Хороший холст.

 Кап. Кап. То холодные, то обжигающе горячие струйки стекали по душевой кабине. Прежде чем заползти в бесконечное отверстие слива, вода смешивалась с кровью и приобретала лёгкий розоватый оттенок.  В начале Глэм просто тревожил свежие раны, в бесполезных попытках стереть очередные полосы. А потом она начала нравиться. Она — боль. Маленькая нежная подруга, лет совсем чужих. Она укрывала своим небытием, показывала, что всё ещё можно изменить, душила вину, подсыпая яд в напиток жалости. Он долго размышлял, как достать себе что-то чем можно её призвать. В начале из пенала куда-то сама собой пропала точилка. А потом Глэм понял, что крошечное, будто недоношенное лезвие больше его не удовлетворяет. В ход пошёл канцелярский нож Лидии, которым она пользовалась в редкие всплески вдохновения к рисованию, но были они столь редки, что о пропаже беспокойств не было. Он провёл по левому запястью, добавляя новый суховатый порез, сегодня ему не особо хотелось, было скорее скучно, и будто все чувства исчезли. Пустая мысль пронеслась в голове, скоро и боль не будет делать его живым. Глэм всхлипнул и зажал ладонью рот, даже тут он не в безопасности, даже тут нельзя быть слабым. Зеркало показало безумца, скалящегося от подавляемой истерике. Он нажал слишком сильно и слишком сильно вскрикнул. Дверь открылась. Тихо. Издав ели слышный скрип, заглушаемый звуками воды. Он сам приставил к голове пушку, сам затянул на шее петлю, сам наглотался таблеток. Он сам себя убил. Глэм много раз мечтал о смерти, вырисовывая ярко-алые шипастые розы на коже. Но, пожалуйста, пусть это будет мама. Боль, уже не родная, а рисуемая кистью отца, настигла злобной гадюкой. Он давно не бил его чем-то кроме линейки, но главное правило всё же не нарушил, лицо трогать не стал. Отец взял за волосы, накручивая их на кулак, и долго пинал ногами всюду куда попадал. Пару раз Глэм почти поскальзывался, но оставался висеть в чужой хватке. Ещё чуть-чуть и он бы точно упал. Глаза застилала пугающая пелена. Он правда всё ещё жив? Он хотел бы сегодня выжить? В стороне сквозь тяжёлые путы ваты завывала мать, вскрикивала сестра и даже иногда слышались просьбы дворецкого. Одному Глэму было всё-равно. — Я вырастил больного урода, — констатировал факт отец. Может он правда не человек. Люди не такие противные, люди хоть что-то чувствуют.  Глэм сам не заметил, когда удары сошли на нет, а он оказался на коленях, всматриваясь в глаза отца и надеясь увидеть в них хоть что-то новое, может безумие или даже сожаление, но, конечно же, они были пусты, словно два идентичных кусочка льда. Льда, который трескался и утаскивал в ледяную мутную воду чужие жизни. — Я прямо сейчас сделаю так, что ты сгниёшь в психушке. Плохо жить со мной и моими миллионами? Будешь каждый день жрать таблетки, лежать овощем и срать под себя.   Глэм хмыкнул. А потом натурально рассмеялся, губы пробивала судорога, он не мог прекратить, даже когда его приложили лбом об керамическую плитку. — Я уйду. Дай мне одеться. — Без меня ты никто. Обычная шавка, поползёшь к наркоману, к которому бегаешь каждую ночь? И он будет давать тебя ебать своим дружкам за дозу и бутылку водки? Ты больше ни на что не годишься. Никчёмный, пустой, без образования, сколько лет я пытался слепить из тебя человека, но всё без толку, ты не мой сын и никогда им не станешь, — отец наконец отпустил и с брезгливостью отшвырнул длинный клок волос, оставшихся на ладони. Он всё знал. Даже про его влюблённость. Но ничего не делал. Почему? Отец выжидал, чтобы отомстить сразу. Чес. Глэм сбежал с последней встречи, они были в клубе, тот позволил левой блондинке поцеловать себя в губы и залезть в штаны. Он понимал, что эти чувства ещё хуже чем побои отца, хуже чем вся его жизнь вместе взятая. Глэм снова испортил, не смог сохранить отношения с последним человеком, которому вроде бы был нужен.   Ему захотелось пройтись лезвием.                             *** Улица встретила холодным летним вечером, ветер развивал мокрые волосы, рукава белой рубашки прилипали к запястьям, и на ткани все больше росло и темнело бурое кровавое пятно. Отпустили его не с чем. Только мама тайно пихнула в карман брюк какую-то бумажку, Глэм даже не проверил, он просто шёл. Только одно заставляло перебирать ели гнущимися ногами и дышать с подбитыми рёбрами. К Чесу. Не порть ему жизнь своим присутствием, пожалуйста, кричал разум, давя на горло и перекрывая поступление кислорода. Ему итак приходится не сладко, а ты ужасен, ты не должен больше появляться. Только последний раз увидеть. Услышать голос и если повезёт дотронуться. А потом пойти на мост и спрыгнуть, больше он не будет никому мешать. Чес сидел у фургона и курил. Понять что-то по его лицу было сложно, он втыкал в одну точку у своих ног, а сигарета почти трогала пальцы. Глэм подошёл почти бесшумно, но Чес за время общения научился узнавать его шаги. — Что с тобой, блять, такое? Сигарета полетела вниз, а к нему уже мчались со всех ног. — У тебя лоб рассечён и кровь на руках. – Он весь стушевался. Пытается соображать. — Скажи хоть что-нибудь? Всё хорошо? Хотя бы терпимо?   