как и Кирю, которого посадили за убийство Доджимы. Не слишком выделявшийся, не особо успешный в продвижении по ступеням иерархии семьи. Зато имевший слишком уж надёжных покровителей. Слишком уж складно всё выходило. Однако Дайго не было уже дела до того, кто в действительности виновен в смерти отца: Кирю или Нишикияма. Важнее было, что отца убили. Его убил кто-то из его же подчинённых. Его убила жизнь в клане, убила сама жестокая система преступного мира. Поэтому Дайго решил, что не собирается иметь с ней ничего общего.

***

Дайго было тридцать лет. Он сидел в большом зале собраний штаб-квартиры Тоджо и смотрел на десятки внимательных лиц, обращённых к нему и ждущих его распоряжений. Он предал своё обещание, данное десять лет назад. Впрочем, на то были причины. Был тот, кто оказался крайне убедительным и личным примером доказал, что жестокая система преступного мира порождает не только чудовищ, подобных Доджиме Сохею, но и людей благородных. Так странно, что это был тот же человек, которого осудили за его убийство. Но который, Дайго был в этом теперь практически убеждён, не был виновен в этой смерти. К тридцати годам у Дайго появилось множество других забот, кроме как искать виноватых — тем более искать их в лице Кирю, который вытащил его из клубных притонов и возвысил до звания Шестого Председателя. Собрание подошло к концу. Патриархи, учтиво кланяясь, постепенно начали удаляться. Но один вместо того, чтобы проследовать к дверям зала, подошёл к вставшему со своего места Доджиме. Лицо Нишикиямы было изуродовано шрамами от ужасных ожогов, которые он получил год назад. Они притягивали полные нездорового любопытства взгляды, но Дайго по привычке смотрел в глаза. Вспомнил день похорон отца, вспомнил, каким растерянным и испуганным тогда выглядел Акира. Как он тогда отвернулся. Сейчас Нишикияма смотрел остро и прямо. Сейчас у него и правда было лицо убийцы, строгое и холодное. Кирю многое рассказал Дайго о нём. О том, как Нишики пал на самое дно, обратившись в то самое чудовище преступного мира, и как смог, оттолкнувшись от дна, искупить свои прегрешения. О том, что произошло на крыше Башни Тысячелетия в тот день, когда на Камурочо пролился денежный дождь. Кирю говорил, что другого такого надёжного человека, как Нишикияма, отыскать будет сложно, что он доверяет ему, несмотря на тьму, в которую тот долгое время был погружён. И даже тогда не упомянул, с чего началось его сошествие во тьму. Но Дайго не был глуп — иначе не решился бы сесть в председательское кресло. Когда они остались в зале собраний одни, Нишикияма заговорил. Голос у него был чуть хриплый — всё из-за той же травмы. — Господин Председатель, возможно, это не слишком уместно… но чувство долга обязывает меня прояснить один вопрос. Об этом никогда не было объявлено официально, и, вероятно, многие до сих пор винят Кирю… — он помедлил ровно секунду, поджав губы, и, не мигая, отчеканил: — Но именно я убил Доджиму Сохея. Я виновен в смерти вашего отца. Дайго выдержал недолгую паузу. Попытался отыскать в глубинах сердца хоть одну струну, которую бы это признание задело. Попытался хотя бы немного удивиться. И, ничего не найдя и ни капли не удивившись, ответил: — Я давно об этом догадывался, Нишикияма-сан. Тот чуть вскинул брови, но понимающе кивнул. — Вы можете принять любое решение относительно моей судьбы. Вряд ли я заслуживаю прощения. — Вы не заслуживаете, — согласился Дайго. — И всё же Кирю-сан как-то нашёл в себе силы простить вас, хотя перед ним вы виноваты больше всего. Это до сих пор оставалось для него загадкой — сколько вообще было в Кирю терпения и веры в людей, чтобы простить даже Нишикияму, из-за которого он десять лет сидел в тюрьме и сразу же после выхода оказался в эпицентре криминальной драмы, которая унесла жизни не одного дорогого ему человека. Наверно, именно благодаря этой вере люди к нему и тянулись, сами едва веря в существование такого великодушного и стойкого человека. Но Дайго не был Кирю. Он не умел прощать так легко. Однако было ли за что прощать? — Что же до меня… — продолжил он и снова помедлил. В памяти всплыло лицо Сохея — то самое лицо с фотографии на похоронной церемонии. Не живое. Не родное. — Я не виню вас в смерти моего отца. Потому что едва ли я могу назвать убитого вами человека отцом.