Глэм молчал, он изначально понимал, что не сможет. Предательские слезы самоненависти, физической и моральной боли, обжигали уголки глаз, он не плакал при отцы, но не может сдержаться сейчас. Он завыл всеми бездомными собаками мира. Прохладные капли дождя закрутились в своём безумном танце, не давая Глэму хоть немного подсохнуть. Его выкинули из дома, как разочаровавшую псину. А был ли это его дом? Ещё секунду и он был готов рухнуть, левую ногу свело, а правая хотела за компанию. — Дома расскажешь, — донёсся дрогнувший, но ещё относительно спокойный голос Чеса. Уверенно обхватив Глэма за талию, он закинул его руку на шею и почти взвалил на себя. Тот сильно дёрнулся. Пока синяки не трогали, он о них не вспоминал, — всё настолько херово, да? Глэм лишь посмотрел, но этот взгляд — затравленный почти убитый — объяснял всë и даже больше. Чес хотел убрать одну из мокрых прядей за ухо, но та осталось на руке. В фургоне не было пусто. Мать Чеса сидела на полу, опираясь на какого-то не очень вида мужика и пила из его рук дешёвое пиво, стоял терпкий запах травки. Глэм вспомнил слова отца. И коленки затряслись, Чес никогда так не поступит, наверное голову ему всё-таки повредили. — Не бойся, они угашенные в хламину, — раздался тихий шёпот у самого уха. На них даже не посмотрели. Дверь «комнаты» закрылась, Чес щелкнул щеколдой, обычно он так не делал. Глэм готов был опуститься прямо на пол, но этому в очередной раз за сегодня не дали случиться. Он лежал на кровати, водя взглядом из стороны в сторону, рисуя на потолке квадраты и только сейчас осознал насколько же сильно его отхерачили. — Я приходил к твоему дому каждую ночь, — вдруг прервал молчание Чес, кидая Глэму длинную клетчатую рубашку, тот на неё даже не посмотрел, — Ты не сможешь переодеться сам? — Я не хочу, — буркнул Глэм и прикрыл глаза. Он должен был убежать и умереть. Слабак. — А что хочешь? Умереть от обморожения? Чес подошёл ближе, наклонился и просто принялся расстегивать неподатливые пуговицы. Когда дело дошло до рукавов, Глэм резко отскочил, ударяясь затылком об спинку кровати. Он не должен это увидеть. Не должен знать об его слабости. — Блять, — вскрикнул Чес и тоже отпрыгнул, но от неожиданности, — тебя другие направо, налево калечат, хоть сам себя не трогай. Как он близок к истине. — Пожалуйста, — почти просипел Глэм, отдергивая руки от касаний. Несмотря на то что Чес был ниже, физической силы в нем нашлось побольше. И не прикладывая больших усилий, он наконец стянул рубашку до конца. И перед ним предстали картины — два бледных холста. У людей они обычно были совсем пусты или же в особых случаях покрывались лёгким слоем рыжеватых брызг. Первая принадлежала Себастьяну. Кровавые линии выводились педантично ровно, работа не имела воображения и индивидуальности, только желание продать — продать подороже. А вторая Глэму. Нет это был сам Глэм, его натужный автопортрет. Невообразимые пурпурные лианы опутывали друг друга, слоняясь загнанными путниками, формируя силуэт сломанного человека. Он свалился с вершины башни, на которую ещё даже не успел залезть. — Черт, у меня тут даже бинтов нет. Глэм мелко затрясся. Паника постепенно сковывала, забирая в свою игру. Никто не должен был увидеть. Стало трудно дышать, лёгкие перестали его слушаться. — Тихо я, — Чес замолчал, — тебе надо вздохнуть, слышишь? Прижав Глэма к груди, он про себя молился, поглаживая чужие холодные руки и лопатки в вереницах смеющихся синяков. — Просто дыши как я, понимаешь? Вдох. Выдох. Ну же вдох! Давай вдох! Он понял. Вдох. Ещё раз. Ещё раз. И только потом выдох. Паничка перешла в долгожданную истерику. Глэм брыкался пытаясь ударить то себя, то Чеса. — Я больше не хочу. И голос сдал. — Теперь больше не надо, — прошептал Чес, заставив Глэма уткнуться себе куда-то в область ключицы, — тебя больше никто не принуждает. Бинты все-таки нашлись, даже чистая вода в комнате была. — Он меня никогда не любил. — Хочешь я буду это делать? — спросил Чес, целуя синяки на острых коленях.